Текст книги "Убийца"

48
Возвращение Коркиной

Саратовцы почти на руках вынесли оправданную Елену Никитишну. Из них никто и не сомневался, что Коркина будет оправдана, но они спешили выразить ей свои чувства и сколько-нибудь облегчить ее страдания.

– Зачем, зачем… – шептала она. – О, как я несчастна!

Никто из окружающих не мог понять истинного горя Елены Никитишны. Они считали, что все несчастье ее заключается в пережитом позоре, физических лишениях, скандалах и т. п. Между тем Коркина сама шла на все эти неприятности и находила в них единственное утешение; ссылка в каторжные работы была бы для нее настоящим утешением и доставила бы примирение с совестью, душевный покой.

Теперь ей объявили, что она «свободна!». Дело прекращено навсегда, и она может отправляться на все четыре стороны!

Бедная! Ее оставили терзаться между двумя загубленными ею мужьями. Один – в могиле, неотомщенный за свою погибель, несчастный, а другой – умалишенный, тоже умирающий. Если бы Елена Никитишна взглянула в зеркало, то она увидела бы, что и ей все эти события достались не дешево! Она превратилась из молодой, тридцатилетней, красивой женщины, в седую, сморщенную, исхудавшую старуху! От ее правильных черт лица, блестящих выразительных глаз, прекрасного сложения не осталось и следа! В потухших, ввалившихся глазах светится такое горе и уныние, что невольно хватает за душу постороннего! Нельзя поверить, что это превращение совершилось в каких-нибудь 12–14 месяцев.

И теперь вот, перевезенная из тюрьмы в лучшую гостиницу, она ломала в отчаянии руки. Ее уютный, красивый номер был завален цветами, букетами. На столе лежала пачка приветственных, сочувственных писем. От прокурорского надзора она получила документы и деньги принадлежащего ей состояния, простирающегося до 100 тысяч рублей, кроме собственного дома у заставы и запечатанных лавок. Таким образом, она могла бы считаться очень состоятельной женщиной и прожить остаток дней безбедно, в полное удовольствие, но… она ничего не видела и не замечала, кроме мучивших ее призраков Смулева и Коркина!

«Еду немедленно к мужу в Петербург, а там… там…» – думала она. Но сейчас же в ее мозгу вырастала фигура Смулева с перерезанным горлом, из которого сочилась кровь.

– А этот?

И руки опустились! Как она уедет к тому, когда этот остался неотомщенным?!

– Но тот еще жив, тот нуждается в помощи, в заботливом уходе, попечении, а этому теперь ничего не надо! Его отпели и похоронили по христианскому обряду, записали вечное поминовение в двух монастырских обителях. Что делать? Воскресить ведь нельзя!

И после долгой, упорной борьбы Елена Никитишна решила ехать в Петербург.

– Если бы я давно вернулась к Илье Ильичу, то он, быть может, не дошел бы до такого состояния! Но могла ли я вернуться? Смела ли я?! О! Есть ли на земле преступницы хуже меня?! И как могли они меня оправдать? Где же правосудие?! Неужели можно безнаказанно быть убийцей двух мужей?!

Слез давно не было у Елены Никитишны. Слезы облегчали ее прежде, но теперь она не может плакать. Сухие, воспаленные глаза смотрят в одну точку, и щемящая боль в висках стискивает голову, как щипцами. Она не помнит, не видит, не соображает ничего, кроме этих призраков, день и ночь не покидающих ее! О, как бы она была счастлива, если бы этот Макарка-душегуб явился сейчас перед ней, взял все ее капиталы, вещи, имущество и в награду перерезал бы ей горло, как Смулеву. Это сделалось сладкой мечтой Елены Никитишны. О самоубийстве она никогда не думала, считая это таким же преступлением, как и убийство; но если бы ее убили помимо ее воли, убили в наказание за ее грехи, она была бы воистину счастлива!

На второй день своего оправдания Коркина объявила окружающим, что она едет в Петербург к умирающему мужу. Все одобрили это решение, но напрасно уговаривали Елену Никитишну привести в порядок свои дела, разобраться в документах, ведь второй год все брошено на произвол судьбы: ни она, ни Илья Ильич не могли следить за своим состоянием.

– Зачем мне все это? Один муж в могиле, другой почти в гробу, детей нет, а мне… мне кандалы нужны, а не золото.

