Текст книги "Анафем"

– Или у него инфаркт, – добавил Арсибальт (его в последнее время всё наводило на такого рода мрачные мысли). Впрочем, под нашими укоризненными взглядами он сдался и поднял руки.

Мы побежали к собору через луг, но всё равно успели с большим запасом и оказались в первом ряду перед экраном. Колокола звонили ещё минут пять. Потом восемь звонщиц спустились с балкона и встали в заднем ряду. Хор столетников вышел в алтарь и затянул монодический распев. Я сперва думал пойти к Але, но канон не разрешает демонстрировать отношения, пока они не объявлены, так что с этим предстояло подождать до вечера.

На сей раз Стато вышел один, без инквизиторов. Как и на воко фраа Пафлагона, он произнёс вступительные слова актала. Только сейчас я по-настоящему осознал, что всё происходит на самом деле. Меня охватило волнение. С кем из инаков нам предстоит расстаться? Будет это десятилетник или кто-нибудь вроде фраа Пафлагона, неведомый нам обитатель другого матика?

К тому времени, когда должно было прозвучать имя, я уже весь извёлся. В соборе было тихо, как в склепе Шуфова владения. Меня так и подмывало что-нибудь выкрикнуть. Спеликон замолчал и начал рыться в складках своего одеяния. Наконец он извлёк лист, сложенный и запечатанный воском. Прошла вечность, прежде чем Стато сломал печать. Он развернул лист, поднёс его к глазам и обомлел.

Момент был настолько неловкий, что даже Стато счёл своим долгом внести пояснение.

– Здесь шесть имён! – объявил он.

Когда несколько сотен инаков стоят на месте и перешёптываются, это трудно назвать светопреставлением, но ощущение было именно такое. И одного-то человека призывали крайне редко. Чтобы сразу шестерых – такого ещё не было. Или всё-таки было? Я взглянул на Арсибальта. Тот угадал мои мысли.

– Не было, – шепнул он. – Со времени Большого кома.

Я покосился на Джезри.

– Вот оно! – сказал он, имея в виду то необычное событие, о котором мечтал.

Стато прочистил горло и выждал, пока уляжется гул.

– Шесть имён, – повторил он. Собор затих, только слышно было, как у дневных ворот рокочут моторы и воют полицейские сирены. – Одного из этих людей с нами уже нет.

– Ороло, – сказал я. Не меньше ста голосов произнесли это имя одновременно со мной.

Стато побагровел.

– Воко! – крикнул он, поперхнулся и вынужден был начать снова: – Воко фраа Джезри из эдхарианского капитула деценарского матика.

Джезри повернулся и двинул меня в плечо так, чтобы синячище напоминал о нём ещё дня три, если не больше. Затем повернулся спиной к нам и вышел из нашей жизни.

– Суура Бетула из эдхарианского капитула центенарского матика… Фраа Атафракс оттуда же… Фраа Корадон из эдхарианского капитула деценарского матика… и суура Ала из Нового круга, деценарии.

Когда ко мне вернулось сознание, Ала уже стояла у двери в экране. Она замерла на пороге и обернулась ко мне. Из глаз её бежали слёзы.

Месяцы назад, когда фраа Пафлагон выступил в алтарь, я отчётливо понимал, что никто его здесь больше не увидит. Теперь то же самое происходило с Алой, но поверить я не мог. Единственное, что меня убедило, – выражение её лица.

Потом мне рассказали, что, прорываясь к ней, я сбил с ног двоих.

Она закинула руку мне за шею и поцеловала меня в губы, затем на мгновение прижалась к моей щеке мокрой щекой.

Когда фраа Ментаксенес закрыл между нами дверь, я опустил глаза и увидел у себя за пазухой свиток, истыканный мелкими дырочками. К тому времени, как я понял, что это, и шагнул к экрану, Джезри, Бетула, Атафракс, Корадон и Ала уже вышли, как до них – Пафлагон и Ороло. Все пели, кроме меня.

Ужасные события, плохо задокументированная всемирная катастрофа, начавшаяся, как принято считать, в –5-м году. У.с. положили конец эпохе Праксиса и завершились Реконструкцией.

