Текст книги "Убийца"

41
Виновна ли?

Наступил день суда. Елена Никитишна провела уже несколько дней без сна и металась в своей каморке старой губернской тюрьмы. Прокурорский надзор еще раз запросил петербургскую сыскную полицию относительно Макарки-душегуба и получил ответ, что, за всеми принятыми мерами, до сих пор злодея поймать не удалось и даже генеральная облава на Горячем поле не принесла никаких результатов. Тогда дело о Коркиной было выделено и назначено к слушанию отдельно. Впуск в зал пришлось сделать по билетам, которые нарасхват были разобраны. Большинство саратовцев лишены были возможности присутствовать на сенсационном процессе, потому что зал вмещал не более 100–150 человек. В городе только и разговора было, что о Коркиной. В день суда, когда преступницу должны были вести из тюрьмы в зал заседания почти через весь город, на всех углах и площадях толпился народ. У ворот тюрьмы собралось свыше 300–400 человек. Одни интересовались взглянуть на вдову Смулеву, другие хотели выразить ей заверение, что не считают ее убийцей. Елена Никитишна вообще произвела на саратовцев самое благоприятное впечатление, и рассказы об ее «странном» поведении складывались в целые легенды.

На самом деле Коркина страдала и мучилась эти дни больше, чем когда-нибудь! Она видела, что очутилась в безвыходном положении: если защищаться против ложных обвинений, могут оправдать; признать же себя участницей и сообщницей Макарки-душегуба, сознаться в корыстном убийстве своего мужа она никак не могла решиться! Слишком это позорно и унизительно даже в собственных своих глазах, не говоря уже про мнение близких ей саратовцев, встретивших ее с таким сочувствием. Она покроет позором не только свою голову, но и память ее почтенных родителей, дедов, которые свыше десяти поколений известны были в Саратове за людей высокой честности, порядочности.

Напрасно Елена Никитишна ломала дни и ночи голову, выхода не было! Сегодня ее поведут в суд, ей надо говорить, а она ничего не знает, защитника у нее нет. Она пробовала воззрить очи свои на небо и искать там защитника, заступника; но больной мозг не повиновался, голова не соображала, не работала, мысли не сосредоточивались.

– О! Я, кажется, сойду с ума, – стонала она и устремляла безжизненный взор в маленькое единственное окошечко ее камеры, выходившей во двор. А там, на дворе, слышалось бряцание сабель жандармов и звон кандалов.

Замок в дверях каморки щелкнул, и на пороге появились жандармы.

– Вставай, пойдем в суд, – обратился к ней один из жандармов.

Елена Никитишна перевела на вошедших все тот же бессмысленный взор и не шевелилась.

– Аль оглохла, вставай.

И жандарм взял её за плечо. Она встрепенулась, вскочила с табурета и, пугливо озираясь, спросила:

– Что вы хотите? Что надо?!

– В суд вести тебя! Поняла?

– В суд?! А, поняла, поняла.

Коркину повели между двух жандармов, взявших сабли наголо.

Не успели они выйти со двора, как толпа их окружила. Напрасно жандарм, шедший впереди, просил честью дать дорогу, напрасно тюремная стража расталкивала толпу: народ тесным кольцом окружил конвой и рвался к преступнице. Пришлось немедленно подать карету и усадить в нее арестантку, но и тут сотни голов тянулись к окошкам, кланялись Кориной, кричали что-то и бросали цветы.

– Она наша, она невинна, она жертва Смулева, а не убийца; мы знаем, спросите нас, мы девочкой еще знали ее, – слышались возгласы.

Карета покатила, а толпа махала платками, кивала головами. На углах народ бежал за каретой, чтобы заглянуть в окошки. Это было настоящее триумфальное шествие. Елена Никитишна краснела и бледнела, руки дрожали, в глазах рябило. Она видела это проявление сочувствия земляков и в то же время вспоминала тезисы обвинительного акта. Эти милые саратовцы здороваются с сообщницей Макарки-душегуба, с лютой злодейкой, способной нанимать убийц для мужа?! О, нет, нет, ни за что!! Я буду кричать.