И бросив все, Коркина уехала. Местная полиция опечатала номер. Елена Никитишна не сообразила даже, что даром ее не повезут в Петербург, что даром ее везли сюда, как арестантку, этапом, а честных людей, какою ехала она теперь, не возят даром! На пароходе у нее вышла довольно неприятная история из-за билета. А от Нижнего Новгорода придется еще ехать по железной дороге. Там не станут и историй никаких делать, а просто высадят на первой станции. Тут она вспомнила про милую семью Галицкого. Он не откажет помочь ей еще раз. У нее ведь теперь, кроме его семьи, нет никого на земле близкого, родного. Умирающий муж сам требует помощи. А может ли она помочь?

Когда Коркина сказала шкиперу, что едет к А. С. Галицкому и там уплатит деньги, ее оставили в покое и даже предложили порцию супу. Она не отказалась, потому что вторые сутки ничего не ела и стала ощущать слабость. Пароход шел вверх, против течения тише, чем из Нижнего в Саратов. Елена Никитишна все время проводила на палубе. Чарующие виды приволжских красот действовали успокоительно на ее нервы. Она первый раз после своего оправдания задремала и не слышала, как ее бережно перенесли в дамскую каюту и уложили на диване. Сон был покойный, крепкий. Она проспала около суток, так что пассажиры стали беспокоиться, жива ли она. Но Коркина не только была жива, но значительно подкрепила этим сном свой организм. Она проснулась под самым Нижним Новгородом, бодрая и крепкая, как давно уже себя не чувствовала. Соседи по каюте предложили ей чаю, хлеба, масла. Она с аппетитом поела и как-то отраднее стала смотреть на свет божий. Волга плещет о борт парохода, колеса шумят и гремят, по сторонам расстилаются нивы, с начинающим колоситься хлебом. Трудно представить себе более живописную природу, залитую лучами восходящего жаркого солнца. Хорошо здесь летом.

Пароход причалил. Елена Никитишна пошла знакомой дорогой по откосу к «божьему домику», как звала она дом Галицкого.

Семья была вся дома. Елену Никитишну встретили как старую знакомую.

– Оправданы! – воскликнул Галицкий.

– К несчастью… – прошептала Елена Никитишна.

– Полноте! У вас есть священная обязанность быть у постели умирающего мужа. Нельзя предаваться так собственному горю.

– Собственному? Разве это мое личное?

– А чье же? Смулев давно не знает никакого горя и никакой нужды, а живого мужа, страдающего, нуждающегося в помощи, вы бросили на произвол судьбы! Я еще тогда говорил вам это.

– Не могу, не могу! Клянусь вам – сил не было.

– А ваши дела?

– Я бросила все и уехала без гроша.

– И не стыдно вам! Как ребенок! Что ж, няньку приставить к вам?

Коркина опустила голову. Ей действительно стало стыдно. Вместо мужества и стойкого искупления своих грехов она раскисла и разнылась.

– Послушайтесь меня, – продолжал Галицкий, – поезжайте прямо в Петербург, спешите к мужу, может быть, вы еще спасете его. Я дам вам пока пятьсот рублей. Напишите мне доверенность, я вытребую все ваши деньги и документы и перешлю вам в Петербург.

– О, я не знаю, как благодарить вас! Чем я заплачу вам за вашу доброту?!

– Думайте о более серьезном. Посмотрите, как вы себя измучили. Вы еще больше исхудали за это время. Так можно совсем извести себя. А ваш бедный муж! Разве он не имел права надеяться, что его жена будет подле него в такие тяжелые для него дни. А где вы были? Странствовали по тюрьмам и этапам, искали каторги, гонялись за призраками?! Потерянного не вернуть, но постарайтесь не терять больше ни минуты. Поезд идет через два часа. Вот вам деньги, пишите доверенность, и с Богом. Не забудьте только уведомить меня, в каком положении вы найдете мужа и где остановитесь? Его дела брошены так же, как и ваши, а он имеет ведь личного состояния. Посоветуйтесь там с адвокатом.

– Де-ла, адво-ка-ты, советы… Уми-раю-щий муж, – схватилась Коркина за голову, – нет, я не вынесу. Если бы вы знали, как трещит череп, как ломит голову, как стучат виски.

– Еще бы не ломить и не стучать, когда вы умышленно себя изводите, отказываетесь не только от лекарств, но даже от пищи. Что вы ели в дороге? Вы верно голодны?

Жена Галицкого подала завтрак, и Елена Никитишна охотно поела.

– У меня есть успокоительные капли, возьмите их в дорогу и принимайте при головных болях. Помните только одно: вы должны беречь силы, а не расстраивать их. Не забывайте, что на ваших руках больной муж!

