Текст книги "Боярские дворы"

Главным родом русского войска была конница, причем конный воин в равной мере владел луком, копьем и саблей. Вспомогательную роль играли пехота, лучники и артиллерия. Настоящей же заслугой Дмитрия Донского и его соратников – московский князь, в отличие от многих своих предшественников и наследников, умел слушать и принимать чужие доводы – стало применение непривычных для ордынской конницы приемов. Ей был противопоставлен сомкнутый строй пехоты, хорошо защищенной природными препятствиями и поддержанной мощной конницей. Тактическими новшествами стали засадный – спрятанный «в зеленой дубраве» – полк и создание ложного командного пункта.

Победа состоялась. Но когда, кончив преследовать бегущего противника, русские воины вернулись «каждый под знамя свое», стали очевидными огромные потери. По словам летописца, «зде же не всех писах избиенных имена, токмо князи, бояре нарочитый и воеводы, а прочих бояр и слуг оставих множества ради имен, мнози бо на той брани побиени быша». О рядовых участниках вообще не могло быть и речи. Между тем союзников у московского князя было в действительности не так уж и много, к Дмитрию Ивановичу не присоединились ни новгородские, ни тверские, ни нижегородские, ни рязанские, ни смоленские полки. Все они устранились от Куликовской битвы. Союзниками Москвы оказались те, кто владел окраинными вотчинами – князья белозерские, ярославские, брянские, муромские, елецкие, мещерские.

И вот мнения ученых о численности этого войска. Академик Б. А. Рыбаков полагал, что русских было около 150 тысяч при вдвое превосходившим их по численности противнике. Академик М. Н. Тихомиров склоняется к тому, что русских воинов было от 100 до 150 тысяч, а всего сражавшихся на Куликовом поле около 200–300 тысяч. Но военные историки А. А. Строков и Е. А. Разин сочли цифры в обоих случаях заведомо преувеличенными.

Соображения здесь очень просты. По своей территории Куликово поле НЕ МОГЛО ВМЕСТИТЬ полумиллиона воинов. Тем более в полной ратной выкладке, тем более на конях, не говоря о необходимости площади для любого военного маневра. Не могло! Отсюда появляется цифра русских войск от 50–60 до 100 тысяч. Но и она представляется непомерно завышенной, имея в виду, что битва была выиграна во многом благодаря четкому руководству всеми отрядами. При тогдашних средствах управления войском максимальным представляется войско в 36 тысяч человек. Достаточно ли этого для восторженных слов летописца: «От начала миру такова не бывала сила русских князей и воевод местных». Одно из доказательств – то, что из Москвы благодаря своей многочисленности войско пошло тремя путями: «Но того ради не пошли одною дорогою, яко не мощно им вместитися». Но ведь русская дорога прокладывалась всего в одну колею, а восторженные слова древнего историка были написаны ПОСЛЕ казавшейся невероятной победы. Наконец, обычный оборот летописей называть войско всего лишь в 5 тысяч человек «великим».

А смысл Куликова поля заключался не в количестве «побитых врагов» – русские потери были нисколько не менее тяжелыми. Не в ослаблении татаро-монгольского ига – ровно через два года при приближении Тохтамыша к Москве Дмитрий Донской вообще оставит свою столицу на произвол судьбы, потому что не сумеет после понесенных потерь собрать вассального войска. Местные князья, по словам летописца, «не хотяху помогати, бе бо неодиначество и неимоверство»: стольких людей они не согласны больше терять.

Главное – становилась очевидной необходимость собирать воедино все княжества, все русские земли. Перспектива на будущее.

Рюриковичи-Ярославские

В подобных переменах и в самом деле ничего необычного не было: пустошь становилась деревней, вчерашнее цветущее село превращалось в пустошь, и кто знает, какие перемены ожидали их в будущем. Вот и на листе 1583 Писцовой книги № 689 за 1627 год подробнейшим образом перечислялись «в поместий за князем Борисом Ивановичем Троекуровым» на речке Сетуни сельцо Хорошево, а в нем «один двор его помещиков». К сельцу относилась «деревня Хламова, Харламова тож, а в ней 5 дворов крестьянских и 2 двора бобыльских, в них 10 человек» и еще пустошь, «что бывало село Никольское».