Карета остановилась у подъезда большого, старого здания. Несколько сторожей раздвинули толпу и помогли жандармам провести арестантку. Кто-то бросил ей букет, но стражник откинул его обратно в толпу. Когда они скрылись в коридоре, Елена Никитишна вдруг остановилась и схватилась за грудь. Сердце забилось так сильно, что она не могла дохнуть и лицо покрылось мертвенной бледностью. Сердечные припадки стали делаться у нее часто, но этот был особенно сильный. Если бы не жандарм, шедший сзади, она грохнулась бы на каменный пол коридора.

Припадок скоро прошел и, по-видимому, обошелся благополучно.

Суд был уже в сборе. Прокурор-обвинитель весело болтал с председателем.

– Мы явно кончим без защитника! Мне свидетели вовсе не нужны. Если наша интересная подсудимая признает себя виновной, то можно обойтись и совсем без свидетелей.

– Разумеется.

– Я тоже не задержу; моя речь не займет более четверти часа! Особенно нечего распространяться.

– Давайте начинать. Подсудимая приведена.

Никогда еще саратовский суд не видел в своих стенах такой массы народа. Все места, проходы и коридоры были забиты, несмотря на ограниченное число билетов. Все с напряженным нетерпением смотрели на скамью подсудимых, где сейчас должна появиться «интересная подсудимая».

– Суд идет!

– Введите подсудимую!

В этот момент можно было расслышать полет мухи. Дверь открылась, и на подножке позорной скамьи показалась седая старушка в глубоком трауре.

– А где же Смулева-Коркина? – шептались зрители.

– Это она и есть.

– Не может быть! Она молодая, красивая.

– Объявите суду ваше звание, имя и фамилию, – возгласил председатель.

– Жена купца, Елена Коркина, по первому мужу Смулева, – твердо произнесла старушка.

– Вам двадцать девять лет от роду?

– Да…

– Веры православной?

– Да…

По исполнении всех формальностей, занявших около часа, началось чтение обвинительного акта. Когда секретарь окончил, председатель обратился к подсудимой:

– Признаете ли себя виновной?

– Это ложь и клевета! – почти крикнула Коркина таким голосом, что все вздрогнули.

– Подсудимая, призываю вас к порядку. Расскажите, как было дело?

– Не хочу! Я протестую только против лжи!

Прокурор переглянулся с председателем и удивленно пожал плечами.

– Хорошо, мы спросим свидетелей.

Потянулся скучный, длинный и утомительный процесс. Землекопы рассказывали, как они нашли труп Смулева, понятые описывали формальности составления протоколов, саратовцы подтверждали свое знакомство с супругами Смулевыми и т. д. Ни прокурор, ни Коркина не предлагали никаких вопросов и слушали совсем равнодушно. Зрители стали скучать.

Но вот важное показание дяди Елены Никитишны, который вместе с ее покойным мужем искал ее в доме.

– Но вы подсудимую так и не нашли тогда?

– Нет.

– А где и когда нашли?

– Утром, в саду, без чувств.

– А Смулева тогда уже не было?

– Не было.

– Значит, подсудимая могла убить мужа вместе с Макаркой и после упасть в обморок?

Свидетель молчит.

Коркина вскочила, гордо выпрямилась и произнесла:

– Нет, не могла! Вы, господин прокурор, умышленно сбиваете свидетеля!

– Подсудимая, еще раз призываю вас к порядку.

– Призовите и прокурора к порядку в его вопросах свидетелю. Вы слышали, к чему он привел моего дядю? Разве вы для издевательства вызываете свидетелей?

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что поиски моего мужа и дяди кончились в четыре часа утра, а нашли меня в семь часов, то есть через три часа; между тем врачи констатировали, что я была в обмороке от десяти до двенадцати часов, то есть с четырех до шести часов вечера. Так, господин председатель?

– Да, в деле это имеется.

– Так как же я могла между четырьмя и семью часами утра убить мужа да еще с Макаркой?! Говорите, господин прокурор?

– Не обращайтесь, пожалуйста, к прокурору.

