Текст книги "Убийца"

14
Исчезновение Игнатия

Осиротело Горячее поле. Наступившая весна не застала здесь главных обитателей и коноводов.

Одни ему изменили, другие погибли в бою… с правосудием… Затерялась тропинка к хижине Тумбы. Настенька с Тумбачонком заявила желание следовать за своим возлюбленным. Жить одной на Горячем поле не имело для нее смысла. Рябчик ушел уже в кандалах на Сахалин. Несколько бродяг попалось в обходах или задержано в окрестных кабаках, так что население Горячего поля поредело. Правда, в разных кустах и дебрях этого поля осталось еще много народа, но все это разбросанные, разъединенные элементы, не имеющие характера дружины, банды или шайки, подобно существовавшей при Гусе и Тумбе. Беспаспортные, голодные оборванцы, пропойцы, дошедшие до опорок, и мелкие воры составляли теперь главный элемент населения Горячего поля.

Больше всего с весны появилось на Горячем поле «безместных». Так зовут здесь прислугу, потерявшую места: лакеи, дворники, кухарки, горничные, приказчики… Все это спившийся, опустившийся люд, отвыкший от работы, труда и ищущий разврата, тунеядства. И сколько же их?! Не только просторы Горячего поля, но и наружная площадь, примыкающая к скотопрогонному двору, переполнена этим сбродом столичного омута. Есть молодые и старые, новички и бывалые; есть художники своего дела, артисты по профессии, но попадаются и сошедшие невольно с колеи, только что окунувшиеся в омут…

Едва солнышко садится, как со всех сторон тянутся к Горячему полю группы безместных. Женщины в больших байковых платках, мужчины в картузах, пиджаках, опорках. Многие держатся попарно, но большинство кучками в пять-десять человек. Все их имущество на себе и при себе. Ни у кого ни узелка, ни подушки. У некоторых нет даже белья на теле. На Горячее поле они перекочевывают как на дачу, из зловонных трущоб городских лавр. Безместные считаются тысячами, и добрая половина их состоит в этом звании годами.

Все лужайки поля оживляются с 8–9 часов вечера, когда безместные собираются «по трудам» с некоторой добычей. Кто поденно стирал, кто работал на барках, в огородах, а кто просто «стрелял» на паперти. У каждой группы есть полуштоф или сороковка в кармане, есть колода засаленных карт. Они разваливаются на траве, под кустиками, и с 9-10 часов начинается оргия, иногда на всю ночь. Группы с восходом солнца тут же засыпают.

Особенно отличалась в эту весну небольшая группа безместных, державшаяся особняком от остальных, в густой траве за скотопрогонным двором. Здесь устроен был под большим тенистым кустом холщовый ковер, подобие стола, и несколько подушек из сена. Все это – роскошь, недоступная заурядным «дачникам» Горячего поля. И на самом деле, группа была незаурядная. У них игра шла на десятки и на сотни рублей, на столе появлялись бутылки мадеры, портвейна. Группа состояла из шести человек – и во главе их Игнатий Левинсон. Тот самый Игнатий, который служил у графа Самбери, когда убили несчастного камердинера.

Он несколько опустился, физиономия припухла от пьянства, глаза окружены синими поволоками от бессонных ночей. С ним Катя – молоденькая, семнадцатилетняя горничная, недурненькая блондинка, служившая с Игнатием на одном дворе. Игнатий обольстил несчастную девушку и увел за собой, когда отошел от места; теперь она сделалась его постоянной спутницей и готовилась стать матерью. Компаньоны Игнатия: один старший дворник большого дома, уволенный за неисполнительность и поборы с жильцов – Мартын, а другой – официант увеселительного заведения Андрей, с которого сняли номер за неумелый и чересчур дерзкий обсчет гостя. Оба они с девицами-подругами: первый с кухаркой Дарьей, женщиной лет двадцати семи, а второй с посетительницей увеселительного заведения Настюшей, ловко обиравшей, по уговору с ним, гостей. Настюша – недурненькая кокоточка; любовь к Андрею ее погубила и привела на Горячее поле. Теперь, когда костюм потерял свежесть, карман опустел, из комнаты ее выселили, она волей-неволей сделалась спутницей Андрея.