«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.

– Теперь ты понимаешь, о чём я говорил, – сказал Лио. – Это так невероятно, что ты бы не поверил, если бы не увидел в книге.

Дело происходило за большим столом во владении Шуфа. Мы с Лио, Арсибальтом, Тулией и Барбом склонились над «Внеатмосферными системами вооружения эпохи Праксиса», как патологоанатомы над трупом, и глядели на вкладку. Старинная бумага – настоящая, фабричного производства – была такая хрупкая, что вкладку пришлось бережно разворачивать минут пятнадцать, чтобы не повредить. На ней был приведён детальнейший чертёж космического корабля. Спереди, как и положено у ракеты, располагался головной обтекатель. Всё остальное выглядело невероятно чудны́м. Двигателей как таковых не было. В кормовой части, где у нормальной ракеты были бы сопла, помещался большой плоский диск, похожий на постамент. От него к круглым герметичным контейнерам сразу под обтекателем (по моим догадкам, они и были собственно кораблём) отходил пяток мощных колонн.

– Амортизаторы. – Лио ткнул пальцем в колонны. – Только очень большие. – Затем он показал на крохотное отверстие в центре диска. – Отсюда выбрасываются атомные бомбы, одна за другой.

– Вот это мой ум по-прежнему отказывается принять.

– Слышал о богопоклонниках, которые ходят по горящим углям, чтобы показать свои сверхъестественные способности?

Он оглянулся на камин. Мы разожгли огонь, и не потому, что было холодно. Наоборот, мы даже открыли окна, и в них вместе с запахом молодого клевера долетало грустное пение. Почти все инаки были так потрясены шестикратным воко, что могли либо плакать, либо изливать скорбь в песнях. У нас, собравшихся в этой комнате, был другой способ пережить утрату, но лишь потому, что мы больше знали. Мы затопили камин, как только пришли, не ради тепла, а ради первобытного уюта. Задолго до Кноуса, даже до языка, люди зажигали огонь, чтобы выгородить себе место в тёмном и непонятном мире, – мире, который мог забрать их друзей и близких внезапно и навсегда. Лио несколько раз ударил по горящему полену кочергой, так что отскочило несколько красных угольев. Один – размером примерно с орех – Лио выгреб из золы на каменный пол.

Мне сделалось не по себе.

– Ну, Раз, ты можешь положить его себе в карман? – спросил Лио.

– У меня нет карманов, – пошутил я.

Никто не рассмеялся.

– Прости, – сказал я. – Нет, если бы у меня был карман, я не стал бы класть в него раскалённый уголь.

Лио плюнул себе на ладонь левой руки, окунул пальцы правой в слюну и взял ими уголёк. Послышалось шипение. Мы втянули головы в плечи. Лио спокойно бросил уголёк в камин и потёр пальцы о ногу.

– Немного горячо. Никаких ожогов, – объявил он. – Шипела испаряющаяся слюна. Теперь вообразите, что плита на корме корабля покрыта веществом, выполняющим ту же функцию.

– Функцию слюны? – уточнил Барб.

– Да. Оно испаряется под действием плазмы от атомных бомб и, улетучиваясь в пространство, толкает плиту. Амортизаторы смягчают толчки, превращая их в равномерную тягу, так что люди в носовой части чувствуют только плавное ускорение.

– В голове не укладывается! Так близко к атомным взрывам! – воскликнула Тулия. – И не к одному, а к целой серии.

Голос у неё был осипший, как у нас всех, кроме Барба. Он весь последний час изучал книгу про космические вооружения.

– Это были особенные бомбы. Очень маленькие. – Барб свёл руки в кольцо, чтобы показать размер. – Сконструированные так, чтобы не разлетаться во все стороны, а выбрасывать плазму в одном направлении – к кораблю.

– Я тоже затрудняюсь в это поверить, – сказал Арсибальт, – но предлагаю отложить сомнения и двигаться дальше. Доказательства перед нами, вот, – он указал на книгу, – и вот.

Он положил руку на лист, в котором Ала вчера натыкала дырочек, и тут же отдёрнул, увидев наши с Тулией лица. Для нас этот лист был священен, как те писания усопших светителей, которые инаки хранят в реликвариях.

