Текст книги "Убийца"

5
Виновен ли?

Третьего мая 189* года, в одном из отделений петербургского окружного суда было назначено к слушанию сенсационное дело о неслыханном по дерзости убийстве камердинера графа Самбери и о краже его фамильных бриллиантов. Злодей, совершивший это, выражаясь языком репортеров, «кровавое злодеяние среди белого дня», был схвачен и сознался; при нем нашли часть похищенных денег со следами крови, бриллианты же исчезли; по всей вероятности, их успели вывезти за границу. Очень красноречиво описывали репортеры наружность злодея:

«В глазах его виднеется кровожадное хищничество. Все лицо носит отпечаток закоренелого зверства. Прошлое злодея полно всевозможных пороков и преступлений. Он даже был выслан из столицы административным порядком и самовольно возвратился, скрываясь в разных трущобах городских застав».

Настал день суда. На скамью подсудимых усадили тщедушного, исхудалого, кроткого, как овечка, злодея, с добрым выражением красивых голубых глаз. Его светлая курчавая голова, тихого мягкого тембра голос и робкие движения обратили на себя внимание даже прокурора.

– Неужели этот человек мог нанести быкобойный удар камердинеру, взломать все шкафы и так искусно спрятать концы в воду? – задавал себе вопрос прокурор.

– Где же страшный злодей? Неужели этот? – шептались между собой присяжные заседатели.

Начался процесс. Прочитали обвинительный акт.

– Признаете ли себя виновным? – спрашивают Антона.

Он пугливо озирается и молчит. Вопрос повторили.

– Виноват…

Зала вздрогнула, все заволновались, послышались вздохи.

– Расскажите, как вы совершили преступление? – предложил председатель.

Преступник молчит. Он низко опустил голову. Грудь высоко поднимается, он с трудом переводит дыхание.

– Вы можете ничего не говорить. Закон предоставляет вам право не отвечать. Не хотите?

– Мне нечего рассказывать, господа судьи, – тихо произнес Антон, – я сознался, я виновен, но я никого не убивал и не грабил.

– Зачем же вы сознались?

– У меня нашли деньги с кровью, мне не поверили бы, если бы я сказал правду. Все равно, судите меня.

– Вы теперь можете рассказать. Поверить или не поверить вам – дело присяжных заседателей.

Антон еще ниже опустил голову и замолчал.

– Пригласите свидетелей.

Судебный пристав ввел Тумбу, Рябчика, двух дворников понятых, двух кухарок из дома графа Самбери и чиновника сыскной полиции, производившего дознание.

Свидетелей, кроме Тумбы и Рябчика, привели к присяге. Священник разъяснил им святость присяги, а председатель добавил, что ложное показание под присягой карается строго.

Первого допрашивали Тумбу, который объявил себя не помнящим родства.

– Что вы знаете по делу?

– Ничего…

– Антон Смолин ваш товарищ?

– Нет… Он просто голодный человек…

– Он при вас сознался в убийстве камердинера?

– При мне. Только он зря сознался.

– Как зря?

– Так зря. Он не убивал никого, да ему и не убить.

– Суду неинтересно знать ваше мнение. Потрудитесь говорить только о фактах: значит он сознался?

– Сознался.

Свидетель Рябчик, тоже не помнящий родства, явился закованным в ножные кандалы. Он осужден уже за убийство неизвестного у Громовского кладбища, в канале, когда он душил Машку-певунью. Кто этот убитый, так и осталось неизвестным, по всей вероятности, какой-нибудь приезжий торговец.

Рябчик показал то же, что и Тумба. И он высказал мнение, что Антошка-голодный, как они звали бедного парня, не мог «мухи убить, а не только человека». Этакое убийство впору Сеньке-косому или Макарке-душегубу, и даже они, то есть Тумба, Рябчик и другие, не возьмутся за такое дело.

Следующие свидетели – дворники-понятые – повторили обстановку, при которой Антон сознался в убийстве, и рассказали, как у него нашли деньги, все в крови. Денег оказалось 200 рублей, тогда как одет он был нищим и, очевидно, не мог ни заработать, ни получить честным путем такой суммы.

Кухарки, видевшие в день убийства на дворе оборванца, давали показания неопределенно.

– Похож был, но точно сказать не можем. Мы не видели в лицо проходившего по двору и не знаем, имел ли он касательство к квартире графа Самбери.