Иными словами, было некогда село, была Никольская церковь, но документов, говорящих об их появлении, пока обнаружить не удалось. Единственная ссылка на начало XVII века указывала на владельца – боярина Ивана Ивановича Годунова. Село перешло от убитого в 1610 году в Кашире боярина к его вдове, Ирине Никитичне, урожденной Романовой, родной сестре патриарха Филарета, тетке первого царя из дома Романовых – Михаила Федоровича. Ирины Годуновой-Романовой не стало в 1633 году, а Хорошево в 1627 году находилось во владении уже второго поколения представителей семьи Троекуровых.

Сегодня фамилия эта знакома каждому по пушкинским строкам: «Несколько лет тому назад в одном из своих поместий жил старинный русский барин, Кирила Петрович Троекуров. Его богатство, знатный род и связи давали ему большой вес в губерниях, где находилось его имение. Избалованный всем, что только окружало его, он привык давать полную волю всем порывам пылкого своего нрава и всем затеям довольно ограниченного ума». Так начинается повесть «Дубровский».

Описывая выходки и проказы своего героя, Пушкин не мог набросить тени ни на одного из своих современников-однофамильцев: рода Троекуровых в России давно уже не существовало. Свидетельством тому служила надгробная надпись в паперти Преображенской церкви ярославского Спасо-Преображенского монастыря, или иначе – Архиерейского дома: «Лета 7248 (1740) иуниа 27 числа преставился князь Алексей Иванович Троекуров, последний в своей фамилии, ибо по нем мужеска полу фамилии никого не осталось, а жития его было 47 лет и 4 месяца».

Торжественность надписи не была случайной – речь шла о пресечении рода князей Ярославских. И не какие-нибудь древние акты, а связанные с селом Хорошевым документы позволяли восполнить генеалогические связи некогда известной и древнейшей семьи. Вели свой род князья Ярославские от легендарного Рюрика, отличались знатностью, хотя и насчитывали среди своих представителей всего-навсего четверых бояр – выслужить сан было непросто, в наследство передать невозможно. Один из этих бояр Троекуровых, Иван Федорович, и пришел хозяином в сельцо на Сетуни. Боярина не стало в 1621 году, и в 1627 вышеуказанная Писцовая книга называла его сына, тоже боярина, Бориса Ивановича.

Сделать сельцо селом можно было, только построив церковь, и в конце царствования Михаила Федоровича Борис Троекуров решается на такое строительство. В 19-й Записной книге Патриаршего Казенного приказа, на листе 112 в 1644 году появляется запись: «…майя в 30 день напечатана благословенная грамота в Московский уезд в сельцо Хорошево, по челобитью стольника князя Бориса Троекурова на один престол Николы Чудотворца».

Работы велись неторопливо, обстоятельно, так что двумя годами позже на этот раз Переписная книга под № 9809 на обороте 690-го листа отмечает: «За стольником за князем Борисом Ивановичем Троекуровым в вотчине сельцо Хорошево, на речке Сетуне, без жеребья, да к тому к сельцу припущено в пашню село, что была пустошь, Никольское пусто, строится в нем церковь Николы Чудотворца, да того же сельца деревня Хламова, Харламова тож, на речке Сетуне, а в ней 8 дворов крестьянских и 2 двора бобыльских; в них 14 человек». Иначе говоря, за четырнадцать лет выросла деревенька на три крестьянских двора, а вместе с ними и на четыре человека. А вот в 1648 году Хорошевская церковь впервые названа «новоприбылой» – законченной и действующей «в вотчине князя Бориса Троекурова».

Впрочем, строили Троекуровы всегда добротно. Об этом свидетельствовали хотя бы их московские палаты между Охотным рядом и Георгиевским переулком, занятые сегодня Музеем музыкальной культуры. Представляют они собой ансамбль, складывавшийся на протяжении двух веков, если не считать позднейших достроек и переделок. Только вместо обычных для XVI–XVII столетий целых групп разнохарактерных, конструктивно никак друг с другом не связанных построек здесь возникает единое каменное здание в три этажа со сложнейшей разработкой фасадов и окон.

Первый этаж – его можно отнести к XVI веку – когда-то имел вид обычных крытых крышами палат. Мог его построить сам князь Михаил Львович Ярославский, по прозвищу Троекур, от которого пошла вся фамилия. Мог – старший сын Троекура, боярин Иван Михайлович Троекуров, умерший в 1564 году.