– Ах, дорогой Алексей Григорьевич, если бы я была вольна в своих чувствах и поступках! Клянусь вам, я ничего не могла сделать! Я хорошо понимаю вас и немало выстрадала за бедного Илью… но холм с тремя березами задавил меня! Вы не можете понять этого состояния! Вы человек, у которого совесть свободна так же, как и рассудок, а у меня на совести страшное злодеяние! – Коркина зарыдала. Ей стало легче.

Галицкий смотрел на ее седую голову, на морщинистое лицо, по которому обильно текли слезы, и ему стало ее невыразимо жаль. У него самого выступили на глазах слезы.

– Еще не поздно, – вскочила Елена Никитишна, – я еду, еду скорее туда, к нему. Теперь я могу, я должна! Теперь холм не будет меня больше тревожить! За упокой его души молятся два монастыря и я буду молиться. Дорогой Алексей Григорьевич, не откажите, мне еще в одной просьбе! Помолитесь и вы за него! Ваша святая молитва будет услышана.

– Я поминаю всех в своих молитвах и вас, – тихо ответил Галицкий.

– Спасибо!

Коркина стиснула его руку и, прежде чем он опомнился, громко его поцеловала.

– Спасибо великое, а теперь я побегу.

– Я провожу вас… Возьмите белье на дорогу, провизию.

– Нет, нет, ничего не надо! Помните раба Божия Онуфрия, безвинно убиенного.

– А вы не забудьте раба Божия Илью, безвинно страдающего!

– О! Я не забуду его! Верьте! Теперь его очередь! Теперь я вся его! За Онуфрия я буду спокойна, если вы обещаетесь молиться!

– Обещаюсь, обещаюсь! Будьте спокойны.

Галицкий усадил Елену Никитишну в вагон.

– Не забудьте писать мне. Пишите чаще, как найдете время!

– Могу ли я забыть? Ведь кроме вас и его у меня теперь никого больше на земле нет.

Третий звонок. Поезд тронулся. Коркина высунулась из окна и кивала головой Галицкому, который стоял на дебаркадере, пока силуэт последнего вагона не скрылся с горизонта.

– Бедная!.. – прошептал он. – Что-то ждет ее в Петербурге?..

49
Смерть Коркина

Прямо с вокзала Елена Никитишна поехала в больницу. Ни багажа, ни вещей у нее не было. Останавливаться ей было нечего, хотя она могла поехать в свой дом за заставу и просить полицию о снятии печатей.

– Зачем, – подумала она, – что мне там делать? Разве я отойду от постели больного?!

Ехать ей пришлось через весь город. Коркина покинула Петербург около года тому назад, но он казался ей совсем неузнаваемым, точно она не была в нем лет двадцать. Наконец вот и больница. Сумрачный страж у ворот объявил:

– Еще рано. Прием с двенадцати.

– Мне нужно видеть директора.

– Дилехтура?.. Направо, второй подъезд.

Елена Никитишна со страхом и трепетом переступила порог приемной.

– А вдруг я приехала поздно? Может быть, его похоронили?!

Директор не выходил, и Елена Никитишна с каждой минутой волновалась все больше. Она готова уже была бежать в палату больного, прорваться через все преграды и узнать роковую истину. Дверь отворилась. Вошел молодой еще, маленький, черненький господин.

– Что вам угодно?

– Я Коркина… Скажите, ради бога, что мой муж? Могу ли я взять его к себе домой?

– Вы Коркина? Извините: я видел жену Коркина, и вы слишком смело позволяете себе самозванствовать!

– Что вы говорите? Могу вас уверить, что я Елена Коркина, жена больного Ильи Ильича.

– Простите, но вы, кажется, желаете меня дурачить? Повторяю – я видел в прошлом году Коркину; она молодая еще женщина, красивой внешности.

Елена Никитишна опустила руки и печально понурилась.

– Увы! Значит, я так сильно изменилась!

Она машинально повернулась к большому простеночному зеркалу и… в ужасе отскочила. Она увидела в зеркале отражение седой, морщинистой, сгорбленной старухи.

– Как?! Так это я?! Я…

Несколько минут она не могла прийти в себя. Ей не приходилось видеть себя в зеркале с самого того рокового вечера, когда она в первый раз увидела Макарку – Куликова. Раньше она любила рассматривать свою фигуру в зеркале, устраивала челку, подвивала на затылке кудри, вглядывалась в свои задумчивые глаза, заботливо рассматривала начинавшие складываться морщинки около глаз. Она отлично знала свои черты лица и каждое пятнышко, но в этот год забыла о существовании зеркал. И вдруг такая ужасная, невероятная, безвозвратная перемена! Такое превращение!