– Наливай, – распоряжался Мартын, который теперь был богаче остальных и чувствовал некоторое превосходство над сотоварищами. Он хоть и не умел скопить капитальца, но денежки у него еще не перевелись, тогда как Игнатий совсем спустил свое «наследство», а Андрей имел «дырявый карман», и сколько он с Настюшей ни добывал, все спускал немедленно в карты или прокручивал по разным вертепам. Впрочем, он не унывал. Номер ему дадут в другом заведении, Настюшу он экипирует в кредит у какой-нибудь мадамы, и они опять заживут по-старому, а пока… пока…

– Наливай, выпьем, надо спрыснуть наследника.

– Тю-тю, – протянул Игнатий, – было да сплыло, вчера проиграл последнюю пятишку.

– Что ты? Плохо, брат, опять, значит, в камердинеры?

– Зачем баловать! Погуляем еще!

– Какое гулянье без денег?

– Будут и деньги, постой, дай срок!

– Опять наследство?

– А хоть и наследство?! У тебя не попрошу.

– У меня и просить нечего, сам всегда без денег! Знаешь ведь – карман с дырой!

– А у кого из нас без дыры?

– У Мартына Андреевича, видишь, дом скоро покупает!

– Врите, – промычал старший дворник, злобно покосившись на «шестерку». Он не любил, когда шутили на его счет, и сам не умел шутить.

Компания выпивала и делалась разговорчивее. Настюша ухарски опрокинула рюмку и чмокнула:

– Эх, кабы не Андрюшка, жила бы я теперь большой барыней! Помнишь дядю Васю, старичка?

– Помнишь, помнишь, – передразнил Андрей, – нечего вспоминать, коли дура! Потому и не живем, что дура!

– Удивительные люди, – заметил Игнатий, – как сойдутся, так ругаться! И что это у вас за привычка? Посмотри, как мы с Катей дружно живем! И не горюем.

Настюша презрительно поглядела на бледную, похудевшую горничную и сказала:

– О чем вашей Кате горевать? Что она видела? Плиту да половую щетку?! А я проживала по две тысячи в месяц, каталась на рысаках…

– Все мы катались, – перебил Игнатий, – а теперь на Горячем поле сидим! Нечего и скулить понапрасну! Пей, когда домовладелец угощает!

– Ну, ты, наследник из лавры Малкина переулка, – огрызнулся дворник.

Ночь была тихая, теплая. Вдали заливалась малиновка. Со стороны города доносились какие-то крики.

– Не обход ли? – произнес, прислушиваясь, Андрей.

– А хоть бы и обход? Нам-то какое дело! Мы с паспортами, хоть и не прописаны.

– Нет, слышишь, пьяные орут, обход кричать не будет! – пробасил Мартын и налил рюмки.

– Сыграть бы, братцы?

– Денег нет, – отвернулся Андрей.

– Ты отдашь, тебе кредит есть.

– И у него нет, – показал Андрей на Игнатия.

– Ты обо мне не печалься! – отозвался Игнатий. – Я захочу, у меня сейчас будут! Хоть тыща!

– Ой! Какой хват выискался, и впрямь наследник!

– Наследник или нет, а кредит имеем неограниченный! Напишу записку, пошлю Катю, и сейчас деньги будут!

– Что ты? К банкиру, поди, пошлешь! Положено на текущем.

– Наше дело! Даром никто не даст, стало быть заслужено!

– К кому же это вы пошлете? Не секрет?

– Какие у нас секреты! К заводчику Куликову, Ивану Степановичу, зятю Петухова. Слышали такого?

– Как не слышать! Бывали у него в «Красном кабачке». Он не с родни ли тебе придется?

– Наше дело! А напишу тыщу – и пришлет! Беспременно пришлет, потому ему нельзя не прислать! Такое дело, что должен обязательно прислать!

– Ну, ну, потише! Ты не очень заливай, недалеко ушел от нашего чина: камердинер тоже шестерка, что и официант.

– То, да не то! Мы только у графов да князей, а к вам какой лапотник ни придет с деньгами, обязаны служить.

– Видали и мы графов, почище ваших! А все-таки Куликову ты не родня!

– Хочешь, сейчас напишу, да еще «ты» напишу. Пришли, мол, Ваня, тыщу. И пришлет. Поздно только теперь, тревожить неловко, а утром беспременно пошлю!