Над древними палатами в XVII веке появился второй, куда более замысловатый этаж, с фасадом, перебитым сдвоенными полуколонками, обрамляющими отрезки стены в два окна, и окнами под затейливыми фронтонами, которые поддерживают небольшие, также выбеленные полуколонки. Эти наличники и еще карнизные тяги характерны для середины XVII столетия. Исходя из их стилистических особенностей, можно считать, что строил второй этаж основатель Хорошевской церкви Б. И. Троекуров, возможно, для второй своей жены – Агриппины Михайловны.

За подобное предположение говорит, в частности, то, что старшие дети князя Бориса Ивановича, как и он сам, были похоронены в Спасо-Преображенском монастыре Ярославля. Связь с Ярославлем и древнейшим его монастырем на берегу Которосли символизировала для Троекуровых их происхождение. Монастырский собор и вовсе относился в основе своей к XIII веку, будучи перестроен в 1516 году. Младшие же дети Б. И. Троекурова, от его второй жены, погребены были по соседству с московскими палатами, в церкви Георгиевского монастыря, на Большой Дмитровке.

Кстати, в отношении биографии одного из старших сыновей боярина существуют два, казалось бы, взаимоисключающих свидетельства, тем более любопытных, что подобные противоречия часто встречаются в связи с захоронениями в Московском государстве. Известно, что Дмитрий Борисович Троекуров, сын окольничего, погребен патриархом в московском Георгиевском монастыре 19 сентября 1670 года. Однако надгробная его надпись есть в ярославском Спасо-Преображенском монастыре, рядом с могилами рано умершей сестры Софьи и отца. Из этого следует только то, что князь Дмитрий действительно был отпет и первоначально оставлен в Георгиевском монастыре, но затем его тело родные перевезли в фамильную усыпальницу – случай, обычный для троекуровской семьи с их привязанностью к Ярославщине.

Семейная хроника Троекуровых позволяет с точностью до нескольких лет установить, когда двухэтажные палаты у Охотного ряда были достроены третьим этажом и приобрели окончательную отделку. Единственным наследником Б. И. Троекурова оказался в 1674 году сын Иван, которому перешли и Хорошево, и московские палаты. Боярыне Агриппине, которая была еще жива, выделялась только определенная доля, преимущественно же ее собственное приданое.

Первые успехи И. Б. Троекурова при царском дворе определились его женитьбой на дочери и, кстати сказать, единственной наследнице могущественного боярина Б. М. Хитрово, ведавшего Оружейной палатой, а вместе с ней и всеми лучшими мастерами и художниками Московского государства. Но возможность распоряжаться делами и в московском доме, и в Хорошеве появляется у князя Ивана только после смерти отца, наступившей в 1674 году. Вплоть до 1680 года – времени смерти тестя – он пользовался услугами любых строителей и художников, находившихся в ведении Оружейной палаты. Все недолгое время правления царя Федора Алексеевича влияние и возможности Б. М. Хитрово были исключительно большими. Отсюда редкое по красоте белокаменное убранство третьего этажа, позволившего слить предыдущие фрагменты постройки в единое и очень цельное стилистически здание. Со стороны дома, обращенной к Охотному ряду, троекуровские палаты имели открытую галерею и ведущую непосредственно в парадные покои лестницу. По-видимому, И. Б. Троекуров отличался привязанностью к старым привычным архитектурным формам. В то время как дьяк Автоном Иванов строит на месте будущего Пашкова дома огромный дом по голландскому образцу, с характерной высокой черепичной кровлей, заключавшей под своими скатами несколько дополнительных этажей, И. Б. Троекуров отдает предпочтение хотя и высоким, но все же сводам, причем все покои третьего этажа имеют почти одинаковую величину, что наводило отдельных исследователей архитектуры на мысль о следовании образцу деревянных срубов.

Рано умершую жену Ивана Борисовича Василису Богдановну Хитрово сменила некая Анна Симеоновна, умершая во второй половине 1700 года. Вдовство шестидесятисемилетнего боярина и на этот раз оказалось недолгим: почти сразу хозяйкой московских палат и Хорошева становится Анастасия Федоровна Лопухина, родная сестра опальной царицы Евдокии Федоровны, отвергнутой жены Петра I. Был ли подобный выбор случайным или служил лишним проявлением убеждений И. Б. Троекурова, сказать трудно. А. Ф. Троекурова-Лопухина меньше чем через три года овдовела. В отношении своего племянника, царевича Алексея, родственных чувств она никогда не скрывала. Пришлось ей пережить следствие по его делу, подвергаться «жестоким» допросам, а за ними понести и назначенное наказание – была княгиня бита плетьми.

