Текст книги "Анафем"

Закончил я через три недели после начала работы. На страничных деревьях проклюнулись почки. Птицы летели на север. Фраа и сууры окучивали клусты, споря, пришло ли время сажать. Варварские орды сорняков готовились к вторжению на Франийскую равнину. Арсибальт одолел две трети Пафлагоновой стопки. До весеннего равноденствия оставалось несколько дней. Аперт начался утром осеннего равноденствия – полгода назад! Я не понимал, куда ушло время.

Туда же, куда уходило в предыдущие тысячелетия. Я провёл его за работой. Неважно, что работа была незаконной и за неё меня могли отбросить. Конценту не было до неё никакого дела. Если бы о ней узнали, мне бы не поздоровилось. И всё же концент для того и существовал, чтобы инаки могли посвятить жизнь подобным проектам. И теперь, когда у меня появилось настоящее дело, я чувствовал себя частью концента в неизведанном прежде смысле. Я был на своём месте.

Поскольку Арсибальт, Джезри и Тулия занимались своими проектами, я не говорил им про Самманна. Эта тема приберегалась для встреч с Лио, когда мы на лугу убеждали звёздоцвет расти в нужном направлении. Или (поскольку это был Лио) занимались тем, что в данную минуту взбрело ему в голову.

Мы по-разному переживали утрату Ороло. Я лелеял кровавые мечты о мести, в которые никого не посвящал. Лио ударился в ещё более экзотические формы искводо. Две недели назад он (по-видимому, вдохновлённый историей Диакса) пытался заинтересовать меня искводо на граблях. Я отклонил предложение, сославшись на нежелание заработать гангрену: бои на граблях чреваты множественными колотыми ранами. В последнее время он увлёкся идеей искводо на лопатах, и мы много времени проводили на берегу, сидя на корточках и остря лопаты камнями.

Когда он в тот день снова позвал меня к реке, я думал, у него на уме что-нибудь в таком роде. Однако Лио вёл меня всё дальше, время от времени оглядываясь через плечо. По детским тайным экспедициям я знал, что он проверяет: видно ли нас из окон инспектората. Я привычно замолчал и тоже начал пробираться по тени, пока мы не дошли до места, где река на повороте подмыла берег, образовав нависающий уступ. По счастью, никто там сейчас не вступал в отношения. Впрочем, место всё равно для этого не подходило: мокрая земля, куча насекомых и высокая вероятность, что инаки, проплывающие по реке на лодках, помешают в самый ответственный момент.

Лио повернулся ко мне. Я почти испугался, что сейчас услышу неприличное предложение.

Но, разумеется, нет. Это же был Лио!

– Пожалуйста, врежь мне по зубам, – сказал он. Как будто спину попросил почесать!

– Не буду врать, будто никогда не испытывал такого желания, – ответил я. – Но тебе-то это зачем?

– Обучение рукопашному бою входило в военную подготовку практически всегда, – объявил Лио, как будто наставлял фида. – Давным-давно замечено, что новобранцы – сколько бы они ни тренировались – склонны забывать всё выученное после первого удара в лицо.

– Первого в жизни?

– Да. В благополучном обществе, не одобряющем драк, это обычная проблема.

– Проблема, что тебе не бьют морду?

– Да, – отвечал Лио, – если ты вступаешь в рукопашный бой с человеком, который и впрямь хочет тебя убить.

– Но, Лио, – сказал я. – Тебя ведь били в лицо. Во время аперта. Помнишь?

– Да. Я и пытался извлечь из этого урок.

– Так зачем мне снова тебя бить?

– Я хочу понять, извлёк ли.

– Почему я? Почему не Джезри? Он сильнее.

– В том-то и беда.

– Ясно. Тогда почему не Арсибальт?

– Он не сможет по-настоящему. А потом ещё будет ныть, что повредил руку.

– А как ты будешь объяснять за обедом, почему у тебя разбита физиономия?

– Скажу, что сражался с негодяями.

– Придумай что-нибудь получше.

– Что тренировался падать и неудачно приземлился.

– А если мне руку жалко?

Лио с улыбкой протянул кожаные рабочие рукавицы.

– Если боишься за руку, набей в них тряпья, – сказал он.