– Может быть, – сказал Арсибальт, – мы слишком рано затеяли этот разговор…

– А может быть, слишком поздно! – воскликнул я. Тулия взглянула на меня с благодарностью.

– Я удивлён – приятно удивлён, что ты вообще сюда пришёл, – продолжал я.

– Ты о моей… э… осторожности в последнее время?

– Заметь, это ты сказал, а не я. – Мне с трудом удалось сдержать улыбку.

Арсибальт поднял брови.

– Я не припомню – а ты? – чтобы нам запрещали протыкать дырочки в листе или подставлять бумагу солнечному свету. Наша позиция неуязвима.

– С такой стороны я об этом не думал, – сказал я. – Мне почти обидно, что мы больше не нарушаем правил.

– Знаю, для тебя это необычное чувство, фраа Эразмас, но, может быть, со временем ты привыкнешь.

Барб не понял шутки. Пришлось объяснить. Он всё равно не понял.

– Узнать бы, пропадал ли какой-нибудь из этих кораблей, – сказала Тулия.

– В каком смысле? – спросил Лио.

– Ну, например… команда взбунтовалась и направила корабль в неизведанные глубины космоса. Теперь, тысячелетия спустя, потомки бунтовщиков вернулись.

– Может, даже не потомки, а они сами, – заметил Арсибальт.

– Из-за относительности! – воскликнул Барб.

– Верно, – сказал я. – Если подумать, корабль мог двигаться на релятивистской скорости и совершить круговой рейс, который для команды занял несколько десятилетий, хотя у нас прошли тысячи лет.

Всем моя гипотеза понравилась, и мы дружно готовы были её принять. Была только одна загвоздка.

– Ни один из этих кораблей не был построен, – сказал Лио.

– Что?!

У Лио стало такое лицо, будто мы его сейчас начнём упрекать, что таких кораблей не строили.

– Это проект. Принципиальная схема, предложенная в самом конце эпохи Праксиса.

– Накануне Ужасных событий! – прокомментировал Барб.

Некоторое время мы все молчали. Трудно оторвать от сердца и выбросить на помойку идею, которая тебе так нравится.

– Кроме того, – продолжал Лио, – корабль предназначался для военных операций внутри Солнечной системы. Задумывались и другие, которые двигались бы с релятивистскими скоростями, но они были куда больше и выглядели иначе.

– Им обтекатель не нужен! – заявил Барб. Это была его манера шутить.

– Значит, если мы согласны, что увиденный мною и Алой источник голубых искр – космический корабль с какими-то двигателями… – начал я, кивая на чертёж.

– То его построили инопланетяне, – закончил Арсибальт.

– Фраа Джезри считает, что высокоразвитая жизнь во вселенной очень редка, – сообщил Барб.

– Он принимал утверждение светителя Мендраста, – кивнул Арсибальт. – Миллиарды планет с первичным бульоном. Почти ни одной с многоклеточными организмами – не говоря уж о цивилизации.

– Давайте говорить о нём в настоящем времени, а не как о покойнике! – потребовала Тулия.

– Виноват, – признал Арсибальт без особого энтузиазма.

– Барб, когда ты говорил об этом с Джезри, он не предложил какую-нибудь альтернативную теорию? – спросила Тулия.

– Предложил. Альтернативную теорию про альтернативную вселенную! – звонко выкрикнул Барб. Тулия взъерошила ему волосы, что было ошибкой, потому что Барбу тут же захотелось возиться. Нам пришлось под угрозой анафема выставить его наружу с приказом не возвращаться, пока он не обежит пять кругов вокруг владения Шуфа.

– Разговоры о том, откуда корабль, уводят нас от основной темы, – заметил Лио.

– Согласны, – отвечал Арсибальт так веско, что мы и впрямь согласились.

– Он появился откуда-то. Неважно. Некоторое время двигался по полярной орбите – зачем? – сказал я.

– Проводил разведку, – ответил Лио. – Для того полярные орбиты и нужны.

– Значит, они нас изучали. Картировали Арб. Перехватывали наши разговоры.

– Учили наш язык, – вставила Тулия.