«Не одна ли это из наших больных?» – подумал директор и надавил пуговку электрического звонка.

– Сударыня, – обратился он к ней, – еще раз прошу вас объяснить мне цель вашего посещения.

– Я понимаю, господин директор, что вы меня не узнаете! Я сама сейчас себя не узнала и никогда никому не поверила бы, что это я! Но, тем не менее, я все-таки Коркина и могу предложить вам сделать хоть сейчас запрос по телеграфу в Саратов. Я прямо оттуда. Меня судили за мужеубийство и оправдали.

– Но ваш муж еще жив, какое же убийство?

– Первого мужа, Смулева.

– Простите, но я не могу ничего для вас сделать. Вы укажите мне кого-нибудь, кто знал бы вас лично, или представьте документы.

– Все мои документы у господина Галицкого в Нижнем Новгороде, он же может меня и удостоверить.

– Галицкого я хорошо знаю и переписывался с ним о Коркине. Если хотите, я спрошу его.

– Пожалуйста, но пока позвольте мне хоть взглянуть на мужа.

Директор написал телеграмму и отдал стоявшему в дверях служителю.

– Пошлите немедленно.

– Господин директор, в каком положении мой муж?

– В очень плачевном. Мы со дня на день ждем его кончины.

– Ради бога, ведите меня скорее к нему!

– Он больше недели уже без сознания. Хорошо, пойдемте, но я, до получения ответа от Галицкого, не могу разрешить вам ни домой взять его, ни перевезти в другую больницу.

– Хорошо, дайте хоть взглянуть!

Они прошли коридорами на мужскую половину – в отделение слабых. Елена Никитишна с чувством страха и брезгливости смотрела на несчастных безумцев, десятками бродивших по залам и коридорам больницы; их длинные халаты, бессмысленные движения, лихорадочные глаза и жалкий, пришибленный вид производили самое удручающее впечатление. Но вот они дошли до крайней палаты, в которой помещалось восемь кроватей. Еще издали послышался оттуда стон.

– Вот Коркин, – произнес директор, показывая на лежавший на третьей постели высохший полутруп.

– Это мой Илья, толстый, живой, веселый? – вскричала Елена Никитишна.

Теперь она переменилась ролями с директором; последний не узнал ее и спорил, а она не узнала мужа и готова была драться.

– Вы ошибаетесь, господин директор, вы перепутали! Покажите мне моего мужа!

Эти пререкания походили со стороны на спор умалишенных, и нельзя было разобрать, кто же из них, в самом деле, здоровый и кто безумный.

– Нет, нет, ни одной черты лица Ильи! Не он, не он, – твердила Коркина. – Это ошибка, покажите мне его.

– Перестаньте, сударыня, вы по себе должны видеть, как болезнь меняет человека. Этот больной много выстрадал.

Елена Никитишна упала к ногам больного и зарыдала.

– Илья, Илья, что сделал с нами этот проклятый Макарка-душегуб! – вскрикнула Коркина.

При последнем слове больной вздрогнул и открыл глаза.

– Илья, мой ненаглядный, бедный Илья, – застонала Елена Никитишна, рыдая.

– Где Макарка? – прошептал больной, приподнимая голову.

– Смотрите, он очнулся, приходит в сознание, – произнес директор.

– Илья, Илья, ты не узнаешь меня?

– Где Макарка? – повторил больной. – Я иду к нему. – И он сделал движение, чтобы встать.

– Успокойтесь. Тут только ваша жена.

– Жена? Елена?!

– Я, я… – бросилась к нему Елена Никитишна… – Милый!..

– Нет, это белая корова мычит! М-м-му!!.

– Осторожней, отойдите от него, – произнес директор.

– Дайте Макарку мне, – произнес больной громче.

– С ним повторяется припадок, отойдите!

– Дайте его, – закричал больной и сел на постели. – Где он?

– Тише, тише…

Больной вскочил и побежал по комнате. Двое служителей стали его ловить.

– Надо надеть рубашку, – произнес директор.

– Ради бога, не надо, – взмолилась Елена Никитишна.

– Не справиться с ним. Укладывайте его скорее!