Хорошево наследовать сестра царицы Евдокии, само собой разумеется, не могла: у И. Б. Троекурова были прямые наследники мужского пола. Авторы давно используемых в качестве первоисточников трудов, В. И. и Г. И. Холмогоровы, систематизировавшие попадавшиеся им архивные дела по местностям Московского уезда, применяют в отношении троекуровской вотчины на Сетуни выражение, что И. Б. Троекуров его отдал в наследство детям – князьям Ивану и Федору, которые, в свою очередь, передали вотчины собственным наследникам в 1703 году.

Практически невозможно пересмотреть в архиве каждый нужный по теме документ, самому найти подтверждение каждого относящегося к ней обстоятельства и факта. Решение любой научной проблемы начинается не с нуля, и точкой отсчета всегда будут становиться работы твоих предшественников. От них, и прежде всего от них, должен прокладываться путь вперед. Должен был бы…

Положим, естественны сомнения и возражения в части концепции, расшифровки и использования отдельных данных. Но вот автор просто публикует тот или иной документ, даря товарищам по профессии очередную ступень непреложной истины: было так, только так, любые колебания не имеют под собой основы. В редких случаях, в виду особой его важности, документ может быть воспроизведен в полном своем виде, но всегда мешали и будут этому мешать самые разнородные обстоятельства.

Отсюда неизбежные сокращения – прежде всего так называемый метод регест, когда исследователь идет на пропуск, отказ от отдельных частей публикуемого текста. Идет – и это самое с научной точки зрения опасное – в зависимости от собственных знаний, эрудиции, профессиональной добросовестности. Можно ломать голову над не укладывающимися в разрабатываемую концепцию фактами, принимать новую концепцию и, соответственно, новые решения, но ведь можно этих фактов и не замечать, в лучшем случае свято веря в собственную правоту и непогрешимость, в худшем – во что бы то ни стало стремясь к заранее сформулированным выводам.

Но если неизменно чреват опасностями метод регест, то что же говорить об авторском пересказе содержания документа. Где-то недосмотрел, недопонял, прошел мимо того, что непременно заметил бы более тренированный и опытный или просто менее усталый глаз другого исследователя, наконец, ошибся в истолковании смысла – чего не бывает в работе над рукописью, с чужими и зачастую очень трудными для расшифровки почерками, с которыми не возникает внутреннего контакта, над бесконечно повторяющимися, усыпляющими внимание оборотами. Так просто забыть истину, что при всей кажущейся многословности документов их составители, особенно в Древней Руси, никогда не страдали пустой словоохотливостью, на каждое слово решались только потому, что оно представлялось необходимым для полного выяснения смысла. Нужны ли все эти предостережения в такой на первый взгляд несложной задаче, как восстановление истории деревни, села, усадьбы?

Безусловно, необходимы, и лучшее доказательство тому – история Хорошева-Троекурова, в которой достаточно четкой и не вызывающей сомнений формулировке противостоит самый простой расчет лет.

Ничего передать сыновьям в 1703 году И. Б. Троекуров не мог: их обоих уже не было в живых. Иван Иванович скончался годом раньше, Федор Иванович – еще в 1695 году. Более того, отпевание Ф. И. Троекурова происходило 16 декабря 1695 года в церкви Николая у Боровицких ворот Кремля. Подтверждение этому сохранилось в документах Патриаршего архива, поскольку отпевание совершал сам патриарх. И этого мало. Смерть Федора Ивановича вошла в поденные дворцовые записи из-за участия в похоронах царя: слишком близкая дружба связывала Петра I с Федором Ивановичем Троекуровым, слишком тяжело переживал он его потерю.

Все в том же ярославском Спасо-Преображенском монастыре, но только в так называемой Чудотворской церкви, которая была разобрана в 1820-х годах, надгробная надпись подробно описывала обстоятельства жизни Ф. И. Троекурова: «Мироздания 7203 (1695) лета по указу царского пресветлого величества благочестивейших царей бысть на службе под градом Азовом Турским, иже на реке Дону, ближних великих государей стольник князь Федор Иванович Троекуров и тамо от неприятелей ранен в 5 день августа месяца и, болезнуя, в полках от раны тоя… 7204 (1695) лета септенбря месяца в 6 день сконча жизнь свою и отыде ко Господу. Тело его привезено во град Москву декембрия в 16 день, и надгробныя пения над ним сотвори святейший патриарх соборне. Погребено же оно во граде Ярославле… на сем месте месяца декембрия в 20 день, идеже же лежат усопшие сродники его же во град Ярославль благоволительно ради милости своеа к нему особно присутствовал благочестивейший великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич… От рождения ему, князю Федору Ивановичу, 28 лет и 3 месяца».

