Текст книги "Владимир Набоков. Русские романы"

Видеть – в значении эстетического любования, игнорируя смысл видимого. Например, так описана сцена на пляже в Сольфи, когда Кречмар разглядывает Магду: «Теперь Кречмар видел ее, окруженную солнечной пестротой пляжа, которая, однако, была сейчас для него мутна, настолько пристально он сосредоточил взгляд на Магде. Легкая, ловкая, с темной прядью вдоль уха, с вытянутой после броска рукою в сверкающей браслетке, Магда виделась ему как некая восхитительная заставка, возглавляющая всю его жизнь».

Видеть – в значении постигать ситуацию согласно зрительным впечатлениям. Понимание, как правило, оказывается ошибочным. Пример – та же сцена на пляже в Сольфи, но увиденная англичанкой. Она принимает любовников за резвящихся отца с дочерью и ставит Кречмара в пример своему ленивому мужу. Фраза в тексте приведена на английском: «Look at that German romping about with his daughter. Now don’t be lazy, take the kids out for a good swim» («Взгляни на того немца, что резвится с дочерью. Не ленись, пойди поплавай с детьми…»).

Реальному визуальному акту в романе противопоставлено видение нереальное: снов, воспоминаний (зрение, обращенное в прошлое), мечтаний (в будущее). С физической слепотой в «Камере обскура» связано как непонимание, основанное на невозможности узреть (слепой Кречмар верит, что «жизнь его с Магдой стала счастливее, глубже, чище», так как не видит, что она «на глазах» изменяет ему с Горном), так и внезапное прозрение (слепой почти догадывается о присутствии Горна в доме: «Минуты две Кречмар о чем-то напряженно думал. “Не может быть”, – проговорил он тихо и раздельно»).

В этом произведении Набоков вводит еще одно измерение, связанное с дистанцией взгляда. Чем дальше отстранен смотрящий от объекта наблюдения, тем больше он видит, но тем меньше способен понять происходящее. Пример – сцена аварии, зарегистрированная глазом наблюдателя: «Старуха, собирающая на пригорке ароматные травы, видела, как с разных сторон близятся к быстрому виражу автомобиль и двое велосипедистов. Из люльки яично-желтого почтового дирижабля, плывущего по голубому небу в Тулон, летчик видел петлистое шоссе […] и две деревни, отстоящие друг от друга на двадцать километров. Быть может, поднявшись достаточно высоко, можно было бы увидеть зараз провансальские холмы и, скажем, Берлин, где тоже было жарко…» В приведенной цитате очевидно использование киноприема – отдаления камеры, смены планов.

Однако именно наблюдателю отводится в романе роль понимающего происходящее. Каждый, выходя за пределы действия, становится его зрителем, а последнее в его восприятии превращается в зрелище. Например, Горн наблюдает за судьбой Кречмара, не участвующие персонажи (швейцар, почтальон), «зрители», – за развитием сюжета, читатель – за фильмом-романом.

Между тем у Набокова возможности видения и отражения, характерные для глаза человеческого, пародийно трансформируются в признаки «киноглаза». Это очевидная перекличка с провозглашенным в 1922 году Дзигой Вертовым принципом киноглаза, основанным «на использовании киноаппарата как киноглаза, более совершенного, чем человеческий глаз»[189]189
  Вертов Дзига. Статьи, дневники, замыслы. М.: Искусство, 1966. С. 53.


[Закрыть]. «Киноглаз» – прием монтажа и смены ракурсов – манифестировался Вертовым как прием документальный, призванный точно и верно отражать действительность.

Сама художественная задача искусства – точно отражать жизнь – пародируется в романе как на уровне литературы (пример: проза-донос), так и на уровне кино. Пародийное соотнесение кино с глазом обнаруживается уже в названии кинотеатра, в котором жизнь Кречмара превращается в фильм, – «Аргус». (Аргус – мифологический персонаж, великан, чье тело испещрено бесчисленным количеством глаз.) Но наиболее полно идея пародии воплощается в фильме «Азра», где Магда исполняет роль брошенной невесты (обыгрывается реальная инверсивность амплуа). Магда, подражающая в жизни Грете Гарбо, на экране, в отражении «киноглаза», оказывается «неуклюжей девицей […] похожей на ее мать-швейцариху на свадебной фотографии». Фильм, как и проза Зегелькранца, служит разоблачением. В набоковском романе в сопоставлении «жизнь – искусство» именно жизнь отражает и копирует искусство, а не наоборот.