Я продолжил:

– Ороло как-то об этом узнал. Например, увидел вспышки двигателя, когда корабль выходил на полярную орбиту. Может быть, их видели и другие. Бонзы узнали про корабль и сказали иерархам: «Извещаем вас, что это сугубо мирское дело. Вас оно не касается, и не суйте в него свой нос». Иерархи послушно заперли все звёздокруги.

– Инквизиторы отправились проследить за исполнением, – сказал Лио.

– Пафлагона призвали куда-то изучать эту штуку, – добавила Тулия.

– Его, – сказал Арсибальт, – и, возможно, других инаков из других концентов.

– Корабль оставался на орбите. Возможно, иногда он включал двигатели, чтобы немного изменить траекторию, но делал это, только проходя между Арбом и солнцем – чтобы скрыть следы.

– Как беглец, который идёт по ручью, чтобы не оставить следов, – вставил Барб.

– Но вчера что-то изменилось. Очевидно, произошло что-то важное.

– Весы Гардана говорят, что смена курса, которую наблюдали вы с Алой, и беспрецедентный шестикратный воко менее чем день спустя связаны, – объявил Арсибальт.

Я не смел даже смотреть на священную реликвию, но теперь надо было взять себя в руки. Ала не зря дала мне этот лист. Мы развернули его на столе и придавили по углам книгами.

– Мы не поймём, что делал корабль, пока не узнаем геометрии этой фигни! – посетовал Барб.

– Ты хочешь сказать, положение дырки и экрана в президии. Где верх. Где север, – сказал я. – Согласен. Надо провести все эти измерения.

Барб попятился к дверям, готовый проводить измерения прямо сейчас.

Однако я остался на месте. Мне не меньше его хотелось бежать в президий. Но Ороло предложил бы что-нибудь гениально простое. Такое, что я почувствовал бы себя идиотом из-за того, что пытаюсь нагородить столько сложностей. Однако ничего простого в голову не приходило.

– Давайте хотя бы угол измерим, – предложил я. – Корабль летел по одной траектории. Это его исходная орбита. Выпустив бомбы, он поменял направление. Это финальная орбита. Можно хотя бы измерить угол.

Так мы и сделали. Получилась примерно четверть пи – сорок пять градусов.

– Если мы считаем, что исходная орбита была полярной, значит, орбита после манёвра промежуточная между полярной и экваториальной, – сказал Лио.

– И какой, по-твоему, в этом смысл? – спросил я, поскольку Лио знал о космических вооружениях много больше нас всех.

– Если отметить трассу такой орбиты на глобусе или на карте мира, она нигде не поднимется выше сорока пяти градусов широты. Получится синусоида, ограниченная с севера и с юга сорок пятыми параллелями.

– То есть областью, в которой живёт сорок пять процентов населения, – заметила Тулия.

– О чём пришельцы уже знают, поскольку успели закартировать каждый квадратный дюйм Арба, – напомнил Арсибальт.

– Они закончили первый этап: разведку, – подытожил Лио. – И перешли ко второму.

– К действиям, – сказал Барб.

– И бонзы об этом знают, – сказал я. – Они напуганы. У них был план чрезвычайных мер, составленный месяцы назад, – это ясно из того, что в списке значился Ороло! Значит, список составили и запечатали до анафема.

– Наверняка Варакс и Онали отдали его Стато в аперт, – сказала Тулия. – И Стато ждал сигнала, чтобы сломать печать и прочесть имена. – В её глазах появилось рассеянное выражение. – Меня тревожит, что они выбрали Алу.

– Я только в последнюю неделю понял, как вы близки, – сказал я.

Тулия отмахнулась.

– И не только это, – сказала она. – То есть да. Мне без неё ужасно. Но почему вызвали её? Пафлагон, Ороло, Джезри – понятно. Но зачем Ала? Зачем может понадобиться такой человек?

– Чтобы организовать большое количество людей, – без колебаний ответил Арсибальт.

– Вот это, – сказала Тулия, – меня и беспокоит.

Бога ради, подними глаза.