Фигура похожа, и больше ничего сказать они не могут. Самым существенным и важным было показание чиновника сыскной полиции, говорившего полтора часа. Он подробно описал быт громил Горячего поля, среди которых Антон прожил полтора года и, следовательно, не мог не участвовать в их разбоях и кражах. Дознанием не удалось установить, один ли Антон убил камердинера или в компании с кем-нибудь. Весьма возможно, что Антон был с тем же Тумбой или Рябчиком, а смертельный удар нанес не он, а товарищ, но все-таки Антон участвовал в этом убийстве, участвовал активно, как и сам сознался, воспользовался частью добычи, которая, в виде окровавленных денег, у него найдена, и упорно не хочет выдать ни своего сообщника, ни похищенных бриллиантов. Такое запирательство и укрывательство усиливает вину Антона, и, если бы ему удалось «разжалобить» присяжных заседателей, то население столицы оказалось бы в серьезной опасности. Полиция и суд бессильны в борьбе с такими злодеями, которые все прикрывают друг друга, собираются в шайки и нападают на квартиры, на прохожих. Поймать их на месте преступления удается очень редко, а улики, даже веские, не всегда достаточны для суда.

Как же бороться с ними? Всякий вор или убийца, разумеется, будет избегать постороннего свидетеля, и уличить прямо его невозможно. Надо верить косвенным уликам, которых против Антона много, не говоря уже про то, что сам по себе он человек порочный, высланный административно и много раз подозревавшийся в разных преступлениях.

Показание это было настоящей обвинительной речью, основанной на фактах и официальных данных. И действительно, прокурор немного только добавил к этой речи и требовал Смолину обвинительного вердикта.

– Не позволяйте, господа присяжные, – окончил прокурор, – торжествовать бродягам Горячего поля! Когда их высылают, они самовольно возвращаются; когда их судят, они прикидываются овечками, прячутся за спины таинственных соучастников и выходят оправданными. В интересах спокойствия и безопасности столицы я требую обвинения Антона Смолина…

Защитник, назначенный судом по очереди защищать Смолина, говорил вяло и мало. Не все ли равно в сущности, за что бродяга Горячего поля пойдет на каторгу? Если он не убил камердинера, то наверняка десять раз участвовал в других убийствах, но не попадался!

Такое именно впечатление произвела речь защитника на присяжных заседателей.

– Вы внимательно выслушали судебное следствие, – закончил он, – и по совести вынесете ваш приговор.

Последнее слово было предоставлено подсудимому.

– Не убивал я, господа судьи, никакого камердинера и не знаю ничего об эфтом деле… Клянусь вам, господа судьи… – Антон произнес это полушепотом.

Председатель сказал резюме, вручил старшине присяжных вопросный лист, и они удалились совещаться. Настало самое томительное время для Антона. До этой минуты ему все казалось, что кто-то скажет правду и защитит его! Ведь не убивал же он камердинера! Он вовсе и в городе не был с тех пор, как вернулся с родины. Как же могут обвинять его? Должны же они (судьи, прокуроры, присяжные) познать истину! Не могут же карать невиновного человека! Да и в самом деле, кто-то убил ведь камердинера, унес бриллианты… Неужели они не могли найти настоящего убийцу и раскрыть все, как было?

Антон глубоко был убежден, что на суде его невиновность ясно обнаружится, – для этого и «суд делают», однако с ужасом он убедился, что суд кончился, а его никто и не думал защитить; напротив, он сам стал как будто верить, что он страшный злодей и место ему в каторге. Так хорошо, убедительно все говорили. Быстро промчались в его голове минувшие годы. Он напрягал память, чтобы отыскать в этом прошлом хоть что-нибудь такое, за что называют людей злодеями и ссылают в каторгу. Ничего такого не отыскивалось. Мухи он никогда не обидел. Скотинке никакой зла не сделал, а людей… людей любил всегда, больше же всех любил Грушу. Его часто обижали, понапрасну забрали в постоялом дворе, выслали за компанию с другими и… и больше ничего! За что же каторга? Сеньку-косого, правда, они убили и мне 200 рублей дали, но я пальцем не трогал покойничка и слезно просил оставить его! А взял деньги… взял только для Груши. Так за это в каторгу?

– Ваше превосходительство, – вдруг закричал Антон, – обращаясь к проходившему мимо судебному приставу.

– Молчать! Что ты с ума, что ли, сошел!

– Ваше превосходительство, – не унимался он, – подождите, дайте сказать.

– Молчи! Теперь ничего нельзя говорить!

– Не погубите безвинно! Дозвольте слово молвить, я все, все расскажу, как было! Я не убивал камердинера! Я ни в чем, ни в чем не виноват!