Подытоживая, замечу, что «Камера обскура» В. Набокова воспроизводит пародийную оппозицию «киноглаза» как символа киноискусства – образу Глаза Божьего и в этом значении воспринимается как аллюзия на картину И. Босха «Семь смертных грехов», где на темном полотне изображены сцены греха, отраженные в Божественном Оке. Тематика греховная и тематика эсхатологическая объединены в этом произведении в единый круг, что соответствует сюжетному и композиционному построению романа.

В этом контексте метафоричность названия английского текста «Смех в темноте», содержащего пугающий намек, что этим смеющимся является сатана, на самом деле оборачивается пародией на сатанизацию намека, которая исчезает при вспышке «волшебного фонаря» искусства.

Глава VII
Эшафот в хрустальном дворце
«Приглашение на казнь»[190]190
  Цитаты из романа «Приглашение на казнь» приводятся по изданию: Набоков В. Приглашение на казнь. Ardis: Ann Arbor, 1979. Согласно выбранному издательством формату, для удобства чтения цитирование других произведений не сопровождается библиографическими указаниями, за исключением отдельных, труднодоступных изданий. Первоначальный вариант этой главы под тем же названием был впервые опубликован в журнале «Звезда» (№ 11, 1996).


[Закрыть]

«Приглашение на казнь», самое фантастическое из произведений В. Набокова, известно в литературной критике разнообразием интерпретаций. В набоковедении закрепилось понимание романа как экзистенциальной метафоры, идеологической пародии, художественной антиутопии, сюрреалистического воспроизведения действительности, тюремности языка, артистической судьбы, эстетической оппозиции реальности, тоталитарной замкнутости, свободы воображения и т. д.

Исследовательские трактовки не исключают, а дополняют друг друга, разворачивая художественное и смысловое богатство текста. Предлагаемая глава – еще один вариант прочтения романа.

1

«Приглашение на казнь» В. Набоков писал летом 1934 года, в период работы над «Даром», а точнее – сразу по окончании «Жизни Чернышевского», ставшей в романе главой IV, но написанной первой. Этот, как известно, самостоятельный текст не просто связан с «Приглашением на казнь» творческой хронологией, но образует с ним тематический, сюжетный и композиционный диптих.

Оба романа – пародии, одна – на героя, наказуемого обществом («Жизнь Чернышевского»), другая – на общество, наказующее героя («Приглашение на казнь»). В главе IV «Дара» повествовательная точка зрения расположена вне стен крепости, в которую в конце концов заключают Чернышевского; в «Приглашении…» – наоборот, внутри самой крепости-тюрьмы. Оппозиционные координаты повествования отражают соотнесенность двух текстов в художественном пространстве: находясь по разные стороны пародийного зеркала, романы фактически «повернуты» друг к другу. Такая конструкция, не исключая автономности пародийной установки каждого из произведений, реализует условие взаимного пародийного отражения, с учетом характерного для поэтики Набокова сдвига и при очередности смены ролей.

Композиционная «повернутость» проявляется уже в темпоральной связанности. «Жизнь Чернышевского» обладает календарной датировкой, но воплощает тематическую обращенность в будущее, которое оценивается героем как наступающий прогресс. Чернышевский понимает свое время как эпоху «великих реформ»: «…а что, если мы в самом деле живем во времена Цицерона и Цезаря […] и является новый Мессия, и новая религия, и новый мир?..» – записывает он в своем дневнике.

В романе «Приглашение на казнь» отсутствует календарная закрепленность, но есть экзистенциальная – герой находится у порога смерти, что ориентирует повествование в прошлое. При этом былое, ушедший век, понимается им как более совершенная форма жизни, как утраченный прогресс. Например:

«То были годы всеобщей плавности, – размышляет Цинциннат. – …Все было глянцевито, переливчато, все страстно тяготело к некоему совершенству […] Да, вещество постарело, устало, мало что уцелело от легендарных времен […] и никому не было жаль прошлого, да и само понятие “прошлого” сделалось другим».