Упоминание инквизиторов напомнило мне про разговор с Вараксом в Десятую ночь. Спор с суурой Трестаной и епитимья вытеснили его у меня из головы. Однако я помнил, что Варакс смотрел на звёздокруг. А может быть, чуть выше, в космос. И кстати, стоял тогда лицом к северу. Решаются куда более серьёзные вещи, чем то, что юный фраа в затерянной обители решил поупражняться в искводо на местных бандюках… думай шире… как твой друг, когда вступил в бой с четырьмя более сильными противниками.

Что, прах побери, он имел в виду? Что инопланетный корабль опасен? Что скоро нам придётся вступить с ним в бой, несмотря на неравенство сил? Или я слишком много домысливаю? И почему после экскурсии Варакс пытал меня насчёт моего отношения к Гилеину теорическому миру? С чего бы такому человеку в такое время переживать из-за метатеорики?

А может, я и впрямь слишком много домыслил, а Варакс – просто из тех, кто думает вслух.

Впрочем, указание «подними глаза» представлялось вполне чётким.

Меня не надо было подталкивать к работе. После анафема Ороло я не сошёл с ума только потому, что занимался фотомнемонической табулой. Расставание с Алой было не столь чудовищным – по крайней мере её не отбросили, – но полностью неожиданным. Мне по-прежнему стыдно было вспоминать, что я стоял, как оглушённый зверь, пока она уходила из моей жизни. Потерять её, как раз когда у нас что-то начиналось… в общем, довольно сказать, что я серьёзно нуждался в работе.

Наша команда нагрянула в будку над звонницей со всеми измерительными инструментами, какие мы смогли наскрести. Арсибальт нашёл архитектурные планы собора, составленные в четвёртом веке. Мы рассчитали геометрию камеры-обскуры тремя разными способами и добились, чтобы результаты сошлись. Теперь можно было уточнить грубое измерение, сделанное во владении Шуфа: новая орбита корабля была наклонена к экватору под углом примерно пятьдесят один градус, так что охватывала практически все населённые области. Когда в столетия после Ужасных событий климат стал жарким и засушливым, люди начали мигрировать к полюсу. В последнее время содержание углекислого газа в атмосфере уменьшилось, климат несколько смягчился, и пошёл обратный отток к экватору, от солнечной радиации у полюсов. Теперь, чтобы держать под наблюдением бо́льшую часть жителей Арба, не надо было подниматься до пятьдесят первой параллели.

Мы ломали голову над загадкой, пока Арсибальт не заметил, что если взглянуть на главные мировые конценты – с миллениумными часами и сотнями либо тысячами инаков, – то самый дальний от экватора окажется на пятьдесят одном градусе трёх минутах северной широты.

И это была как раз наша «затерянная обитель» – концент светителя Эдхара.

* * *

Слухи просочились наружу. Через месяц после большого воко все в деценарском матике знали про корабль то же, что и мы. Иерархи ничего не могли поделать, однако звёздокруг не открывали. Меня стали зазывать вечерами в калькории. Мы изучали чертёж, который Лио нашёл в книге, разрабатывали теорику того, как такой корабль может функционировать и насколько больше он должен быть для межзвёздных перелётов. Праксические расчёты касательно амортизаторов оказались довольно просты. Зато чрезвычайные сложности возникли при попытке предсказать, как плазма будет взаимодействовать с буферной плитой. Для меня это вообще были сплошные дебри. Кажется, мы доказали неправоту лоритов: один инак, чуть старше меня, получил уравнения, которые, насколько мы знали, никто раньше не выводил – по крайней мере на Арбе.

– Невольно задумываешься про Гилеин теорический мир, – сказал Арсибальт как-то летним вечером, примерно через восемь недель после большого воко. Он притворялся, что занимается пчёлами, а я – что выпалываю сорняки. К тому времени сарфянская конница уже вторглась далеко на Франийскую равнину и вгоняла клин между четвёртым и тридцать третьим легионами Оксаса. Поэтому неудивительно, что мы с Арсибальтом наткнулись друг на друга. На нашей широте дни в это время года длинные, так что до темноты ещё оставалось время, хотя ужин закончился давным-давно.

– О чём ты? – спросил я.