На реке показалась лодка с прасуурами Ильмой и Тамурой.

Мы сделали вид, будто выпалываем сорняки.

– Итак, – сказал Лио, когда лодка скрылась за поворотом. – Моя задача – провести захват…

– Об этом мы не договаривались!

– Ничего такого, чего бы я не проделывал с тобою сто раз, – заверил Лио, видимо, полагая, что успокаивает меня. – Потому-то мы и здесь. – Он топнул по сырому песку. – Мягкая почва.

– Зачем?..

– Если я подниму руки, защищая лицо, у меня ничего не выйдет.

– Ясно.

Тут Лио без предупреждения повалил меня на землю.

– Ты проиграл, – объявил он, вставая.

– Ладно. – Я вздохнул и тоже поднялся на ноги. Лио тут же развернулся и снова меня повалил. Я легонько ударил его в голову, но с опозданием. На сей раз он бросил меня сильнее. Впечатление было такое, что я потянул все мышцы головы. Вставая, Лио оттолкнулся грязной пятернёй от моей физиономии. Намёк был вполне ясный.

Теперь я попытался ударить всерьёз, но встал неустойчиво, и удар получился вялым. К тому же Лио нападал, сильно пригнувшись.

В следующий раз я согнулся, опуская центр тяжести, упёрся ногами в землю и всем корпусом, от бедра, двинул его в скулу.

– Классно! – простонал Лио, поднимаясь с меня. – А теперь попробуй замедлить меня хоть на секунду. Ради этого всё и затевалось, помнишь?

Кажется, мы повторили ещё раз десять. Поскольку мне приходилось хуже, чем Лио, я в какой-то момент потерял счёт. В самый удачный заход мне удалось чуть-чуть сбить его с темпа, но он всё равно меня повалил.

– И долго мы так будем? – спросил я, лёжа на дне Эразма-сообразного кратера. Пока я не встану, он меня не тронет.

Лио зачерпнул речной воды и плеснул себе в лицо, смывая кровь из-под носа и с бровей.

– Пока хватит, – сказал он. – Я выяснил, что хотел.

– И что же?

– Я понял, что после аперта внёс в свою технику нужные коррективы.

– Что?! Это всё было ради отрицательного результата? – завопил я, поднимаясь на колени.

– Можешь считать и так. – Лио снова зачерпнул горстями воду.

Я знал, что второй такой случай может не представиться, поэтому вскочил и пинком столкнул Лио в реку.

Позже, когда он занялся относительно нормальным и мирным делом – принялся точить лопату, я заговорил о том, что видел на табуле: а именно о поведении Самманна во время полуденных визитов.

Устав мучиться мыслью, что меня разоблачили, я задумался над другими вопросами. Совпадение ли, что чехол нашёл тот самый ита, который встречался с Корд? Я решил, что либо совпадение, либо Самманн – высокопоставленный ита, ответственный за звёздокруг. Так или иначе, нового направления мысли это не подсказало.

– Быдался ли эдод ида усдановить с добой связь? – спросил Лио, с трудом ворочая разбитыми губами.

– В смысле, проскользнуть ночью в матик и передать мне записку?

Мой ответ озадачил Лио, который проявил это своим обычным способом: расправив плечи. На некоторое время скрежет лопаты о камень умолк. Наконец Лио понял.

– Я имел в виду не «в реальном времени», а на табуле. Ну, ты понимаешь.

– Нет, Репей, должен сознаться, что решительно не понимаю.

– Никто не разбирается в слежке лучше этих ребят, – заметил Лио.

– То есть ты веришь в гипотезу светительницы Патагар?

Лио заметно огорчился моей наивности и вновь принялся точить лопату. От скрежета у меня сводило зубы, но я подумал, что тем, кто нас подслушивает, ещё хуже.

Видимо, это была моя новая роль в конценте светителя Эдхара: простодушный малый.

– Ладно, – сказал я. – Ответь мне на один вопрос. Если мы все у них под колпаком, значит, они знают про меня и про табулу?

– Надо полагать.

– Так почему ничего не происходит? – спросил я. – Трудно поверить, что Спеликон и Трестана не трогают меня из жалости.

– А на мой взгляд, удивляться нечему.

– Это как же?