Трудно найти более убедительное доказательство привязанности Петра I к погибшему Ф. И. Троекурову, чем эта поездка с его телом в Ярославль, пусть для родных, отметивших подобное событие на надгробии, она была прежде всего удовлетворением тщеславия. Сам отец, хоронивший сына, сколько-нибудь значительной роли при новом царском дворе не играл.

У И. Б. Троекурова все было позади. При Федоре Алексеевиче дослужился он до боярина, в то же царствование и при правлении царевны Софьи ведал приказами Большой казны, Иноземным рейтарским и московским Судным, а в год отстранения Софьи от власти стал начальником Стрелецкого приказа. Всю жизнь на службе, все время на глазах у царей, и все же Петру много ближе были сыновья Ивана Борисовича, с которыми прошло и его отрочество, и первые годы самостоятельного правления, товарищи по потешным войскам, по военной службе и походам. Федор Иванович состоял сначала стольником, потом спальником, а с 1693 года – бомбардиром. Иван Иванович был комнатным стольником, перешел в армию, дослужился до чина капитана и умер на службе в Старой Ладоге, откуда почему-то отец и родные не потрудились перевезти его на Ярославщину – он так и остался похороненным в паперти Предтеченской церкви староладожского Предтечева монастыря.

Неточными оказались Холмогоровы в пересказе смысла встретившихся им документов. Ошибся в широко используемой исследователями «Родословной книге» и известный специалист по генеалогии Лобанов-Ростовский, утверждая, что имел Иван Иванович Троекуров единственного сына Алексея. В материалах Вотчинной коллегии по городу Москве, в деле № 6 из книги № 63, подробно перечислялись новые владельцы Хорошева-Троекурова – Алексей, Петр и Александр Ивановичи и девица Прасковья Федоровна, дочь погибшего под Азовом друга Петра I. Значит, наследование троекуровской вотчины выглядело совсем иначе, чем его представляли Холмогоровы. Переживший всех своих сыновей семидесятилетний Иван Борисович сделал наследниками четырех внуков, которые и вступили в права владения подмосковной непосредственно после его смерти, 25 ноября 1703 года. Обойденной оказалась только одна внучка старого боярина – Прасковья Ивановна.

Если подобное количество владельцев показалось бы непомерно большим в середине века, то на рубеже XVII–XVIII столетий все выглядело иначе. Переписная книга за номером 9811, на 5-м и 6-м листах показывала наличие в селе Хорошево «двора вотчинникова, в деревне Хламовой, Харламове тож, 11 дворов крестьянских и бобыльских, в них 34 человека». Переписная книга № 9814 за 1704 год уточняла, что собственно «в селе Хорошеве церковь каменная во имя Николая Чудотворца и Алексея Митрополита, двор вотчинников, двор скотной и 5 дворов кабальных, всего 35 человек». С середины столетия население вотчины увеличилось в несколько раз, не говоря об увеличивавшихся угодьях и благоустройстве собственно вотчинникова двора.

Наследники Ивана Борисовича Троекурова – это снова страницы неспокойной и трудной истории начала XVIII века. Забытая дедом Прасковья Ивановна – жена графа Ивана Петровича Толстого, одна из прямых родственниц Льва Толстого. Ее свекор – знаменитый Петр Андреевич Толстой, появившийся при царском дворе стольником в бурные дни 1682 года. Это он 15 мая поднимал стрельцов против Нарышкиных, помогал царевне Софье захватить власть, кричал на народе, что задушен старший сводный брат Петра – царевич Иоанн. Вступили на престол два брата, правила государством Софья, и только падение правительницы заставило Толстого по-новому взглянуть на будущего самодержца, примириться с Нарышкиными, начать служить Петру.