– Ты вместе с другими эдхарианцами пытаешься выстроить теорику инопланетного корабля, – сказал он. – Теорику, которую пришельцы освоили давным-давно, раз они построили корабль и прилетели на нём со звёзд. Мой вопрос: одна ли это теорика?

– В смысле, инопланетная и наша?

– Да. Я вижу мел на твоей стле, фраа Эразмас, от уравнений, которые ты писал после ужина. Писал ли двухголовый восьмирукий инопланетянин то же уравнение на своём эквиваленте грифельной доски на другой планете тысячу лет назад?

– Я уверен, что у инопланетян другая форма записи… – начал я.

– Ясное дело!

– Ты говоришь, как Ала.

– Может быть, они обозначают умножение квадратиком, а деление – кружочком, или как-то ещё, – продолжал Арсибальт, с досадой закатывая глаза, потом нетерпеливо взмахнул рукой, призывая меня думать быстрее.

– А может, они не пишут уравнений, – сказал я. – Может, они доказывают теоремы музыкой.

Предположение было не такое уж дикое, ведь и мы в своих песнопениях делали что-то подобное; целые ордена инаков именно так и занимаются теорикой.

– Вот теперь мы уже к чему-то подбираемся! – Арсибальта так взволновали мои слова, что я о них пожалел. – Положим, теорический метод пришельцев и впрямь, как ты говоришь, основан на музыке. И, может быть, доказательство заключается в том, что получился гармонический аккорд или приятная для слуха мелодия.

– Слушай, Арсибальт, тебя куда-то несёт…

– Будь снисходителен к другу и фраа. Думаешь ли ты, что каждому уравнению, которое ты и другие эдхарианцы вывели на доске, у инопланетян в их системе имеется соответствие? Утверждающее то же самое – ту же истину?

– Если бы мы так не думали, то не могли бы заниматься теорикой. Но послушай, Арсибальт, мы говорим о давно известном. Кноус это увидел. Гилея поняла. Протес формализовал. Пафлагон об этом думал – потому его и призвали. Чего сейчас обсуждать? Я устал. Ещё чуть-чуть стемнеет, и я пойду спать.

– Как мы будем общаться с инопланетянами?

– Не знаю. Предполагалось, что они учат наш язык, – напомнил я.

– А если они не могут говорить?

– Минуту назад они у тебя пели!

– Не занудствуй, фраа Эразмас. Ты понимаешь, о чём я говорю.

– Может, и понимаю. Но уже поздно. Я до трёх часов ночи говорил о плазме. И вообще, кажется, уже достаточно стемнело. Я иду спать.

– Выслушай меня. Я хочу сказать, что мы можем общаться с ними через протесовы формы. Через теорические истины. То есть в Гилеином теорическом мире.

– Как я понимаю, тебе нужен предлог, чтобы забаррикадироваться во владении Шуфа за стопкой старых книг и уйти в это дело с головой. Чего тебе от меня надо? Разрешения? Благословения?

Он пожал плечами.

– Ты у нас местный эксперт по инопланетному кораблю.

– Ладно. Отлично. Валяй. Я тебя поддержу. Скажу всем, что ты не псих…

– Спасибо!

– …если ты поможешь разрешить загадку, которая меня сейчас мучает.

– Какая же загадка тебя мучает, фраа Эразмас?

– Почему милленарский матик как будто светится?

– Что?

– Посмотри, – сказал я.

Арсибальт повернулся и задрал голову. Утёс тысячелетников светился малиново-алым. Раньше за ним такого не водилось.

Конечно, мы часто видели тамошние огни, а в ясную погоду стены матика иногда вспыхивали в свете заката, как тогда, когда мы с Ороло смотрели на них во время аперта. В последние несколько минут, пока сгущались сумерки, я приметил алое свечение и думал, что сейчас происходит то же самое. Но теперь солнце село окончательно. Да и свет был каким-то дробным, искристым. Совсем не того оттенка, как от солнца.

И шёл он с неправильный стороны. Закат озарил бы матик и гору с запада: светились бы стены и склон. Непонятный алый свет заливал крыши, парапеты, башни. Всё остальное лежало во тьме. Как будто какой-то летательный аппарат завис над матиком и направил на него прожекторы. Но в таком случае аппарат висел так высоко, что мы его не видели и не слышали.