Оба романа расположены как бы по разные стороны одного историко-социального процесса, отмеченного разрушением прежней качественной иерархии, пространственных параметров, временны́х измерений. Отсутствие их в «Приглашении на казнь» в этом прочтении понимается как следствие преобразований прогресса.

Мир «Приглашения на казнь» – крепость-тюрьма – есть конечная остановка движения, начало которого воспроизведено в «Жизни Чернышевского».

«Вдруг ему (Годунову-Чердынцеву, автору главы IV. – Н.Б.) стало обидно – отчего это в России все сделалось таким плохоньким, корявым, серым [ср. в “Приглашении…”: “…должен же существовать образец, если существует корявая копия”, – пишет Цинциннат]… Или в старом стремлении “к свету” таился роковой порок, который по мере естественного продвижения к цели становился все виднее, пока не обнаружилось, что этот “свет” горит в окне тюремного надзирателя…»

В свою очередь, сюжет «Приглашения…» по отношению к жизнеописанию реализует обратное движение из зазеркалья пародии. Цитирую из «Дара»:

«…в смертной казни есть какая-то непреодолимая неестественность, кровно чувствуемая человеком, странная и старинная обратность действия, как в зеркальном отражении, превращающая любого в левшу…»

И далее:

«…в Китае именно актером, тенью, и исполнялась обязанность палача, т. е. как бы снималась ответственность с человека, и все переносилось в изнаночный, зеркальный мир».

Цитата фактически вскрывает принцип художественного воплощения мира, который казнит Цинцинната, как мира теней, призраков, пародии…

Повествование обоих текстов строится вокруг одного героя и в одном жанре – жанре жизнеописания. Биография Цинцинната – пародийное отражение биографии Чернышевского. Последний учительствовал в Саратове, «просветительская забота, однако, определилась у него на всю жизнь», он видел себя духовным наставником общества. Цинциннат тоже учительствует, его определили «в детский сад учителем разряда Ф…», разрешили «заниматься с детьми последнего разбора, которых было не жаль, – дабы посмотреть, что из этого выйдет».

Деятельность Чернышевского, критика, для которого литература подчинена утилитарным целям украшения и пояснения действительности, «ломавшего» писателей во имя своих поучительных задач, в пародийном варианте Цинциннатовой жизни сводится к работе в мастерской, где герой изготовлял «мягких кукол для школьниц – тут был и маленький волосатый Пушкин в бекеше, и похожий на крысу Гоголь в цветистом жилете, и старичок Толстой, толстоносенький в зипуне, и […] застегнутый на все пуговки Добролюбов в очках без стекол».

Все герои «Приглашения на казнь» наделены детскими признаками, их учат, одергивают, с ними сюсюкают. «Детскость» персонажей обусловлена пародированием учительского отношения Чернышевского к публике. Его позиция наставника с особой демонстративностью отразилась в романе «Что делать?», заглавие которого звучит как титр учебника. Цитирую из «Что делать?»: «… ты знаешь только то, что тебе скажут, – обращается Чернышевский к читателю, – сам ты ничего не знаешь».

«Автору не до прикрас, добрая публика, потому что он все думает о том, какой сумбур у тебя в голове […] Я сердит на тебя […] и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе».

Пародийное сходство Цинцинната с Чернышевским моделируется как на уровне общественном, так и личном. Оба героя – обманутые мужья. «…Очень мучительны, верно, были ему (Чернышевскому. – Н.Б.) молодые люди, окружавшие жену и находившиеся с ней в разных стадиях любовной близости, от аза до ижицы», – читаем в «Даре». Аналогичное испытывает и Цинциннат: «…Марфинька в первый же год брака стала ему изменять; с кем попало и где попало». Симптоматична общая деталь в портрете обеих героинь: Ольга Сократовна, как она предстает в «Жизни Чернышевского»: «гладко причесанная, с открытыми ушами, слишком для нее большими…» А вот цитата из письма Цинцинната Марфиньке: «…я хочу это так написать, чтобы ты зажала уши, – свои тонкокожие обезьяньи уши […] я их щиплю, холодненькие […] чтобы как-нибудь их согреть, оживить, очеловечить, заставить услышать меня». Отсыл к евангельской параболе «Имеющий уши да услышит» отзывается в личной драме героя эхом одиночества.