– Я прикажу тебя сейчас в тюрьму отвести, если ты будешь шуметь. Следствие окончено, теперь разговаривать поздно! Тебя спрашивали – что же ты молчал?!

– Простите, ваше сиятельство, не мог говорить, а теперь могу! Я и в городе вовсе не был и знать не знаю про камардина ничего!

– Ты говорил уж это! Присяжные знают и теперь некому говорить! Ни слова больше, а то сейчас прикажу тебя увести!

Антон беспомощно упал на скамью. «Так-таки и поздно! Значит, он прозевал! Ох, ты несчастье! Стало быть, говорить надо было! Груша, Груша! Во сне тебя видел вчера, думал, сон в руку – выпустят значит, ан вот тебе и выпустили!»

И опять помчались мысли о прошлом, о деревне, о Груше, о свободе с двумястами рублями, с новой избой, лошадкой, коровой.

– Ты злодей, разбойник, – звучали у него в ушах слова прокурора, – душегуб. По всему видно! Шлялся по Горячему полю, высылался, дружбу вел с разбойниками, награбленным делился… В каторгу тебя.

– Господи! Да что же мне с голоду помирать было, когда хозяин рассчитал, а другого места не находилось! Куда же мне было на три копейки обедать идти, как не на постоялый двор?! Виноват я, что там мазурики собирались? Взяли меня ведь без вины и выслали только за то, что места не имел, работы не было! Так вина моя разве это?!

Антон сидел неподвижно, уставив глаза в одну точку – резной шарик на спинке кресла старшины присяжных. Шарик точеный, красивый. Ему казалось, что этот шарик тоже его судит и тоже хочет обвинить.

Раздался громкий, резкий звонок. Серебристый голос электрического звонка пронесся по коридору и переполошил всех. Публика бросилась занимать места. Вышли прокурор, защитник. Они зевали. Им было скучно. Пустое, безынтересное дело, а затянулось.

– Суд идет! – объявил судебный пристав.

6
Настенька

Истекшая зима была для Настеньки преисполнена самых ужасных приключений. Когда, по доносу Машки-певуньи, Тумбу вместе другими забрали в кабаке Обводного канала, Настенька ничего не знала и тщетно ждала его целыми ночами, боясь лечь спать. Погода окончательно испортилась, целые сутки лил дождь, сделалось холодно. Тумбачонок начал покашливать, запас провизии приходил к концу. Настенька знала, что скоро Горячее поле сделается совсем непроходимым, что наверняка с Тумбой случилось какое-нибудь несчастье, иначе он не бросил бы их.

Она осталась одна с ребенком посреди непроходимых дебрей этой чащи. Она была не из трусливых, но не закрывала глаза перед опасностью и ясно видела, что положение ее очень критическое. Правда, на Горячем поле много таких же кущей, как ее, но все они разбросаны подобно гнездам птиц, норам кротов или муравейникам, без всякого плана или симметрии и при том в наиболее глухих и непроходимых местах. Настенька не знала этих кущей, как не знала и выходных тропинок из своей собственной норы. Идти искать выхода на «счастье», в такую погоду, как теперь, когда многие настоящие пути сделались уже непроходимыми, было слишком рискованно. Но и оставаться в таком положении тоже невозможно, потому что это грозило голодной смертью. Долго Настенька обдумывала свое положение. Особенно жутко ей становилось, когда смеркалось, ветер рвал деревья, зловеще завывая в отдалении, а дождь пробивал крышу их кущи, усиливал сырость помещения и заставлял еще больше кашлять малютку. К тому же хлеба и овощей оставалось совсем не много, мясо давно вышло, а достать кругом чего-нибудь съестного было негде. Денег у нее было свыше 400 рублей, были золотые и бриллиантовые изделия, но в ее теперешнем положении все это не имело цены. Когда однажды она сидела над спавшим Тумбачонком, в непроницаемой мгле ночи, со стиснутыми зубами и сдвинутыми бровями, она ясно услышала какой-то, непохожий на шум ветра и дождя, шорох вблизи их кущи… Как будто кто-то пробирался к ним, раздвигая кусты и шлепая по лужам. Настенька выпрямилась, напрягла зрение и слух, но не могла ничего рассмотреть в темноте. Быстро она потянулась в угол хижины, ощупью достала большой кинжал и стала ждать.

Вдруг шорох возобновился около самых входных дверец, и она явственно услышала свое имя, произнесенное шепотом.

– Настя, ты спишь?

– Кто там? – отозвалась она.

– Выйди на минуту.