– Судите меня – это ваше право! Но клеветать, издеваться надо мной вы не смеете.

И Елена Никитишна села. Глаза ее метали искры. Прокурор опять переглянулся с председателем. Допрос продолжался по-прежнему скучно, монотонно.

– Скажите, свидетель, вам неизвестно ничего об отношениях подсудимой к одному чиновнику в Саратове? – спросил прокурор домовладельца, у которого жили Смулевы.

– Ничего решительно. И никто в Саратове ничего до сих пор не знает.

– Я сама скажу господину прокурору, – встала Коркина, – что была любовницей этого чиновника. Да, была! Это мое преступление, за которое я как милости прошу каторги! Еще я виновна в том, что не донесла на этого человека! Он сказал мне про задуманное убийство, и я упала в обморок, после заболела горячкой. Но когда я поправилась через полтора месяца, я должна была донести! А я поверила ему, что муж уехал, как собирался раньше. Да! Вот мои преступления, тяжкие преступления, и я молю у вас каторги!

Допрос кончился только к вечеру. После перерыва началась речь прокурора.

– Господа присяжные! Перед вами жена Смулева, которая, по предварительному сговору с любовником, наняла убийцу для мужа, теперь спустя восемь лет принесла повинную. Страх ли перед угрозами шантажиста, или проснувшаяся совесть руководила ею, для нас безразлично, но во всяком случае раскаяние только смягчает вину, а не оправдывает. – Прокурор подробно развил свои доводы и закончил: – Подсудимая просит у вас каторги. Рисуется она или точно искренно хочет загладить свое преступление – это дело ее, но я также прошу у вас для нее каторги! Пусть смерть Смулева будет отомщена хоть на ней! Сообщник любовник умер, наемный убийца не разыскан, остается одна она, и пусть над ней свершится правосудие!

– Вам принадлежит последнее слово, – обратился председатель к Коркиной.

– Господа судьи, – твердо произнесла подсудимая, – я прошу у вас каторги и не думаю, чтобы вы нашли это рисовкой! Посмотрите на мои морщины и седины – они красноречивее слов прокурора. Рисоваться умеют только профессиональные обвинители, защитники и преступники! Рисовался перед вами и прокурор, который искусно лавирует между правдою и ложью, искусно играет словами! Это его профессия! Он и вчера сидел на этом кресле, и завтра будет сидеть, а я перед вами первый и последний раз! Я умоляю вас еще раз обвинить меня без всякого снисхождения, сослать меня в бессрочную каторгу! Умоляю, как о великой для меня милости, потому что я без того довольно страдала; нет больше сил у меня! Но я требую у вас, как у судей, совести, чтобы вы сказали прокурору, что я не сообщница Макарки-душегуба, не убийца своего мужа! Кровь Смулева на мне, я виновна, что не донесла об убийстве его, когда поправилась, я пойду в каторгу, но вы засвидетельствуйте, что у меня даже помыслов не было искать его смерти, у меня не было никакого злого умысла!

Коркина села. Она схватилась за сердце и побледнела.

Председатель вручил присяжным заседателям вопросный лист и сказал краткое резюме. Они удалились. Не успела публика выйти в коридоры, как раздался роковой звонок. Все хлынули обратно.

– Виновна ли, – начал читать старшина присяжных, – подсудимая Коркина в том, что по уговору с другим лицом наняла наемного убийцу, который я умертвил ее первого мужа? Ответьте.

– Нет, не виновна.

– Если подсудимая не виновна по первому вопросу, то не виновна ли она в сокрытии преступления, совершенного хотя и без ее участия, но с ее ведома? Ответьте.

– Нет, не виновна.

– Подсудимая Коркина, объявляю вас свободной.

– Как свободной? Нет, я не хочу! Я прошу каторги! Я не пойду отсюда! Ради бога, пощадите!

С оправданной подсудимой сделался истерический припадок.

– Доктора, скорее доктора!