Лио молчал долго – мне подумалось, что он сочиняет ответ на месте. Наконец он окунул точильный камень в реку и сказал:

– Ита не рассказывают инспектрисе всё, что знают. Трестане пришлось бы сидеть у них сутками, чтобы выслушать столько информации. Значит, ита решают, что сообщать ей, а что нет.

Слова Лио открывали простор для целой кучи интересных сценариев, и чтобы их обдумать, требовалось время. Я не хотел и дальше стоять с открытым ртом, поэтому нагнулся за лопатой. Всё равно бы острее она уже не стала. Я огляделся, высматривая куст звёздоцвета, который можно порубить. Потенциальная жертва сыскалась довольно скоро. Я шагнул к ней, Лио – за мной.

– Это очень большая ответственность для ита. – Я поднял лопату и обрушил её на корни звёздоцвета. Несколько побегов упали на землю. Мне даже полегчало.

– Положим, они не глупее тебя, – сказал Лио. – Да сам подумай! Они кормятся тем, что управляют сложными синтаксическими аппаратами. Они создали авосеть. Уж им-то известно, что знание – сила. Применяя стратегию и тактику в отношении того, что говорить, они могут добиться чего хотят.

Я вырубил квадратный ярд звёздоцвета, пока обдумывал его слова.

– Ты хочешь сказать, что существует целый неизвестный нам мир отношений между ита и иерархами.

– Должен существовать. Иначе они не были бы людьми, – ответил Лио.

И тут он применил гипотрохийную трансквестиацию: сменил тему – неявно подразумевая, что обсуждение закрыто: он выиграл, а я проиграл.

– Итак, возвращаясь к моему вопросу: подаёт ли тебе Самманн какие-нибудь знаки? Или хотя бы он знает, что его изображение записывается. Он как-нибудь это показывает?

Лио бросил камень, которым точил лопату, в реку.

Правильный ответ на гипотрохийную трансквестиацию: «Эй, погоди! Мы ещё не договорили!», но вопрос Лио был таким интересным, что я не стал возмущаться.

– Не знаю, – сказал я и потом целую минуту с наслаждением рубил звёздоцвет. – Но мне надоело мерить транспортиром куски торта, а на что смотреть дальше, я не знаю. Так что попробую проверить.

* * *

После этого я неделю не мог попасть в подвал. Концент готовился праздновать равноденствие, и я репетировал песнопения. Война сорняков достигла той стадии, когда требовалось сделать хотя бы одну зарисовку. Мне надо было засаживать свой клуст. Если я оказывался свободен, во владении Шуфа кто-нибудь был. Оно явно входило в моду!

– Бойся своих желаний, – посетовал как-то Арсибальт. Я помогал ему нести рамки для ульев в столярную мастерскую. – Я приглашал всех во владение – теперь люди приходят, и я не могу там работать!

– Я тоже.

– А теперь вот! – Он взял шпатель (на мой взгляд, совершенно для этой работы непригодный) и принялся рассеянно ковырять подгнившее дерево в углу рамки. – Катастрофа!

– Ты что-нибудь знаешь про работу с деревом? – спросил я.

– Нет, – признался он.

– А про метатеорические труды фраа Пафлагона?

– Про них кое-что знаю, – сказал Арсибальт. – Более того, я уверен, что Ороло старался нас к ним направить.

– Как?

– Помнишь последний диалог с ним?

– Про розовых нервногазопукающих драконов. Конечно.

Арсибальт скривился:

– Надо будет придумать более достойное название, прежде чем мы увековечим его в чернилах. Так или иначе, я уверен, что Ороло убеждал нас задуматься над некоторыми идеями, важными для его наставника.

– Если так, странно, что он не упомянул Пафлагона, – заметил я. – Разговор про последние труды светителя Эвенедрика заходил, а вот…

– Одно из другого вытекает. Со временем мы неизбежно должны были набрести на Пафлагона.

– Ты – наверное, – сказал я. – А о чём он пишет?

Вопрос был совершенно естественный, однако Арсибальт мялся.

– О том, за что проциане нас ненавидят.

– Типа Гилеина теорического мира? – спросил я.

– Так бы они это назвали, чтобы уличить нас в наивности. Однако со времён Протеса концепция ГТМ развилась в более сложную метатеорику. Взгляды Пафлагона по сравнению с классическим протесизмом – всё равно что современная теория групп по сравнению со счётом на пальцах.