Между тем больной приходил все больше в ярость и начал неистовствовать. Его повалили на пол, и четверо санитаров с трудом сдерживали. У него выступила пена изо рта.

– Сильный припадок, очень опасный для больного.

Коркин все бился и, после десяти минут исступления, медленно стал стихать. Его перенесли на постель. Елена Никитишна стояла в ногах со слезами на глазах.

– Ильюша, Ильюша, кто мог бы подумать это!

Больной уставил на нее глаза.

– Нет, не похожа, – прошептал он, – она не придет. Кто она?

– Ильюша! Ведь это я, твоя Елена, я навсегда к тебе пришла! Я не уйду больше!

Больной отрицательно покачал головой.

– Нет, не она. – Он закрыл глаза и тяжело дышал.

– Доктор, – умоляла Елена Никитишна, – скажите, надежда еще не потеряна?

– Почти. В его положении выздоровление более чем трудно.

– Но бывает?

– В моей практике я не помню.

– Вы позволите мне остаться возле него?

– Ни в коем случае!

– Тогда позвольте мне увезти его в частную больницу.

– В таком положении это невозможно. Подождите, если поправится немного…

Звонок возвестил окончание приема, и Елена Никитишна вместе с другими посетителями должна была выйти. Эти два часа, проведенные у мощей Ильи Ильича, открытие, которое она сделала в зеркале относительно себя самой, безнадежность умирающего мужа – все вместе уничтожило без следа тот подъем духа, который привезла она от Галицкого. Опять она дошла до отчаяния, опять ломала руки, тряслась и не находила покоя. Это последнее, что она теряла! Больше терять нечего, но и надеяться не на что! Впереди ничего! Галицкий уверял, что она нужна мужу, но вот, оказывается, что и здесь ей нечего делать.

– Куда же идти?

Елена Никитишна взяла извозчика и поехала за заставу. Ей было решительно все равно, куда ехать. Часа полтора возил ее извозчик, пока она увидела знакомые места. Но какие перемены? Точно после великих событий. Их дом заколочен, на дверях замки и печати. Дом Макарки тоже запечатан. Дом Петухова с закрытыми ставнями. Словно вымерли все после чумы. Макарка хуже эпидемии опустошил заставу.

Что делать, куда идти? Попробовала Елена Никитишна заходить в несколько мест, но никто не узнавал ее. Рекомендоваться ей не хотелось. Пошла в полицию – там тоже потребовали документы.

– Однако, где же я буду ночевать? В гостиницу без паспорта тоже не пустят.

После долгого раздумья Елена Никитишна решила ехать назад к доктору, у которого, вероятно, есть уже ответ от Галицкого. Пусть он позволит хоть в коридоре где-нибудь приютиться поблизости от мужа. Опять поплелся извозчик со странною старухою. Ее почему-то все находили странною, а не просто старушкой. Это еще обиднее. Уже совсем вечерело, когда Елена Никитишна вторично добралась до больницы для умалишенных. Директора не было дома. Дежурный фельдшер разрешил подождать.

– Нельзя ли справиться, как положение Коркина?

– Плохо, как и прежде.

– А все-таки пошлите справиться.

– У нас не дают справок… Много больных, когда же тут справляться!

Елена Никитишна поместилась в уголке кожаной кушетки и, съежившись, совсем ушла в себя. Кажется, ей теперь еще хуже, чем было до сих пор! Раньше ее мучила совесть и, когда она решилась искупить свои грехи самоистязанием, совесть утихла. А теперь ей было еще невыносимо жаль Илью Ильича, и она ничего не могла сделать, чтобы облегчить его страдания.

– Директор приехал, пожалуйте, – сказал ей сторож.

Она пошла медленной, ленивой походкой наверх в квартиру директора.

– Боже, я, кажется, сама схожу с ума…

– Ответ получен, – встретил ее директор, – и самый утешительный. Галицкий просит сделать все возможное для вас. Если угодно, можете завтра взять вашего мужа в частную больницу, ему там будете лучше.

– Позвольте мне еще раз взглянуть хоть на мужа.

– Это вне правил, но, в виде исключения, извольте.

– Благодарю вас.

– Сторож, позовите дежурного фельдшера, он вас проводит.

Через минуту фельдшер явился.

– Вы к кому?

– К Коркину, в семнадцатую палату.

– Его уже нет там. Он в покойницкой.

– Как?! Разве…

Елена Никитишна не могла выговорить «умер».

– Скончался.

Елена Никитишна, как подкошенная, свалилась на руки подбежавшего директора.