– Да ты скажи уж начистоту, что за дело у тебя с Куликовым?

– Много будете знать – скоро состаритесь! Сказано – дело, и довольно!

– Вот видишь и врешь! Если б взаправду дело было, сказал бы, не утерпел бы, не такой ты человек: ты – хвастунишка.

– Не могу сказать, потому чужой секрет.

– Не таковский ты, чтобы чужие секреты беречь! Видно, у самого рыло в пуху. Откупается от тебя Куликов? Так?

– Да что вы привязались? Я не спрашиваю, за что вас выгнали?

– Мы, брат, ушли без убивства, а у тебя человека зарезали. Бог знает еще, кто зарезал!

– Извини, и суд был, убийца Антон в каторгу пошел.

– Один пошел, а другие, статься может, и не пошли. Дело темное.

– Бросьте, – промычал Мартын, – не наше дело. Сыграем? Все одно в кредит сыграем, свои люди. Игнатий завтра тыщу получит, отдаст, а ты…

– Не попросить ли мне у Игнатия оказать протекцию к Куликову: пусть писульку даст к ресторатору, он знакомство ведь имеет.

– Не могим, чего не могим, того не могим! Тыщу могу, а писульки не могу.

Андрей усмехнулся и достал из кармана колоду карт.

– Кто банк закладывает?

– Вот вам по красненькой для банка, – произнес Мартын, протягивая две десятирублевки.

– А мы спать ляжем, – зевнула Настюша.

– Марш по кустам! – скомандовал Игнатий. «Дамы» разбрелись по соседним кустам, подложив под головы подушки и покрывшись своими платками. Игнатий заложил банк, но Мартын сейчас же сорвал его. То же повторилось и с Андреем. Они выпили, и тогда Мартын сам заложил, но вместо денег вынул лист бумаги и карандаш.

– На запись будем играть. Я тоже платить не стану. Отвечаю триста.

Игра пошла азартная. Партнеры меньше 25 не писали. Игнатию не везло окончательно. Андрей играл вничью. Мартын утроил банк и передал следующему. Взошло солнышко, совсем стало светло, а товарищи все «резонились». Дамы мирно спали. Раздался протяжный рожок пастуха. Оживилось Горячее поле. Потащились в город за добычей безместные.

– Пора, братцы, кончать, надо соснуть, – объявил Мартын.

– Подводи записи.

– Игнатий проиграл 922 рубля, Андрей выиграл 46 рублей.

– Ай да Игнатий, молодчина, вот без малого тыщу и продул! Теперь хочешь не хочешь – посылай.

– Сам пойду! Во как! Не токмо пошлю!

Он встал, потянулся, зевнул.

– А который теперь час может быть?

– Солнце высоко, часов семь-восемь есть.

– Пора идти, а то уедет… Я мигом… Вы меня здесь ждите…

Приятели не дождались Игнатия, как осенью в «Красном кабачке» громилы не дождались Гуся. Куда делся Игнатий? Бедная Катя все глаза выплакала, ходила узнавать и получила тот же ответ, как когда-то громилы:

– Вошел, но не выходил из дому.

– Где же он? Куда делся? Никто не мог на это ответить.

Жена Куликова говорила Степанову о каких-то стонах, мольбах, которые она слышала под землею, в подвалах, но…

Есть ли какая-нибудь связь между этими стонами и участью Игнатия?

Катя умерла в преждевременных родах.

15
Заговор

С опухшей от нескольких ночей пьянства и оргий физиономией Иван Степанович вошел утром в кабинет тестя, где застал и жену. Петухов сидел, наклонившись над столом, а Ганя стояла возле, обвив его шею рукой. При появлении Ивана Степановича они оба вздрогнули. Старик теперь так же быстро разочаровался в зяте, как прежде быстро увлекался. Поводы и причины разочарования встречались на каждом шагу. У него точно открылись глаза. Прошлое увлечение казалось ему каким-то бесовским наваждением.

– Сатана попутал: туман на рассудок навлек, – вздыхал часто Тимофей Тимофеевич, припоминая и взвешивая прошедшее. – И где я в нем солидность нашел? Трактиришка какой-то, да и тот в аренде! А степенность? По две ночи дома не ночует! И в деле ничего не понимает: что он с моим заводом в полгода сделал! Хоть совсем закрывай.