– Но по-прежнему с ним связаны?

– Разумеется.

– Мне просто вспомнился мой разговор с инквизитором.

– Вараксом?

– Его интерес к теме… – начал я.

– Поправка: его интерес к тому, интересует ли нас эта тема.

– Да, верно. Не лишнее ли это свидетельство в пользу существования гипотетического влиятельного фида сууры Акулой?

– Думаю, нам следует осторожнее строить догадки насчет ГВФСА, пока суура Тулия не подтвердила, что такое лицо есть, – сказал Арсибальт. – Иначе мы нагородим гипотез, которые не выдержат проверку весами.

– Можешь ли ты, не вываливая на меня все свои знания, объяснить, что в трудах Пафлагона могло показаться для мирянина практически применимым?

– Да, – сказал он. – Если ты починишь мне рамки.

– Ты слышал про ускорители?

– Конечно, – отвечал я. – Установки эпохи Праксиса. Гигантские и дорогущие. На них проверяли теории об элементарных частицах и силах.

– Да, – сказал Арсибальт. – То, что нельзя проверить, не теорика, а метатеорика. Область философии. Так что, если принять этот взгляд, границу между теорикой и философией определяет наше экспериментальное оборудование.

– Хм. Держу пари, философ бы тебе за такие слова в глотку вцепился. У тебя получается, что философия – просто плохая теорика.

– Некоторые так и считают, – согласился Арсибальт. – Но они говорят не о философии, как определили бы её философы, а о том, что делают теоры, когда заканчиваются возможности их оборудования. Они доводят философов до белого каления, называя это философией или метатеорикой.

– О чём ты?

– Ну, они пускаются в рассуждения о том, какой будет следующая теория. Развивают её и пытаются вывести проверяемые следствия. В конце эпохи Праксиса такая проверка подразумевала строительство всё более гигантских и дорогих ускорителей.

– А потом случились Ужасные события.

– Да, и теоры лишились своих дорогостоящих игрушек, – сказал Арсибальт. – Но неясно, вправду ли это что-нибудь изменило. Ещё раньше самые большие установки были на грани того, что можно построить на Арбе за вообразимые деньги.

– Я и не знал. Мне всегда казалось, что количество денег не ограничено.

– Может быть, – сказал Арсибальт, – но почти все они идут на порнографию, сладкую воду и войну. На ускорители остаётся самая малость.

– Значит, поворот к космографии мог бы произойти и без Реконструкции.

– Он начался в самом конце эпохи Праксиса, – сказал Арсибальт, – когда теоры смирились с мыслью, что необходимые установки на их веку уже не построят.

– Так что им осталось только обратить взгляды в космос.

– Да, – сказал Арсибальт. – И со временем мы получаем таких, как фраа Пафлагон.

– Каких? Совмещающих теорику с философией?

Арсибальт задумался.

– Я пытаюсь уважить твою просьбу не заваливать тебя Пафлагоном, – объяснил он и, поймав мой взгляд, добавил: – Но это усложняет мне задачу.

– Услуга за услугу, – заметил я, показывая пилу, которой как раз орудовал.

– Пафлагон – и, видимо, Ороло – наследники таких, как Эвенедрик.

– Теоров, обратившихся к философии, когда теорика остановилась.

– Замедлилась, – поправил меня Арсибальт, – в ожидании результатов из мест вроде Бунжо.

Концент светителя Бунжо выстроили рядом с заброшенной соляной шахтой, уходящей на две мили в глубину. Тамошние милленарии посменно сидят в полной тьме перед кристаллическими детекторами элементарных частиц, дожидаясь вспышек. Каждую тысячу лет они публикуют свои результаты. После первого тысячелетия они с уверенностью сообщили о трёх вспышках, но с тех пор не зафиксировали ни одной.

– А тем временем теоры забавлялись с идеями, которые люди вроде Эвенедрика придумали, дойдя до границ теорики?

– Да, – сказал Арсибальт. – Таких идей к Реконструкции была целая куча, всё сплошь вариации на тему поликосмизма.

– Идеи, что наш космос не единственный.