Костюм Марфиньки – «выходное черное платье, с бархоткой вокруг белой холодной шеи» – преждевременный траур по еще не казненному мужу. Бархотка на шее – аналог «креповой повязки» на рукаве одного из ее братьев, «щеголя и остряка». Наряд героини – отсылка к образу «дамы в трауре» из романа «Что делать?», в котором Чернышевский изобразил собственную жену. Ее траур – намек на печаль о муже, заключенном в крепость.

Судьба Цинцинната повторяет судьбу Чернышевского. Оба воспринимаются обществом как враждебная, темная сила. Чернышевского считали «сердцем черноты» – цитирую из «Дара», Цинциннат казался своим согражданам «темным», «как будто был вырезан из кубической сажени ночи». В возрасте тридцати лет (аллюзия на сакральный возраст Христа) Чернышевского и Цинцинната судят, заключают в крепость и казнят. Цитирую из «Дара»: «…в лице Чернышевского был осужден его – очень похожий – призрак; вымышленную вину чудно подгримировали под настоящую». Цинцинната судят призраки, загримированные под людей. Казнь Чернышевского, «шутовская», поучительная, происходит на Мытнинской площади, казнь Цинцинната – «показательное представление», балаганное (декорации мира распадаются в финале романа) – на Интересной площади. «Мыт», «мыто», согласно словарю В. Даля, – пошлина за товар. «Интерес», по тому же Далю, – от фр. – проценты, прибыль, рост за деньги.

Пародийное сближение действия подчеркнуто сходной реакцией толпы, состоящей в обоих случаях из эмансипированных женщин. Во время казни Чернышевского, описанной в IV главе «Дара», «вдруг из толпы чистой публики полетели букеты […] Стриженые дамы метали сирень». Во время казни Цинцинната «несколько девушек без шляп, спеша и визжа, скупали все цветы у жирной цветочницы […] и наиболее шустрая успела бросить букетом в экипаж» […] на Садовой «в кузов ударил еще букет».

Чернышевский после разыгранной казни фактически умирает для публики, превращается в собственный призрак. Цинциннат после казни, понимаемой буквально и лишь обставленной театрально, освобождается от призраков, направляется к существам, «подобным ему».

В критической литературе о романе «Приглашение на казнь» Цинцинната принято считать поэтом. Это определение образа кажется спорным. Герой сам заявляет, что не владеет литературным даром: «Не умея писать, но преступным чутьем догадываясь о том, как складывают слова, как должно поступить, чтобы слово обыкновенное оживало […] я, однако, добиться его не могу». Это признание в художественной несостоятельности – пародийное отражение откровений, сделанных Чернышевским в романе «Что делать?». «У меня нет ни тени художественного таланта, – пишет он. – Я даже и языком-то владею плохо».

Косноязычие, стилистическая убогость, навязчивое топтание повторов, характерные для манеры Чернышевского, многократно воспроизводятся в «Приглашении на казнь». Приведу один пример. Цинциннат думает об адвокате, потерявшем запонку: «Видно было, что его огорчала потеря дорогой вещицы. Это видно было. Потеря вещицы огорчала его. Вещица была дорогая. Он был огорчен потерей вещицы».

Цинцинната делает писателем условие надвигающейся казни. Драматизм ситуации придает последнему слову героя статус литературного факта, значительность которого обусловлена не художественным качеством, а предполагаемым идейным смыслом. Такое возведение смерти в моторную творческую силу пародирует написание Чернышевским в крепости «вещи, в высшей степени антихудожественной», но читавшейся современниками как «богослужебные книги», – написано в «Даре». «Истина – хорошая вещь, – говорит Чернышевский в Предисловии к «Что делать?», – она вознаграждает недостатки писателя, который служит ей […] все достоинства повести даны ей только ее истинностью».

Аналогичной цели посвящает свое писание и Цинциннат:

«Между тем, знай я, сколько осталось времени, я бы кое-что… Небольшой труд… запись проверенных мыслей… Кто-нибудь когда-нибудь прочтет и станет весь как первое утро в незнакомой стране. То есть я хочу сказать, что я бы его заставил вдруг залиться слезами счастья, растаяли бы глаза, – и, когда он пройдет через это, мир будет чище, омыт, освежен».