42
Отъезд

Прошло уже две недели, как бедный Тимофей Тимофеевич лежит в полном параличе, без языка и движений. Врачи не теряют надежды на выздоровление больного, но что несчастный переживает теперь – этого никто ему не вернет! Он все понимает, видит, слышит, но проявить свою волю не может никак! Ни спросить или узнать, ни приказать сделать или подать! А между тем, сколько волнующих его событий! Неожиданное сватовство Павлова, послеродовой процесс болезни дочери, поимка злодея Макарки-душегуба, брошенный на произвол судьбы завод и т. д., и т. д. О всем этом хотелось говорить много, подробно, а тут он не может произнести ни звука, не может шевельнуть рукой, сделать знака, написать свое желание на бумаге. Мучительное состояние особенно было тягостно, потому что больной не знал, долго ли оно продолжится. Правда, врачи громко говорили, что через неделю он будет здоров, но они могут говорить это только для его успокоения. Прошло уже две недели, а выздоровления нет. Были моменты, когда ему казалось, что силы возвращаются, мускулы приходят в движение, но эти моменты проходили и все оставалось по-прежнему. Только безотлучное присутствие дочери и Павлова доставляло ему утешение и некоторое душевное спокойствие.

Он видел, что Ганя быстро поправляется, встала, ходит, на ее лице заметно тихое, кроткое спокойствие, как бы примирение с будущим. Павлов проявлял столько трогательной заботливости к нему и к дочери, что нельзя было сомневаться в искренности его чувств. Степанов часто навещал их и, хотя в нем видна была заботливость, но он, как и другие, радостно смотрел на будущее. О! Неужели эти тяжкие испытания еще не миновали! Неужели впереди им предстоят новые мучительные тревоги?! Неужели этот проклятый душегуб опять вернется в их дом и протянет к ним свои чудовищные лапы, заставит дрожать их перед страшными, налитыми кровью глазищами. Петухов чувствовал холодный пот, выступавший у него на лбу, когда он мысленно рисовал себе эту лоснящуюся, красную рожу, с выдавшимися скулами, искривившимся ртом и блуждающими, дикими глазами. Где он теперь? Пойман ли, уличен ли? Степанов как-то неопределенно говорит: «Сидит». А что если он успел бежать?

Особенно беспокоился старик по вечерам, в сумерки, оставаясь один со своими мрачными думами. Ганя рано укладывалась спать и скоро засыпала; спокойный, крепкий сон укреплял ее силы. Павлов уходил спать в фельдшерские комнаты, и больной чувствовал себя в эти долгие часы совершенно одиноким. Однажды ему показалось, что вот открывается дверь и входит Макарка. Входит таким, каким он помнит его около своей постели, когда он открыл ему свои карты! Макарка сделался еще злее, ожесточеннее, он подходит к нему, протягивает кулачищи. Павлов только что вышел, простившись с ними до утра и пожелав покойной ночи. Ганя уснула. У Макарки блеснул в кулаке нож, глаза его засверкали, а Тимофей Тимофеевич не может двинуть рукой, не может пошевельнуться, даже закричать. Больной сделал нечеловеческое усилие над собой, чтобы отогнать призрак, и вдруг… закричал «спасите». Ганя вскочила и спросонья не могла понять, в чем дело. Вбежали фельдшер, сестра милосердия. Тимофей Тимофеевич сидел на кровати и тяжело дышал.

– Ганя, – произнес он, – слышишь ли, я, кажется, говорить начал, Ганя!..

Петухов протянул руки и привлек к себе дочь.

Через минуту прибежал Павлов с доктором. Увидев Петухова сидящим и в объятиях дочери, Павлов пришел в неописанный восторг.

– Тимофей Тимофеевич, – воскликнул он, – неужели вы поправились?!

– Поправился, дорогой мой, Господь помиловал меня.

– О, какое счастье!

– А где Макарка? Я видел его окровавленного, с ножом в руке! Или это был призрак? – продолжал Тимофей Тимофеевич. Он говорил медленно, запинаясь, но совершенно ясно и внятно.

– Вы не могли видеть его, Тимофей Тимофеевич, – отвечал Павлов, – он теперь сидит арестованный под запорами и замками.