– Да. Об этом-то Пафлагон и писал, когда не был занят изучением нашего космоса.

– Кажется, я запутался. Вроде бы минуту назад ты говорил, что он занимался ГТМ.

– Да. Но протесизм – веру в то, что существует иной уровень бытия, царство чисто теорических форм, – можно считать самой ранней и простой из поликосмических теорий, – пояснил Арсибальт.

– Поскольку он постулирует существование двух космосов, – проговорил я, стараясь уловить его мысль. – Одного для нас и другого для равносторонних треугольников.

– Да.

– Но поликосмические гипотезы, о которых я слышал, те, что возникли перед Реконструкцией, – совсем другая история. В них существуют космосы, похожие на наш, хоть и отделённые от него. С материей, энергией и полями. Изменяющиеся. Никаких вечных треугольников.

– Не всегда такие похожие, как ты думаешь, – сказал Арсибальт. – Пафлагон вслед за своими предшественниками считает, что классический протесизм – просто одна из поликосмических теорий.

– Да как же…

– Этого я не могу объяснить, не рассказав всё. – Арсибальт поднял пухлые руки. – А подвожу, собственно, к тому, что он верит в некую форму Гилеина теорического мира. А также в другие космосы. Этими темами и увлечена суура Акулоа.

– Так что, если ГВФСА действительно существует…

– Он призвал Пафлагона, потому что поликосмизм внезапно сделался актуален, – закончил Арсибальт.

– И мы предполагаем, что события, сделавшие его актуальным, также спровоцировали закрытие звёздокруга.

Арсибальт пожал плечами.

– И что же это может быть?

Он снова пожал плечами.

– Тут уж вы с Джезри думайте. Только не забывайте, что бонзы могут и просто ошибаться.

Наконец однажды я спустился в склеп под владением Шуфа и три часа подряд смотрел, как Самманн ест. Он приходил каждый день, но не всегда в одно время. Если позволяла погода, он садился на парапет, клал рядом салфетку, доставал еду и перекусывал, любуясь окрестностями. Иногда он читал книгу. Я не мог определить, что там у него, но выглядело это куда аппетитнее наших обедов. Иногда северо-восточный ветер доносит до нас запахи итовской кухни. Нам всегда казалось, что ита нарочно нас дразнят.

– Результаты! – объявил я Лио, когда следующий раз оказался с ним на лугу. – Или типа того.

– Ну?

– Кажется, ты был прав.

– В чём?

Прошло уже столько времени, что Лио забыл наш разговор про Самманна. Когда я ему напомнил, он обалдел.

– Ну, класс!

– Может быть. Я пока ещё не знаю, как всё это понимать.

– А что он делает? Держит перед Оком Клесфиры табличку? Разговаривает на языке жестов?

– Нет, для такого Самманн слишком умён, – сказал я.

– Что? Ты говоришь, будто о старом друге.

– Я уже примерно так к нему отношусь. Мы столько раз перекусывали вместе.

– И как же он с тобой говорит? В смысле, говорил.

– Первые шестьдесят восемь дней он молчит, как рыба, – сказал я. – На шестьдесят девятый день кое-что происходит.

– На шестьдесят девятый? Это по обычному календарю когда?

– Примерно через две недели после солнцестояния. Девять дней до того, как отбросили Ороло.

– Ясно. И что делает Самманн на шестьдесят девятый день?

– Ну, обычно он поднимается по лестнице, снимает с плеча сумку и вешает на выступ парапета. Протирает оптику. Потом садится на парапет – он там плоский, шириной примерно в фут, – вынимает из сумки еду и перекусывает.

– Ага. Так в шестьдесят девятый день что?

– Кроме сумки у него что-то вроде книги. В руке. Первым делом он кладёт эту штуку на парапет. Потом принимается за обычные дела.

– То есть она лежит напротив Ока Клесфиры?

– Вот именно.

– И ты можешь её увеличить?

– Конечно.

– И прочесть название?

– Это вовсе не книга, Лио. Это чехол. Как тот, который Самманн поднял в первый день. Только больше и тяжелее, потому что в нём…

– Другая табула! – воскликнул Лио и задумался. – Понять бы ещё, что это значит.

– Надо полагать, он только что забрал её в другом месте.

– И он ведь не оставляет её на парапете?