Текст, который он создает в крепости, повторяет отдельные элементы утопии Чернышевского. В романе «Что делать?» изображено «светлое и прекрасное» будущее человечества, которое можно реализовать, если «быть рассудительными, уметь хорошо устроиться, узнать, как выгоднее употреблять средства». Цинциннат мечтает о мире, где «неподражаемой разумностью светится человеческий взгляд; там на воле гуляют умученные тут чудаки…»

Оппозиция «тут / там», традиционно интерпретируемая исследователями как оппозиция настоящего и потустороннего миров, прочитывается в этом варианте как оппозиция «реальность / утопия» и оказывается противопоставленной аналогичной модели романа Чернышевского. Гипотеза подтверждается и тем, что идиллия будущего в «Что делать?» воплощается в снах Веры Павловны, главной героини. Цинциннат также в снах видит счастливый мир, означенный словом «там».

«А ведь с раннего детства мне снились сны… – пишет Цинциннат. – В снах моих мир был облагорожен, одухотворен; люди […] появлялись там в трепетном преломлении […] их голоса, поступь, выражение глаз и даже выражение одежды – приобретали волнующую значительность; проще говоря: в моих снах мир оживал, становясь таким пленительно важным, вольным…»

А вот каким видит в своем четвертом сне людей будущего Вера Павловна: «Как они стройны и грациозны, как выразительны их черты!», «их платье скромно и прекрасно […] Как мягко и изящно обрисовывает оно формы… Все они счастливые красавцы и красавицы, ведущие вольную жизнь труда и наслаждения…»

Пародийная зеркальность этих «внутренних» текстов, так же как и самих романов в целом, реализуется в их временно́й разнонаправленности: утопия Чернышевского – мечта, проецируемая в будущее, утопия Цинцинната, ностальгия, – в прошлое. «Там, – пишет он, – оригинал тех садов, где мы тут бродили», «там сияет то зеркало, от которого иной раз сюда перескочит зайчик».

Философская роль обоих протагонистов отражается в их концепции и поведении. Так, Чернышевский, – читаем в «Даре», – «устраняя дуализм метафизический, попался на дуализме гносеологическом». Цинциннат был «обвинен в гносеологической гнусности», за резкий, правдивый тон его казнят. Сравним в «Даре» о журнальной деятельности Чернышевского: «Тон […] становится резким, откровенным; словцо “гнусно”, “гнусность” начинает приятно оживлять страницы […] журнала».

Перед казнью Цинцинната заместитель управляющего городом сообщает публике, что «вечером идет с громадным успехом злободневности опера-фарс “Сократись, Сократик”». Это название обыгрывает отчество жены Чернышевского, Ольги Сократовны, а также пародирует «манеру логических рассуждений Чернышевского “в духе тезки его тестя”», – замечает Набоков в «Даре»; Сократ в данном случае упоминается как философ, в лице которого, по определению Ф. Ницше, воплотилась «несокрушимая вера, что мышление, руководимое законом причинности, может проникнуть в бездны бытия и что это мышление не только может познать бытие, но даже исправить его»[191]191
  Ницше Ф. Рождение трагедии из духа музыки // Ницше Ф. Сочинения: в 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 1. С. 114.


[Закрыть]. Известна также дурная репутация жены Сократа. Гибель Сократа, Чернышевского, Цинцинната за идеи образует в контексте двух романов общий пародийный ряд.

Параллелизм образов Цинцинната и Чернышевского отражен и в их тюремном костюме: Цинциннат одет в «черный халатик […] философская ермолка на макушке…» Чернышевский сидел «в байковом халате, в картузе, – собственный головной убор разрешался, если это только не был цилиндр…» – цитирую из «Дара». В романе «Отчаяние», опубликованном в 1934 году, этот головной убор атрибутируется палачу: «…рослый палач в цилиндре…» В последнем, написанном по-английски и законченном в 1974 году романе Набокова «Посмотри на Арлекинов», в котором в виде пародийных двойников называются набоковские романы, написанные им ранее, «Приглашение на казнь» фигурирует под названием «Красный цилиндр». Образ взят из «Приглашения…», из главы I: судья говорит осужденному Цинциннату: «“С любезного разрешения публики, вам наденут красный цилиндр”, – выработанная законом подставная фраза, истинное значение коей знал всякий школьник». Иначе говоря, в этом мире «наоборот» жертве надевают головной убор палача.