– Здравствуйте, папенька, здравствуй, жена, – подошел к ним Куликов.

– Здравствуй, зятек, – произнес Тимофей Тимофеевич, – а мы только что о тебе говорили; тебя не было два дня.

– Я уезжал в Новгород по делам.

– Видишь ли: уехал в Новгород и не сказал ничего! А завод? Так нельзя, мой милый, делать! Я пригласил вернуться на службу Степанова.

– Пригла-си-ли! – вскрикнул Куликов, совершенно забыв свой нежный, минорный тон, и напускная улыбка исчезла с его лица, сделав его сразу суровым.

«Ого, вот ты каков», – подумал старик, уловив это превращение, и проговорил громко:

– Да, пригласил, и на днях он обещал вступить в управление; я предложил ему переехать назад в свою прежнюю квартиру.

– Но зачем вы это сделали, разве вы не знаете, что я уволил его за непочтительность ко мне и я не могу быть с ним на заводе!

– Да тебе и нечего там делать. Я попрошу тебя вовсе не вмешиваться в заводские дела. Ты мне запустил так завод, что я не узнал его после болезни!

– Благодарю вас за аттестацию. Так что же прикажете мне делать в вашем доме?

– Послушай, Иван Степанович, нам нужно с тобой серьезно переговорить, ведь я совсем не знаю, какие у тебя дела, чем ты занимаешься, что ты делал в Новгороде два дня, зачем туда ездил, да и ездил ли еще?! Я начинаю не вполне тебе доверять! Правда, я несколько поздно спохватился, но во всяком случае – лучше поздно, чем никогда!

Куликов слушал молча, опустив голову: он успел овладеть собою, но все еще не мог прийти в себя от неожиданности. В последнее время у него промахи следуют за промахами: как мог он не позаботиться завести около себя на заводе «верного человека», то есть шпиона, который доносил бы ему все, что происходит?! Тогда он не попал бы впросак; а то у него нет кругом ни одного преданного человека, и он не в курсе того, что происходит. Слишком он понадеялся на себя, на свои силы!

– Стыдно мне, старику, – продолжал Тимофей Тимофеевич, – сознаваться в легкомыслии, но я сознаюсь. Я не отпускал никогда кипы кож в кредит без того, чтобы не собрать предварительно подробных справок о покупателе, а тут отпустил самый драгоценный свой товар человеку, которого совсем не знал. Скоро пришлось мне каяться, но, увы, кажется, слишком поздно! Моему зятю за сорок лет, он успел прожить больше полжизни, а я не имею даже представления, как он прожил свою жизнь, кто, что, откуда он! Ты говорил мне о каких-то подрядах, делах, но все это неопределенно, неясно, без всяких осязательных фактов!

– Папенька, вы напрасно себя вините и напрасно оскорбляете меня! Если бы вы располагали целой сыскной полицией, то и тогда ничего предосудительного не узнали бы из моего прошлого! Мое прошлое светло и ярко, как хрусталь! На мне нет ни одного пятнышка, и вы с первого знакомства узнали меня, поняли и оценили! Вы слишком мудрый и опытный человек, чтобы нуждаться в сыщиках для определения окружающих вас лиц. Но я решительно не понимаю, что за перемена произошла в вас по отношению ко мне?! Я ждал, как вы обещали, водворения мира, тишины, согласия, а выходит… Ганя, что произошло? – обратился он к жене, стоявшей все время молча, не переменив положения.

– Я только что вошла и ничего сама не знаю, – прошептала она, не поворачивая головы.

– Что ж, жена, если папенька меня гонит, нам нужно вместе уходить! Я без жены не уйду!

И он приблизился к Гане. Та инстинктивно отступила по другую сторону отца, который откинулся на спинку кресла и твердо произнес:

– Я тебе сказал, что не отпущу пока Гани от себя. Тебя же я вовсе не гоню: я только отстранил тебя от управления заводом, потому что ты все страшно запустил и по двое суток не показывал глаз. Но жить у меня в доме ты можешь! Занимайся чем хочешь. Что ты раньше делал? Какие подряды? Бери опять подряды или трактир открывай. Разве я тебе мешаю?