Из клуатра на луг высыпали фраа и сууры. Почти все молчали, как богопоклонники, узревшие небесное знамение. Однако в группе теоров нарастал спор. Слышались слова «лазер», «цвет», «длина волны». И тогда я вспомнил, где видел такой же искристый свет: в лазерных маяках МиМ.

Загадка разрешилась. Лазерный луч бьёт на большое расстояние. То, что освещало милленарский матик, необязательно находилось близко. До него могли быть тысячи миль. Это мог быть… это мог быть только инопланетный корабль!

Зазвучали возгласы и даже редкие аплодисменты. Присмотревшись к милленарскому матику, я увидел, что из-за его стен поднимается столб дыма. В первый миг у меня перехватило дыхание: я подумал, что лазер поджёг матик! Что это луч смерти! Потом я всё-таки пришёл в себя и сообразил, что такого быть не может. Чтобы что-нибудь сжечь, нужен инфракрасный лазер, излучающий тепло. Этот лазер по определению был не инфракрасный, раз мы видели его свет. Дым шёл не от горящих зданий. Тысячелетники разложили костры и бросали в них траву или что-то другое, наполнявшее пространство над матиком дымом и паром.

Нельзя увидеть лазерный луч в вакууме или в чистом воздухе, но частички дыма или пыли рассеивают часть света во всех направлениях, так что луч проступает в виде светящейся прямой линии.

Сработало. Мы не могли видеть бо́льшую часть многотысячемильного луча, однако дым от костров позволил различить его на последних сотнях футов и сообразить, откуда идёт свет.

И конечно, у меня было нечестное преимущество, поскольку я знал плоскость орбиты инопланетного корабля – перед какими неподвижными звёздами он должен проходить. Я поднял стлу, закрываясь от света из матика. Глаза привыкли к темноте, и я вновь различил звёзды.

И тут я увидел – как и ожидал – алую движущуюся точку в искристом ореоле от прохождения света через атмосферу. Я указал вверх. Все рядом со мной проследили мой жест и тоже нашли алый метеор. Луг затих, как собор во время анафема.

Метеор мигнул и погас. Алое свечение исчезло. Послышались редкие нервные хлопки, которые смолкли, так и не перейдя в овацию.

– Я чувствую себя идиотом, вспоминая, из-за чего тревожился и чего боялся всю жизнь, – сказал Арсибальт, глядя мне в лицо. – Теперь я понимаю, что бояться надо было другого.

Воко прозвонили в три часа ночи.

Никто не ворчал, что его разбудили. Никто всё равно не спал. Собирались медленно, с опозданием, потому что почти все несли книги и другие вещи на случай, если призовут их.

Стато назвал семнадцать имён.

– Лио.

– Тулия.

– Эразмас.

– Арсибальт.

– Тавенер.

И ещё несколько десятилетников.

Я вступил в алтарь, как тысячи раз, когда заводил часы. Но тогда я знал, что скоро фраа Ментаксенес снова откроет дверь. Сейчас я поворачивался спиной к трёмстам людям, которых больше не увижу – если только их не призовут и не отправят туда же, в то неведомое место, что и меня.

Рядом со мною было несколько хорошо знакомых лиц и несколько чужих – столетники.

Стато умолк. Имён прозвучало так много, что я сбился со счёта и думал, что список закончился. Я взглянул на Стато, ожидая, что он перейдёт к следующему этапу актала. Примас словно окаменел. Потом он медленно заморгал и поднёс лист к ближайшей свече, как будто не мог разобрать написанное. Казалось, он вновь и вновь перечитывает одну строчку. Наконец, Стато с усилием поднял голову и посмотрел через алтарь на милленарский экран.

– Воко, – произнёс он так хрипло, так что вынужден был прочистить горло и повторить: – Воко фраа Джад, милленарии.

Всё смолкло; а может быть, я ничего не слышал за шумом крови в ушах.

Ждать пришлось долго. Затем дверь в милленарском экране отворилась и в ней возник силуэт старого фраа. Мгновение тот стоял, ожидая, пока осядет пыль – дверь не открывали очень давно. Затем он выступил в алтарь. Кто-то притворил за ним дверь.