Да ведь это голос Федьки-домушника, мелькнуло в ее голове. Он удрал тогда от расправы и явился теперь, очевидно зная, что Тумбы нет.

Она вспомнила его масляные глаза, которыми он пожирал ее на последней попойке, вспомнила его низкую, подлую, предательскую роль в деле с Сенькой-косым, у которого он холопствовал, и она даже вздрогнула от отвращения.

– Кто это? – спросила она.

– Свой, – отвечали шепотом.

– Если свой, так подожди, я найду сейчас огня и отопру дверцы.

Пошарив в углу, она достала конец толстой веревки и затем отвернула крючок дверец. Раньше чем стоявший у входа человек успел опомниться, Настя бросилась на него, схватила за горло, нанесла слабый удар кинжалом в плечо и, повалив обезумевшего от неожиданности «гостя» на землю, скрутила ему назад руки и туго затянула ноги.

– Вот так! Теперь мы будем с тобой разговаривать, – произнесла она и начала осматривать его карманы.

– Ого! Перышко-то вострее моего! – пошутила она, вынимая большой острый нож. – А это целая краюха ситного. Это кстати, я четвертый день постничаю. Ну, рассказывай, где Тумба и что с ним?

– Арестован. Его забрали с другими в «Машкином кабаке».

– Благодаря твоему доносу, холуй?

– Клянусь, Настя…

– Я тебе не Настя, а Настасья Федоровна! Можешь не клясться, я тебе все равно не поверю. Да дело не в этом, говори, где он?

– В сыскную взят, а больше не знаю.

– Подлец! А ты зачем ко мне в гости пожаловал с этим перышком?!

– Настасья Федоровна…

– Знаю, знаю, ты хотел предложить мне свои услуги! Ты знаешь, что теперь плохо на Горячем поле, что скоро мне не выбраться будет, тропинок я хорошо не знаю, и вот ты пришел помочь. У тебя хоть и холуйская душа, но ты умеешь быть благородным. Правда?

Федька молчал, кряхтя от туго перетянутых веревок.

– А вовремя ты пришел! Жутко мне здесь с ребенком, хоть с голоду помирай! Чуть рассветет, мы отправимся в путь. Ты будешь нашим проводником! Согласен?

– Помилуйте, Настасья Федоровна…

– Еще бы! Разумеется! Я забываю, что ты для этого ведь и пришел. Ну, а пока можешь здесь полежать. Не вздумай только пробовать распутаться. Конец веревки от твоих рук я возьму к себе в хату, и если веревка пошевелится, ты познакомишься с тем кнутом, который отправил Сеньку-косого к праотцам.

Настенька вернулась в хатку, вся промокшая от усилившегося дождя. Теперь она чувствовала себя спокойно, обдумывала, что взять с собой и как выбраться. Оставаться в Петербурге было рискованно и неудобно. Она решила ехать немедленно в деревню, в Новгородскую губернию, Валдайский уезд. Чтобы миновать столицу, нужно было выйти с поля дальше Средней Рогатки и сесть в поезд на станции Преображенской. Там до Бологого никаких опасностей нет, а в деревне у нее старуха мать, которая будет рада повидаться с дочерью. Настенька предусмотрела и то, что после путешествия по болотам Горячего поля невозможно по пояс в грязи сесть в поезд… Она возьмет вторую смену платья, обуви и нагрузит это на Федьку. Пусть тащит.

Так прошла ночь. Настенька не сомкнула глаз и, как только появились признаки рассвета, вышла посмотреть на связанного.

Федька, несмотря на дождь, неудобное положение и затекшие руки и ноги, спал спокойно и похрапывал. Настенька растолкала его и развязала ему ноги.

– Вставай, пора собираться.

Федька очнулся, хотел вскочить на ноги, но не мог пошевелить их. Они затекли.

– Ничего, разомнешься, – успокоила его Настенька и пошла укладывать вещи. Действительно, Федька недолго поползал, и ноги начали отходить. Он чувствовал себя прекрасно. Настенька не убьет его, он ей нужен, а об остальном ни о чем не заботился. Положим, цель его визита к Настеньке не осуществилась, воспользоваться положением «соломенной вдовы», которая ему нравилась, не пришлось, но стоит ли горевать о таких пустяках?

Между тем Настенька упаковала два больших узла, накинула на себя теплый платок и, закутав Тумбачонка, вышла из хатки. Рассвело настолько, что можно было видеть дорогу. Связав узлы веревкой, она перекинула их на плечи Федьки.