– Ну, смотрите, дети мои, что-нибудь не так. Мои видения не бывают напрасны. Или он бежал, или умирает теперь, но что-либо произошло. Вспомните мое слово. Я видел его так же ясно, как вот сейчас вижу вас.

– Успокойтесь, Тимофей Тимофеевич, забудьте о Макарке. Радуйтесь вашему счастью! Вы теперь совсем здоровы.

– Благодарение Богу, дети мои, я вынес за эти дни столько горя, сколько не принял за всю свою жизнь. Скажите же мне всю правду, чего мы должны ожидать?

– Мы ничего не скрываем от вас, Тимофей Тимофеевич, но теперь вы скажите, благословляете ли вы любовь нашу? Ганя запрещала мне даже заикаться о нашем счастье, пока вы не поправитесь.

– О каком счастье вы говорите, дети мои, когда до этого счастья еще очень далеко. Муж дочери еще не потерял своих прав на нее, а вы, Павлов, не приняли ведь еще единоверие. Еще Макарка жив, мы все еще не оправились, а вы загадываете уже будущее счастье! Смотрите, не гневите Бога! Далеко еще нам до полного избавления от нашествия врага.

Старик, страшно исхудавший, обессиленный, опустился на подушки, не выпуская из рук шеи дочери.

– Ганя, Ганя, моя дочь несчастная, неужели опять этот злодей вырвет тебя от меня?!

– О каком злодее вы говорите? Ганя – моя невеста, и я до последней капли крови буду защищать теперь ее.

– Дорогой мой! Ганя принадлежит теперь вам больше, чем мне! Я погубил ее, а вы спасли от гибели! Нет здесь Степанова, мне хотелось бы прежде всего, как я начал говорить, сказать ему спасибо. Да, Степанов доказал свое великодушие и преданность нам! Я виноват перед ним не меньше, чем перед дочерью.

– Ну, теперь, – произнес врач, – мне остается только поздравить вас всех, господа, с выздоровлением! Завтра вы можете выписаться из больницы. Помните только, что обоим больным нужно первое время соблюдать осторожность, беречь себя и пуще всего не волноваться. Я советовал бы вам уехать из Петербурга хоть на месяц.

– Это самое лучшее, – радостно подхватил Павлов. – Поедемте втроем в Москву, я устрою там свой переход в единоверие, и, быть может, мы сыграем свадьбу!

– Ну, пожалуйста, не говорите вы ничего о свадьбе! Грешно и неприлично теперь думать об этом! Бедная Ганя еще не похожа сама на себя, я только что поднимаюсь со смертного одра, а вы толкуете о свадебном пире! Если Бог благословит, то это будет впереди! Нужно еще покончить с первым мужем! Макарка не оставит нас в покое! Ох, предчувствую я недоброе! Упаси Господи и помилуй!

Почти всю ночь они не спали. Только под утро старик уснул, а Ганя и Павлов задремали сидя.

Чуть рассвело, Павлов послал сторожа за заставу привести с завода Степанова. Ганя на цыпочках вышла за Павловым в коридор и остановила его.

– Дорогой мой, скажите правду, неужели предчувствие это верно?! Вы обманываете меня? Макарка убежал?

– Мужайтесь, Ганя! Да, действительно ваш душегуб скрылся, но только его ловят и наверняка поймают.

Ганя зашаталась.

– Увы! Я предчувствовала! Почему вы не говорили мне раньше? Нет, не поймают его, когда из рук упустили! Не таковский он, чтобы опять в руки даться.

– Он ушел на Горячее поле, которое все оцеплено и охраняется.

– Легче оцепить и охранять город Петербург, чем Горячее поле! Зачем обманывать себя? О, боже, боже! Значит, испытания наши еще не кончены! Отец прав! Рано мечтать нам о будущем! Счастье не для нас!

– Полноте, Ганя! Во всяком случае вы со мной и бояться вам нечего!

– Это убьет опять отца. От него не скрыть этой ужасной истины!

– Необходимо скрыть. Уедем же завтра в Москву.

– Я согласна не только в Москву, но на край света бежать!

Несколько минут спустя явился Степанов, испуганный, встревоженный.