Стато произнёс несколько слов: официальное обращение к нам. Мы ответили, что явились на его зов. Инаки за экранами начали скорбный анафем прощания. Все пели от самого сердца. Тысячелетники сотрясали собор мощной басовой партией, такой низкой, что она не столько слышалась, сколько ощущалась. И от этого, больше чем от пения моих близких, деценариев, у меня зашевелились волосы на голове, защипало в глазах, а под носом стало мокро. Тысячники скорбели о разлуке с фраа Джадом и старались, чтобы он почувствовал это нутром.

Я поглядел прямо вверх, как Пафлагон и Ороло. Свечи озаряли лишь нижнюю часть колодца. Однако я и не пытался что-нибудь увидеть. Я хотел лишь остановить влагу, готовую хлынуть из носа и глаз.

Рядом происходило какое-то движение. Я опустил голову и увидел, что к нам направляется младший иерарх.

– Есть гипотеза, что сейчас нас выведут в газовую камеру, – прошептал Арсибальт.

– Заткнись, – сказал я и, чтобы не слушать нытья, пропустил его вперёд. Ему потребовалось время, чтобы обогнуть меня, поскольку он превратил полстлы в мешок и нёс в ней небольшую библиотеку.

Иерархи, в парадных пурпурных облачениях, провели нас по центральному проходу пустого северного нефа и дальше в притвор перед дневными воротами. Мы собрались у Большого планетария – механической модели Солнечной системы. Дневные ворота стояли распахнутыми, но площадь за ними была пуста. Ни летательных аппаратов. Ни автобусов. Ни даже пары роликов.

Младшие иерархи обходили призванных, раздавая вещи. Мне сунули в руки пакет из местного универмага. Там оказались рабочие брюки, рубашка, трусы, носки и, на самом дне, пара кроссовок. Через минуту мне вручили рюкзак с бутылкой воды, туалетными принадлежностями и денежной картой.

Там же лежали наручные часы. Я не сразу понял зачем, потом сообразил: как только мы отойдём на пару миль от концента светителя Эдхара, у нас не будет способов узнавать время.

К нам обратилась суура Трестана.

– Ваша цель – концент светителя Тредегара, – объявила она.

– Это конвокс? – спросил кто-то.

– Теперь да, – ответила Трестана. На минуту все разговоры стихли.

– Как мы туда попадём? – спросила Тулия.

– Как сможете.

– Что?! – послышалось со всех сторон. Часть романтики воко – небольшое утешение для человека, отрываемого от всех, кого он знает, – в том, что тебя на чём-нибудь увозят, как фраа Пафлагона. Вместо этого нам раздали кроссовки.

– Вы не должны появляться в стле и хорде под открытым небом ни днём, ни ночью, – продолжала Трестана. – Сферы следует сжать до размера кулака либо меньше и не использовать для освещения. Из ворот выходить не всем сразу, а группами из двух-трёх человек. Если хотите, потом можете встретиться. Подальше от концента и желательно под крышей.

– Какое разрешение у их приборов? – спросил Лио.

– Мы не знаем.

– До концента светителя Тредегара две тысячи миль, – сообщил Барб на случай, если кому-нибудь интересно. Это и впрямь было интересно.

– Есть местная организация, связанная со скиниями. Её члены постараются найти машины и водителей, чтобы доставить вас на место.

– Люди небесного эмиссара? – опередил меня Арсибальт.

– В том числе они.

– О нет! – воскликнул кто-то. – Меня одна во время аперта пыталась обратить. Ну и жалкие же у неё были доводы!

– Хо-хо-хо-хо! – раздалось совсем близко от меня.

Я обернулся. У меня за спиной стоял фраа Джад с пакетом и рюкзаком. Он смеялся негромко, и больше никто не обратил на него внимания. От него пахло дымом, и пакета он даже не раскрыл. Заметив, что я обернулся, фраа Джад весело поглядел мне в глаза.

– Сдаётся, власти предержащие обмочили штаны, – сказал он. – Или что там сейчас носят.