Черты утопического мира из «Что делать?» реализуются в романном пространстве «Приглашения на казнь». Так, картина города, пейзаж повторяют картину «Новой России» из четвертого сна Веры Павловны. Тамарины Сады, о которых говорит Цинциннат: «Покуда в тех садах будут дубы…», – пародийное отражение утопических садов, «где растут дуб и липа…» в романе «Что делать?». Эта смесь, объясняемая плохим знанием Чернышевским природы, в «Приглашении на казнь» выстраивается в самостоятельный разоблачительный мотив: сады в сознании Цинцинната постепенно трансформируются в леса, а садовники – в охотников, что придает, казалось бы, невинной утопической мечте опасный и агрессивный смысл. Например, в последних главах палач, м-сье Пьер, появляется перед Цинциннатом в костюме охотника: «…вошел […] м-сье Пьер в своем охотничьем гороховом костюмчике». Аналогичный смысл заключается в пародийном воспроизведении «хрустального дома» с «белыми колоннами» и «южными деревьями», где обедают счастливые люди будущего в четвертом сне Веры Павловны у Чернышевского в «Что делать?» – в образе дома заместителя управляющего городом – белой виллы с «театрально освещенным подъездом, с белесыми колоннами […] лаврами в кадках», где устраивают торжественный ужин перед казнью Цинциннату в романе «Приглашение на казнь».

Сопоставление текстов убеждает, что многое в мире Цинцинната создано по рецепту, изобретенному Чернышевским. Так, роман о дубе, идея которого «считалась вершиной современного мышления» и который состоит из трех тысяч страниц, – пародийный образец литературы, ценившейся Чернышевским.

«Чернышевский полагал, что ценность произведения есть понятие не качества, а количества, и что если бы кто-нибудь захотел в каком-нибудь […] романе с вниманием ловить все проблески наблюдательности, он собрал бы довольно много строк, которые по достоинству ничем не отличаются от строк, из которых составляются страницы произведений, восхищающих нас», – читаем в «Даре».

Воплощением этой идеи кажется описание романа «Quercus» («Дуб») в «Приглашении на казнь»:

«Пользуясь постепенным развитием дерева […] автор чередой разворачивал все те исторические события […] коих дуб мог быть свидетелем […] Приходили и уходили различные образы жизни […] Естественные же промежутки бездействия заполнялись учеными описаниями самого дуба с точки зрения дендрологии, орнитологии, колеоптерологии, мифологии – или описаниями популярными, с участием народного юмора».

Не случаен и выбор пародийного романного героя – дерева. Приводя в жизнеописании цитату из труда Чернышевского, где доказательство превосходства природы над искусством строится на примере дерева, Набоков замечает: «Во всем этом диком вздоре есть еще свой частный смешной завиток: постоянное у “материалистов” апеллирование к дереву особенно забавно тем, что все они плохо знают природу, в частности деревья».

Изложенные наблюдения приводят к выводу, что «Приглашение на казнь» представляет собой пародийно реализованную утопию, изображенную в романе «Что делать?», в которой главный герой, философ-«идеалист», является пародийным отражением самого Чернышевского. Выдуманность, искусственность быта, населенного «призраками, оборотнями, пародиями», прочитывается в этом варианте буквально.

Но в обществе, где царит разумность вещественности, где благо выводится из производительности, Цинциннат, с его богатым духовным миром, становится преступником, «узником», «мучеником». Упрек в бесполезности существования делает ему Родион, тюремщик: «Вы бы лучше научились, как другие, вязать […] и связали бы мне фаршик». Оговорка шарфик / фаршик обыгрывает навязчивый вопрос Цинцинната о палаче, «рубщике». Замечание Родиона – сколок с убеждения Чернышевского, «что выпрясть пфунт шерсти полезнее, чем написать том стихоф», как выражается педагог Кампе в «Даре».