– Нет, заканчивает есть и уносит её с собой.

– Интересно, почему он забирает табулу именно в этот день.

– Думаю, примерно тогда расследование фраа Спеликона начало по-настоящему набирать обороты. Теперь вспомни: когда я во время анафема, в семьдесят восьмой день, пробрался на звёздокруг, я проверил МиМ…

– И не нашёл табулы, – кивнул Лио. – Итак. На шестьдесят девятый день Спеликон, вероятно, велел Самманну забрать табулу, которую Ороло оставил в МиМ. Самманн послушался. Но Спеликон не знал про ту, которую ты положил в Око Клесфиры, поэтому её не потребовал.

– Но Самманн знал, – напомнил я. – Он заметил её на второй день.

– И решил не говорить Спеликону. Но в шестьдесят девятый день он не стал скрывать, что вытащил табулу Ороло. – Лио замотал головой. – Не понимаю. Чего ради он шёл на риск, чтобы тебе это показать?

Я развёл руками.

– Может, для него это не такой и риск. Он и без того ита. Что ему могут сделать?

– Верно. Вряд ли они так дрожат перед инспектрисой, как мы.

Меня задело напоминание, что мы дрожим, но, учитывая, как я таился в последнее время, спорить было трудно.

Я понял, что пришёл в себя. Пережил утрату Ороло. Забыл свои горе и гнев. А сейчас, упомянув инспектрису, Лио мне всё напомнил.

Так или иначе, воцарилась долгая пауза, пока Лио переваривал услышанное. Мы даже немного продвинулись в работе. В смысле, над сорняками.

– Ладно, – сказал он наконец. – И что потом?

– Семидесятый день, пасмурно. Семьдесят первый, снег. Семьдесят второй, снег. Ничего не видно, потому что линзу запорошило. Семьдесят третий день – ясно. Почти весь снег растаял до того, как пришёл Самманн. Он протирает оптику и перекусывает. На нём защитные очки.

– Типа солнечных?

– Больше и темнее.

– Как у горнолыжников?

– Сперва я так и подумал. Мне пришлось посмотреть семьдесят третий день трижды, прежде чем я сообразил.

– Что тут соображать? – спросил Лио. – Яркое солнце, снег, он в чёрных очках.

– Очень чёрных, – сказал я. – Не просто для отдыха на природе. Я видел такие, Лио. Во время аперта, когда смотрел на Самманна и Корд в цехе. Они их надели, чтобы защитить глаза от электрической дуги. Она была яркая, как солнце.

– Но с чего Самманну надевать такие очки, чтобы протирать объективы?

– Пока он протирает объективы, очки висят у него на шее, – сказал я. – Потом он надевает их и перекусывает, как обычно. Но во всё время еды он смотрит прямо на солнце. Самманн наблюдает за солнцем.

– А до семьдесят девятого дня он этого не делал?

– Нет. Никогда.

– Так ты думаешь, он что-то узнал?..

– Возможно, из табулы Ороло? – сказал я. – Или от Спеликона? Или от других ита по авосети? Птичка напела?

– Зачем смотреть на солнце? Это абсолютно в стороне от того, чем ты занимался.

– Абсолютно. Но это что-то. Большой толстый намёк. Подарок Самманна.

– И что, ты тоже начал смотреть на солнце?

– У меня нет защитных очков, – напомнил я. – Но у меня есть двадцать с лишним ясных дней, записанных на табулу. Так что с завтрашнего дня я могу хотя бы посмотреть, что солнце делало три и четыре месяца назад.

Большая тройка, конценты св. Мункостера, св. Тредегара и св. Барито, расположенные близко один от другого и обладающие рядом сходных черт: все три основаны в нулевом году, относительно многолюдны и славятся прошлыми достижениями.

«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.

На следующее утро, после теорической лекции, мы с Джезри и Тулией разговаривали на лугу. Был первый по-настоящему погожий весенний день, все вышли прогуляться, и мы считали, что не привлекаем к себе внимания.

– Кажется, я нашла ВФСА, – объявила Тулия.

– ГВФСА, – поправил Джезри.

– Нет, – сказал я. – Если Тулия его нашла, он уже не гипотетический.