Впрочем, удалось это П. А. Толстому далеко не сразу. Организаторскими, административными, военными способностями он, несомненно, обладал, успешно участвовал во втором Азовском походе, но заслужить доверия молодого царя не мог. И только то обстоятельство, что вызвался он, несмотря на свои пятьдесят два года, стать «волонтером», поехать учиться за границу вместе с недорослями, да к тому же еще и всерьез изучить за два года морское дело, сначала примирили, а затем и сблизили с ним Петра. Петр обратил внимание не только на способности стареющего царедворца – тот сумел овладеть в Италии и иностранными языками, – но и на его незаурядную дипломатическую сноровку. В 1701 году П. А. Толстой направляется в Константинополь русским посланником, что было связано и с большой ответственностью, и с прямой опасностью для жизни. За двенадцать лет пребывания у турецкого двора посланнику не раз пришлось побывать в заключении в страшном Семибашенном замке.

Выиграл П. А. Толстой дипломатическое сражение и по возвращении на родину – сумел войти в доверие к самому Меншикову. Среди многочисленных связанных с иностранными делами поручений самым ответственным оказалось улестить и вернуть в Россию бежавшего царевича Алексея. Современники были убеждены, что только П. А. Толстой мог добиться успеха в этом труднейшем и важнейшем для Петра деле. П. А. Толстой проявил не меньшую энергию в ходе следствия над Алексеем и в суде над ним. Наградой для него стало полное и безоговорочное доверие Петра. Это доверие выразилось и в ценных наградах, и в назначении именно П. А. Толстого начальником страшной Тайной канцелярии. Теперь от сановника не оставалось государственных тайн.

Императорской короной Екатерина I, как принято считать, была обязана А. Д. Меншикову. Но рядом с Меншиковым стоял сыгравший не менее важную роль П. А. Толстой. Он поддержал «светлейшего», подтвердил отсутствие завещания Петра, ничего не сказав о желаниях покойного в отношении престолонаследия. Ни для кого не составляло секрета, что Петр никак не хотел видеть на троне жену. Зато Екатерина-императрица была одинаково выгодна и Меншикову, и Толстому. Мнения недавних союзников и единомышленников разошлись самым роковым образом в вопросе о содержании завещания новой императрицы. Оба торопили Екатерину I с составлением завещания, но каждый хотел его видеть иным. Для Меншикова это наконец-то открывающийся путь к захвату престола. Пусть он сам не мог претендовать на императорскую корону, зато ее могла получить его дочь. Поддерживаемый австрийским посланником, Меншиков предлагает в качестве наследника сына казненного царевича Алексея – будущего Петра II при условии женитьбы будущего императора на одной из меншиковских дочерей. То, что Петр был еще мальчишкой, а Мария Александровна Меншикова просватанной невестой, само собой разумеется, значения не имело.

Г. Гзель. Граф П.А. Толстой. 1722–1727 гг.

Зато для П. А. Толстого подобное решение – и он это хорошо знает – наверняка окажется роковым. Простив вину тестю, предполагаемый император никогда не простит ее царедворцу: за судьбу отца придется отвечать одному Толстому, и только поэтому новоиспеченный граф – титул, которым Толстые обязаны вступившей на престол Екатерине I, – настаивает на включении в завещание в первую очередь дочерей Петра I. Будет ли это выехавшая с мужем в Голштинию Анна Петровна или незамужняя Елизавета, ему, в конце концов, безразлично. Мог ли выиграть П. А. Толстой? Почти наверняка нет. Сказались и ловкость «светлейшего», и его давние прочные связи с Екатериной, и возраст Толстого: соревноваться с Меншиковым в восемьдесят два года было бесполезно. Результат не замедлил о себе заявить: граф, лишенный титула и всего своего состояния, оказался в Соловецком монастыре, где в 1728 году и умер. Понесла наказание и вся его семья. Лишились титула сыновья – Петр и муж Прасковьи Ивановны Троекуровой, Иван. Кстати, титул был возвращен только их детям.

Бесконечные хитросплетения придворных розыгрышей второй половины 1720-х годов не могли не коснуться семьи и второй внучки И. Б. Троекурова – Прасковьи Федоровны, выданной замуж за Сергея Михайловича Долгорукова, судьба которого необычайно характерна для петровских времен.

В июне 1712 года, семнадцати неполных лет от роду, он посылается в числе других дворянских недорослей в Голландию, где проводит долгих десять лет. Только в 1722 году возвращается С. М. Долгоруков на родину, чтобы пройти экзамен и получить от Петра чин сержанта Преображенского полка. Следующий год приносит ему младший офицерский чин – фендрика. Трудно предполагать, как сложилась бы его жизнь, если бы не вступление на престол Анны Иоанновны и «дело» Долгоруковых.