– Ты видишь это, – показала она ему дорогой стальной кинжал Тумбы, – я всажу его тебе в спину по самую рукоятку, если ты осмелишься сплутовать и завести меня в какую-нибудь чужую нору! Ты можешь мне поверить, что я исполню свои слова!

– Помилуйте, что вы, Настасья Федоровна.

– Ты должен держать путь выше Средней Рогатки, знаешь ли ты хорошо дорогу?

– Как не знать! Будете покойны, в лучшем виде предоставлю!

Они тронулись. Путь лежал по топким, почерневшим кочкам. Низменные лощины сменялись густым кустарником. Дождь моросил. Ветер несколько стих. Настенька прижала к груди своего Тумбачонка и зажала в руке конец веревки, на которой вела Федьку, опасаясь, как бы он не вздумал бежать. Мертвая тишина окружающих болот нарушалась изредка криком вороны или шелестом опадавших листьев. Жутко было здесь осенью даже птицам, которые бежали с угрюмого Горячего поля. Не могли бежать только многие бродяжки, которые не смели показать носа за черту облав и полицейских обходов. Холод, ненастье, болотистые выделения, голод – все это не могло сравниваться для них с опасностью попасть в руки стражей общественного спокойствия и безопасности.

Настенька шла, не чувствуя усталости. Она была счастлива, что покидала свое осиротелое гнездо, чуть не сделавшееся ее могилой вместе с сыном. Она жалела только, что в их селе не было близко школы и потому она осталась неграмотной; а то она написала бы Тумбе записку и оставила бы в покидаемой куще. Он наверняка пришел бы сюда и прочитал ее письмо, узнал бы, как горячо она его любит, как вечно думает о нем и живет надеждой скоро свидеться. Он узнал бы о новом вероломстве Федьки-домушника и узнал бы, где его Настенька с Тумбачонком находятся. Настя всегда любила слушать, как ей читали интересные книжки, и всегда горько жалела, что осталась неграмотной.

Они шли часов шесть, пока стали замечаться признаки близкого жилья. Слышался запах дыма, встречались воробьи, доносился лай собак. Настенька хотя и устала до изнеможения сил, но все торопила Федьку и ускоряла шаги. Дорога иногда лежала почти по колено в воде, ноги вязли в тине, но Настенька не обращала ни на что внимания. Лишь бы скорее, скорее добраться до Средней Рогатки. В одном месте Федька с испугом остановился.

– Не пройти тут, Настасья Федоровна. Сильно распустило.

– Как не пройти? Веди кругом.

– Кругом ходу нет на шесть верст.

– Так веди прямо.

– Смотрите, как распустило, на четверть воды да болото топкое.

– Пустяки! Иди!

Федька долго мялся на краю болота, наконец тронулся и сразу погрузился выше колена.

– Нельзя, нельзя, погибнем.

– Все равно погибать! Иди!

Настенька подняла платье и, выбиваясь из сил, вытаскивала каждый раз ногу из глубокой тины. Казалось, вот-вот они застрянут окончательно, но ужас положения заставлял делать сверхъестественные прыжки. Полверсты болота они шли более трех часов, за то, как награда, вдали показались кровли домов Средней Рогатки.

– Ну, теперь спасибо, дальше я сама выйду, – произнесла Настенька.

– А я куда же?

– А ты иди назад.

– Назад, – закричал он, – да разве это возможно?!

– Ты видел, что возможно!

– Что вы, Настасья Федоровна, да мы ведь чудом прошли!

– А ты чудом назад перейди! Иди, или я сейчас с тобой покончу! Я не могу взять тебя с собой! Ты способен меня выдать.

Он упал на колени, но Настенька вынула кинжал и занесла его над головой труса.

– Иду, иду, Настасья Федоровна, только вы руки-то мне развяжите.

– Не надо! Развяжешь сам после.

– Да как же я развяжу, Настасья Федоровна.

– Не мне учить тебя! Пошел!

И Федька погрузился в болото. Пока он медленно двигался, Настенька стала переодеваться. Все платье и белье было в таком виде, что не оставалось ничего больше, как бросить его тут же в болоте. Одев все сухое, чистое, Настенька села отдохнуть и глядела за удалявшимся Федькой. Только когда он миновал половину и, следовательно, возвращаться ему не было смысла, Настенька тронулась в дальнейший путь.

Через два дня она благополучно добралась до своей деревни и спокойно прожила там всю зиму. Ее мучило только отсутствие вестей о Тумбе. С наступлением весны ее начало тянуть на Горячее поле, где она, если не найдет Тумбы, то получит о нем сведения.

Тумбачонок подрос и еще более окреп.

В первых числах мая она выехала в Петербург.