– Поправка принята, – сказал Джезри. – Кто этот влиятельный фид?

– Игнета Фораль, – ответила Тулия.

– Фамилия смутно знакомая, – заметил Джезри.

– Форали разбогатели несколько столетий назад, то есть, по мирским меркам, это древнее и солидное семейство. Они тесно связаны с матическим миром – особенно с Барито.

Концент светительницы Барито стоит в устье большой реки. Когда она не пересыхает и не меняет русло, а уровень моря ведёт себя прилично и оно не забито паковым льдом, здешние формы рельефа образуют большую удобную гавань. Примерно треть времени, прошедшего от Реконструкции, вокруг стен Барито существовал большой город, не всегда один и тот же, конечно. Концент процветал в том числе за счёт поддержки таких людей, как Форали. Многие будущие политики, юристы и бизнесмены учились в унарском матике Барито у тамошних проциан.

– Что нам позволено о ней знать? – спросил Джезри.

Он очень точно сформулировал вопрос. Раз в год, на свой аперт, унарии получают сводку мирских новостей за прошедший год. Перед каждым деценальным апертом они просматривают предыдущие ежегодные сводки и составляют десятилетнюю, которая и поступает в нашу библиотеку. Критерий отбора один: событие должно по-прежнему представлять интерес. Это исключало почти все новости, заполнявшие мирские ежедневные газеты и передачи. Джезри спрашивал Тулию, совершила ли Игнета Фораль что-нибудь, достойное итоговой сводки.

– Она занимала важный пост в правительстве – входила в число самых высокопоставленных людей – и выступала против небесного эмиссара. Он её убрал.

– Казнил?

– Нет.

– Бросил в темницу?

– Нет. Просто уволил. Думаю, теперь она на какой-то другой работе и по-прежнему обладает достаточным влиянием, чтобы призвать столетника.

– Так она была фидом сууры Акулой?

– Игнета Фораль провела шесть лет в унарском матике Барито и написала работу по сравнению трудов Пафлагона с трудами некоторых… э…

– Людей вроде Пафлагона, – нетерпеливо закончил Джезри.

– Да, прошедших столетий.

– Ты её прочла?

– У нас нет экземпляра. Может быть, через десять лет. Я сходила в нижний лабиринт и просунула через решётку запрос.

Кому-то в Барито – скорее всего, фиду-унарию – придётся переписать работу Фораль от руки и прислать нам. Когда книга очень популярна, фиды делают это по собственному почину, и книги расходятся по другим матикам.

– Богатая семья могла бы и машинным способом напечатать, – заметил Джезри.

– Слишком вульгарно, – сказала Тулия. – Однако я знаю название. «Множественность миров. Сравнительный анализ халикаарнийских поликосмических воззрений».

– Хм. Чувствуешь себя букашкой под процианской лупой, – заметил я.

– В Барито проциане очень сильны, – напомнила Тулия. – Фораль недалеко бы уехала, если бы назвала работу «Почему халикаарнийцы настолько умнее нас».

Я с опозданием вспомнил, что Тулия теперь принадлежит к процианскому ордену.

– Итак, она изучала поликосмизм, – сказал Джезри, пока мы не переругались. – Какое событие доступно наблюдениям со звёздокруга и одновременно делает актуальным поликосмический взгляд? – Он никогда не задавал такого рода вопросов, если не знал ответа заранее. – Держу пари, что-то не так с солнцем.

Я было фыркнул, но сдержался, вспомнив, что Самманн и впрямь смотрел на солнце.

– Что-то видимое невооружённым глазом?

– Солнечные пятна. Вспышки на солнце. Они могут влиять на нашу погоду и всё такое. А с эпохи Праксиса атмосфера нас от них не защищает.

– Если так, то почему Ороло смотрел на полюс?

– Полярное сияние, – безапелляционно заявил Джезри. – Оно отзывается на солнечные вспышки.

– За всё это время у нас не было ни одного приличного северного сияния, – заметила Тулия, улыбаясь, как довольная кошка.

– Видимых невооружённым глазом – да, – сказал Джезри. – А вот на нашей табуле можно будет прекрасно изучить не только полярное сияние, но и само солнце.

– Занятно, что, когда на ней есть что-нибудь хорошее, она становится «нашей» табулой, – проговорил я задумчиво.