– Но что же это за жизнь, на бивуаках, без своего угла, почти без жены, в каком-то неопределенном положении?

– Молчи, Иван Степанович, не тебе сетовать на нас! Посмотри, как быстро поправляется Ганя у меня, а что ты с ней сделал в семь месяцев?! И ты еще смеешь меня попрекать?! Кажется, я тебе ничего не должен и попрекнуть тебе меня нечем. Скажу тебе откровенно: я был бы счастлив видеть Ганю свободной. Я не верю, чтобы она могла быть с тобой счастлива! Не сумел ты или не хотел, Бог тебя знает, но счастья ты нам не принес! Конечно, я не вправе отнять у тебя жену, но, если ты пойдешь наперекор, я постою за дочь! Слышишь?! – И старик хлопнул по столу кулаком с такой силой, что все вещи затанцевали. Дрогнул и Куликов. Такой прыти от старика он не ожидал!

«Ах ты старая обезьяна, – подумал он, – надо тебя накормить моими лепешечками, авось поутихнешь! Чего доброго еще тут дождешься, что из дому выгонять начнет и приданое потребует».

И он прибавил вслух:

– Вы не забыли, Тимофей Тимофеевич, моей клятвы; если вы пришли окончательно к такому выводу, то мне остается возвратить вам полученное за женою приданое и просить вас подать в консисторию разводную; я беру на себя вину и ваша дочь будет свободна.

– Я не требую пока ничего. Я желаю только, чтобы Ганя осталась при мне до полного выздоровления, а ты можешь жить с нами и заниматься своими делами. Но мне, как тестю, было бы небезынтересно все-таки знать, какие дела у моего зятя. От твоих прежних подрядов остались, вероятно, контракты, расчеты, документы. Я желал бы видеть все это. Ты не меньше четверти века занимался делами, вероятно, есть у тебя какие-нибудь заслуги, памятные бумаги, награды… Ты можешь показать их?

– С большим удовольствием… У меня несколько ящиков этого добра, и я прикажу перевезти их с квартиры сюда или сам разберу и выберу для вас наиболее интересные… Я не привык хвастаться, но похвастаться есть чем! Даже несколько медалей за выставки имею!

Тимофей Тимофеевич был обезоружен спокойным, самоуверенным тоном зятя и такой уступчивостью, на которую он даже не рассчитывал. Ганя почувствовала это впечатление, и ей сделалось страшно… Если они часто будут вместе и он покажет свои медали и заслуги, то она опять потеряет защиту в отце и ей придется вернуться к мужу… Вернуться к этой страшной плети, к истязаниям, к унизительным издевательствам! Она готова была зарыдать… А старик сделался, видимо, мягче и почти ласково посмотрел на зятя.

– Когда же Степанов переезжает? Надо ему приготовить квартиру, так я переберусь к себе, – произнес Куликов тоном обиженной жертвы.

– Зачем к себе? Разве мало у нас места? Хватит, я думаю, всем. Ты отдай ему заводскую квартиру, а сам живи здесь, в доме… Возьми комнату рядом со столовой… Или мало тебе? Чай, не тесно.

– Благодарю вас, папенька… Но, может быть, я вас стесню?..

– Стеснишь, не стеснишь, теперь толковать поздно… Мне комнаты нечего жалеть, когда дочери своей я не пожалел!..

«Так, мягче стал, – пронеслось в голове Куликова, – медали понравились старому дураку: я тебе покажу такие медали, что ты живо у меня ноги протянешь, а там другие разговоры и с женушкой пойдут. Очевидно, это ее штуки со Степановым; ну, попомните вы меня, голубчики! Не долго вам удастся попраздновать победу! Не на того напали!!. Надо, однако, торопиться, пока Степанов не водворился; этот, кажется, лучше всех меня сразу раскусил, только руки коротки, не доросли!»

Он встал.

– Я вам, значит, папенька, не нужен теперь, могу уйти?

– На что же ты мне нужен?

– Когда очистить квартиру для Степанова?

– Чем скорее, тем лучше…

– Так я сегодня переберусь…

– Перебирайся…

– А когда мы с вами медалями и дипломами займемся?

– Не к спеху, не горит… Все равно… Устраивайся раньше, да дела вот свои не запускай, как ты завод мне запустил.