Ни в чем не связанный с любимцами умершего императора, С. М. Долгоруков сначала находится в стороне от производившейся расправы, в 1731 году переводится ротмистром в лейб-гвардии Конный полк, но затишье оказывается временным. 31 декабря того же года его исключают из полка и отправляют в Перновский гарнизонный батальон. В мае 1739 года С. М. Долгоруков получает полную отставку от военной и статской службы с повелением безвыездно жить в подмосковной деревне Покровское. Причина императорского гнева крылась во вновь возбужденном «деле» Долгоруковых. И любопытное соотношение дат: 17 октября 1740 года не стало Анны Иоанновны – 21 октября С. М. Долгоруков получил чин майора, правда, без права выезда из той же деревни. Повышение в чине в отставке!

И все-таки это была совершенно необъяснимая в «деле» Долгоруковых снисходительность и мягкость, так мало похожие на действия Анны Иоанновны против ненавистных ей чужих временщиков. Она не могла крыться в заслугах или достоинствах самого С. М. Долгорукова. Совершенно явно существовала иная сила, смягчавшая крутой нрав императрицы. Семейная хроника добавляет некоторые существенные обстоятельства.

Военная служба не была запрещена сыновьям С. М. Долгорукова. Один из них, Федор, семнадцати лет рядовым солдатом принимает участие в осаде и взятии Очакова. Он – герой битвы под Егерсдорфом, отличится в 1758 году при атаке Кюстрина и двумя годами позже – при атаке Берлина. В сентябре 1776 года, уже в чине генерал-майора, Ф. С. Долгоруков был ранен и спустя две с половиной недели скончался от раны.

Солдатом армейских полков начинал службу и его брат Михаил, ставший в 1762 году полковником Белогородского гарнизона. Особенной известностью пользовался брат С. М. Долгорукова Василий, руководивший освобождением от турецких войск Крымского полуострова и потративший на эту операцию всего две недели, что принесло ему приставку к фамилии. Как Г. А. Потемкин назывался Таврическим, так В. М. Долгоруков стал называться Крымским. Солдат с тринадцати лет, он в четырнадцать уже участвовал в штурмах Перекопа и Очакова, и хотя, по мнению многих современников, особыми талантами как военачальник не отличался, в личной храбрости и честности ему не мог никто отказать.

В полной мере гнев Анны Иоанновны коснулся отца С. М. Долгорукова, который был сослан в оренбургские степи вместе со своими тремя младшими внуками – детьми сына Сергея. Только приход к власти Елизаветы Петровны освободил С. М. Долгорукова от заключения в Покровском и вернул ему младших сыновей. Правда, новая императрица тоже не захотела видеть бывшего ссыльного на действительной военной службе, ограничившись награждением его чином генерал-майора, по-прежнему в отставке. В то время как его брат, Василий Долгоруков-Крымский, успешно продолжал участвовать в сражениях, С. М. Долгоруков вынужден был ограничиваться судьбой помещика. Вместе с братом он мог разве что купить у родного дяди имения в Можайском уезде в 1744 году и заняться их благоустройством.

По-видимому, той силой, которая сначала смягчила направленный против долгоруковской семьи удар, но зато потом и воспрепятствовала возобновлению служебной карьеры С. М. Долгорукова, стали родственные связи его жены. Не троекуровские – они как раз значения не имели, но со стороны матери. Возникал вопрос: из какой семьи та происходила?

В «Родословной книге» Лобанова-Ростовского женой Ф. И. Троекурова названа некая, неизвестная автору по ее девичьей фамилии, Ирина Петровна. Другим генеалогам удается установить, что принадлежала она к семейству Салтыковых. Салтыковой была царица Прасковья Федоровна, жена старшего сводного брата Петра I – Иоанна Алексеевича, мать императрицы Анны Иоанновны. Связь с Салтыковыми вполне могла облегчить положение супружеской четы Долгоруковых – с этим родством Анна Иоанновна очень считалась. Но что было делать с ускользнувшей от внимания исследователей надгробной плитой из ныне не существующего кремлевского Чудова монастыря? Из надписи на плите следовало, что лежала под ней княгиня Дарья Родионовна Троекурова (сестра Иоанна Родионовича Стрешнева), жена князя Федора Ивановича, умершая в мае 1721 года, спустя четверть века после гибели мужа.