– Если суура Трестана проведает, табула снова станет «твоей», – сказала Тулия. Мы с ней рассмеялись, Джезри – нет.

– Говоря серьёзно, – продолжила Тулия, – эта гипотеза не объясняет, почему призвали Пафлагона. Вспышки на солнце может изучать любой космограф.

– Ты спрашиваешь, в чём связь с поликосмизмом? – уточнил Джезри.

– Да.

– Может, её и нет, – предположил я. – Может, Игнете Фораль понадобился космограф и она случайно вспомнила Пафлагона.

– Может, её осудили за ересь, а Пафлагона выдернули, чтобы сжечь вместе с ней, – добавил Джезри.

За несколько минут мы придумали ещё с пяток подобных гипотез, потом отбросили их все и согласились, что Пафлагона призвали по какой-то существенной причине.

Джезри сказал:

– Древние теоры начали говорить о поликосме в связи со звёздами: как они рождаются и что в них происходит.

– Нуклеосинтез и всё такое, – подхватила Тулия.

– А ещё – как при взрыве звёзд образуются планеты…

– И мы, – закончил я.

– Да, – сказал Джезри. – Отсюда вопрос: почему все эти процессы в точности таковы, чтобы вести к возникновению жизни? Вопрос скользкий. Богопоклонники говорят: «Бог создал космос специально для нас». Но поликосмический ответ таков: «Нет, космосов много, одни годятся для жизни, другие нет – мы видим лишь тот, в котором можем существовать». Вот истоки той философии, которую нравится изучать сууре Акулое.

– Теперь я, кажется, понимаю, почему ты заговорил про солнце, – сказал я. – Может, с ним и правда что-то не так. Например, получены новые данные, и они противоречат теорике того, что должно происходить в недрах звёзд. И следствия затрагивают поликосмические теории, которыми занимается Пафлагон.

– Или – более вероятно – так ошибочно полагает Игнета Фораль, поэтому она отправила Пафлагона ловить чёрную кошку в тёмной комнате, – сказал Джезри.

– У меня сложилось впечатление, что она очень умна, – возразила Тулия, но Джезри уже не слушал. Он повернулся ко мне:

– Я хочу посмотреть табулу вместе с тобой. Или без тебя, если тебе некогда.

Его предложение не понравилось мне по двенадцати разным причинам, но я не мог этого сказать, не выставив себя свиньёй и не создав впечатление, будто хочу монополизировать табулу.

– Хорошо, – сказал я.

– А ты уверен, что это стоит делать? – спросила Тулия, ясно давая понять, что, по её мнению, не стоит. Назревала ссора, но тут мы увидели, что к нам решительно направляется суура Ала.

– Ох-хо, – проговорил Джезри.

Я никогда не мог сформулировать, в чём Алина необычность. Порой во время лекций или провенера я ловил себя на том, что с любопытством её разглядываю. Лицо у неё было круглое, а шея – тонкая, что ещё подчёркивалось короткой стрижкой. (Ала подстриглась в аперт и с тех пор кто-то из суур подравнивал ей прическу.) Глаза и рот большие, носик – маленький, острый, да и вся она была маленькая и худая, особенно рядом с округлой Тулией. Почему-то чувствовалось, что облик очень подходит к её характеру.

– Восьмисотый раз за последние три месяца фраа Эразмас в центре оживлённого разговора. Вдали от чужих ушей. Выразительно поглядывает на небо и на владение Шуфа, – начала она, не теряя времени на приветствия. – Не трудитесь оправдываться, я знаю, вы что-то задумали. Много недель назад.

Мы довольно долго стояли в молчании. Сердце у меня колотилось. Ала обводила наши лица глазами-прожекторами.

– Ладно, не будем трудиться, – сказал Джезри, но на большее его не хватило. Вновь наступила долгая тишина. Я ждал, что сейчас Ала вспыхнет и пригрозит нам инквизицией. Но нет – лицо её как будто осунулось, и мне показалось, что сейчас на нём проступят другие чувства – я не знал какие. Однако Ала только решительно сдвинула брови, повернулась к нам спиной и зашагала прочь. Когда она отошла на несколько шагов, Тулия припустила следом. Мы с Джезри остались вдвоём.