Куликов повернулся уходить. Видимо, роль покорной овечки, которую он разыгрывал, стоила ему огромных усилий, потому что, как только он повернулся, физиономия его приняла обычное зверское выражение, с стиснутыми зубами и выкатившимися глазами, налитыми кровью. Довольно увидеть его с таким выражением лица, чтобы понять сразу, что это за человек. Ганя видела его таким часто, и потому-то один голос его заставлял ее дрожать. Эта разбойничья голова с глазищами тигра жаждала крови, как голодный хлеба, и томилась в роли покорного зятя. Видит она свою жертву, да взять нельзя!

– Пора, пора, – шептал он, удаляясь, – дальше медлить нельзя; надо кончать со стариком и вступать в полные права хозяина.

А Петухов остался визитом зятя очень доволен, и тревожная наболевшая душа его почувствовала некоторое облегчение.

– Медали имеет, дипломы, ящики целые документов. Очевидно, человек работал, а коли работал, значит, недурной человек; может, и вправду, не сумел с женой поладить, а потом сойдутся, сживутся, счастливы будут. Господи, если бы это устроилось! Не радость ведь и жене с мужем врозь жить. Я со своей женой тридцать один год прожил, не зная, как и ссориться! Царство ей небесное, и сейчас жили бы, если бы Господь веку дал! Его святая воля.

Старик расчувствовался, и на его седой реснице заблестела крупная слеза.

– Ганюшка, – обратился он к дочери, – что ж ты молчишь?

– Ничего, папенька.

– Что ты скажешь насчет него?

– А что?

– Есть надежда?

– Нет, папенька.

– Что ты? Отчего. Кажется, он того… Может, он и вправду ничего себе.

– Я не могу жить с ним, папенька!

– Ах, не говори так, дочь моя! Грех великий! Конечно, если нужда заставляет, супруги расходятся, но долг наш испробовать все средства, прежде чем решиться на такой шаг! Вот я пересмотрю все документы его. Может быть, окажется, что он и недурной человек. Тебя он любит. Если бы не любил, не стал и бить. Только любя бьют, дочь моя. Не зверь же он. Оно, конечно, больше я не буду тебя неволить. Нет, нет, Господь с тобой, делай, как знаешь, живи у меня. А все-таки хорошо было бы с мужем жить, по закону, как церковь велит. Худой мир лучше доброй ссоры, говорили старики.

Ганя молчала, но по лицу ее текли слезы. Хотела она расстегнуть ворот и показать отцу следы «любви мужа», хотела рассказать про все, все, но язык не шевелился. И огорчать старика не хотелось, и страшно за мужа было.

«Подождать надо… Дознание идет, говорил Степанов, опять с Павловым в Орле. Не долго уж осталось… А хороший этот Павлов. Такие добрые, ласковые глаза. И как он нежно говорил с ней, когда она вместе со Степановым посетила его келью. Он душу готов был отдать за нее. Второй раз в Орел поехал. И за что он так добр с ней?! Чем она отблагодарит его?!»

– Что ты думаешь? – перебил отец ее мысли.

– Подождем, папенька, увидим. Божья воля…

– Подождем, доченька, подождем. Мне кажется, он не такой дурной человек, как выглядит. Бывают такие натуры, что не скоро поймешь их. Если бы ты видела, как он на коленях молил меня помирить вас. Говорит, сам плакал, когда ударил тебя, думал силой любить заставить. Да, в жизни случается, что иногда вот так одно слово, один поступок навсегда портит отношения людей.

– Тут не слово, не поступок, папенька, а вся жизнь. Я верно скоро умерла бы, если бы вы меня не взяли…

– Да, Ганя, умирать буду – не забуду этой страшной минуты, когда я тебя увидел после моей болезни. Боже, боже, за что ты так караешь меня! Думал прожить уже век свой, хотел спокойно глаза закрыть и вдруг… Точно сон какой страшный… Ты теперь совсем не та. Очень поправилась… А может… может, привык уж я… Поди, дитя мое, на грудь ко мне.

Старик обнял дочь – и они замерли. А из дому выходил в ту минуту Куликов с одним из рабочих, которого он решил купить. Зять злобно посмотрел на окна кабинета и прошептал:

– Скоро, скоро, старый черт, ты узнаешь меня! Не долго покуражишься!..