– Что случилось?!

– Ах, это вы! Слава богу, – воскликнула Ганя, – идите, Николай Гаврилович, папенька поправился, говорит, хочет вас видеть; не знаете ли вы что-нибудь о муже? Поймали ли его?

– Разве вы знаете? Зачем Дмитрий Ильич сказал вам? Разумеется, его поймают, если уж не поймали. Вчера была облава всего Горячего поля, вся полиция на ногах! Никогда ему не скрыться!

– Добрый вы, Николай Гаврилович! Вы все видите в розовом свете! Помните, послали меня в церковь венчаться и то уверяли, что свадьба не состоится! У вас еще юношеская душа! Хороший вы человек!

Ганя говорила не то с легкой иронией, не то наставительно, тоном старшей, более опытной женщины. Истекший год действительно превратил ее в пожилую, опытную женщину.

– Где мои дети? – послышался из палаты голос старика Петухова.

– Пойдемте скорее, отец проснулся.

Они вошли. Увидев Степанова, Петухов протянул ему обе руки и воскликнул:

– Николай Гаврилович, дай обнять тебя и сказать тебе от глубины души спасибо за все! Приди на грудь мою!

Ганя стояла рядом с Павловым и смотрела на трогательную сцену. На лбу ее опять залегли морщинки. Радость за выздоровление отца омрачилась роковым известием о бегстве мужа.

«Полного счастья на земле не бывает, – думала она. – Это было бы уже слишком: выздоровление отца, смерть злодея и любовь Павлова! Чересчур многого захотели!»

Долго длилось радостное излияние старика Петухова.

– У нас, Николай Гаврилович, – произнес Павлов, – есть еще просьба к вам!

– Что такое?

– По совету врачей мы решили сегодня ехать в Москву, а вы останетесь управлять заводом и всеми делами Тимофея Тимофеевича.

– Что ж, поезжайте с Богом.

– Я не думал еще об этом, – произнес Тимофей Тимофеевич.

– И думать нечего! Едем непременно, втроем, в отдельном купе курьерского поезда. Эта дорога не утомит вас, а в Москве мы повидаем всех старых друзей наших.

Ганя улыбнулась отцу, который посмотрел на нее вопросительно, спрашивая мнения.

– Поедемте.

Степанов отправился поспешно на завод, чтобы привезти необходимый багаж, белье, деньги и документы. Павлов ухаживал за стариком, помог ему одеться и пройтись по комнате. Ноги еще были очень слабы, и без посторонней помощи он не мог двигаться. Однако бодрость возвращалась к нему заметно, и с каждым часом он чувствовал прилив новых сил.

– Не хотите ли вы, Тимофей Тимофеевич, сами проехаться к себе перед отъездом? – спросил Павлов.

– Сил мало. А вот в Казанский собор заехать, молебствие отслужить необходимо! Предадим себя заступничеству Царицы Небесной! Ты, Дмитрий Ильич, хоть по бумагам еще и раскольник, но в душе православный? Правда?

– И вы спрашиваете меня! О, Тимофей Тимофеевич, много горячих слез пролил я за это время перед святыми иконами! Потому-то и верю я так горячо в наше будущее счастье!

– Слава богу! И как не видать во всем, что мы пережили, перста Божия?! Тебя осенила ревность к вере православной, меня Господь воздвиг со смертного одра, Ганю вырвал из когтей зверя хищного. Не погубил нас враг! Не выдал Господь!

После обеда все было готово к отъезду. Тимофей Тимофеевич ел с аппетитом и казался очень довольным. Ганя сумела скрыть свою тревогу и смущение по поводу бегства Макарки. Павлов был на верху счастья. Степанов провожал дорогих путешественников.

В Казанском соборе было совершено напутственное молебствие. Ганя плакала навзрыд, а Тимофей Тимофеевич горячо молился, и по лицу его текли слезы. Он благодарил Творца за чудесное свое спасение и за избавление от супостата. Как истый христианин, он не желал зла этому супостату и просил Господа смирить душу врага своего.

Курьерский поезд умчал наших страдальцев в Москву.