Драматическая судьба Цинцинната, повторяющая судьбу Чернышевского, но в условиях изобретенного им идеального общества, вскрывает роковой изъян идеи, а на структурном уровне обеспечивает сюжетную органичность диптиха, состоящего из двух набоковских романов.

2

Важную роль в «Приглашении…» исполняет аллюзия на Евангелие, которая, в свою очередь, тесно связывает его с «Жизнью Чернышевского». Приведу пример из IV главы «Дара»: Чернышевский видит себя вторым Спасителем:

«Христос умер за человечество, ибо любил человечество, которое я тоже люблю, за которое умру тоже, – размышляет он. – […] Христу следовало сперва каждого обуть и увенчать цветами, а уж потом проповедовать нравственность. Христос второй прежде всего покончит с нуждой вещественной […] И странно сказать, но… что-то сбылось, – да, что-то как будто сбылось».

Вслед за ним эту идею подхватывают современники и мемуаристы, размечавшие «евангельскими вехами его тернистый путь».

В «Приглашении на казнь» библейская аллюзия воспроизводится вторично, как непосредственное пародийное отражение мотива «Жизни Чернышевского». Цинциннат, в отличие от пародируемого героя, не видит в своем существовании мессианского значения. Параллелизм выстраивается путем биографических совпадений и намеков, относящихся непосредственно к евангельскому образу.

Мать Цинцинната зачала «его ночью на Прудах (пародийный эквивалент райского озера. – Н.Б.), когда была совсем девочкой». Юность служит фальшивым синонимом непорочности. Во время свидания с Цецилией Ц. герой делает попытку догадаться, кто был этот «безвестный прохожий», его отец: «…я думаю, мы его сделаем странником […] или загулявшим ремесленником, плотником» (пародийная аллюзия на Иосифа, выдвигаемая в форме возможной версии отцовства) […] «Ах, Цинциннат, он – тоже», – отвечает мать. Отец Чернышевского – «добрейший протоиерей, не чуждый садовничеству», – сказано в «Жизни Чернышевского». В контексте отождествления рая с садом, которое реализуется во второй части романного диптиха, пародийное сходство приобретает отчетливые черты.

Отмечавшееся выше учительство Цинцинната и Чернышевского также понимается как сквозной отсыл к евангельскому сюжету. Оба героя попадают в крепость в тридцатилетнем возрасте. Пример из IV главы «Дара»: «Страсти Чернышевского начались, когда он достиг Христова возраста». Осужденный на казнь Цинциннат заявляет: «Я тридцать лет прожил среди плотных на ощупь привидений […] но теперь, когда я попался, мне с вами стесняться нечего».

В «Приглашении на казнь» немало скрытых аллюзий на сакральный образ. Например, «тюремщик Родион принес (Цинциннату. – Н.Б.) в круглой корзиночке, выложенной виноградными листьями, дюжину палевых слив, – подарок супруги директора». Сливы, фрукты как напоминание об утраченном рае – первый слой аллюзии. Этот образ пародийно воспроизводится в романе многократно. Так, брат Марфиньки приносит «подарок зятю – вазу с ярко сделанными из воска фруктами». Второй слой аллюзии раскрывается в закамуфлированной цитате из Лескова, приводимой в «Даре» в качестве образца писательского зрения: «Галилейский призрак, прохладный и тихий, в длинной одежде цвета зреющей сливы».

Связь с евангельским сюжетом обнаруживают и маргинальные персонажи. В жизнеописании во время ареста Чернышевского присутствует его соратник, Антонович. Увидев у двери казенную карету, он стал прощаться. «“А вы разве тоже уходите и не подождете меня?” – обратился Чернышевский к апостолу. “Мне, к сожалению, пора…” – смутясь душой, ответил тот». В «Приглашении на казнь», в мире, где все безобразно вывернуто наизнанку, образ апостола низводится до карикатуры:

«Весть о казни (Цинцинната. – Н.Б.) начала распространяться в городе […] Мнимый сумасшедший, старичок из евреев, вот уже много лет удивший несуществующую рыбу в безводной реке, складывал свои манатки, торопясь присоединиться к первой же кучке горожан, устремившихся на Интересную площадь».

Нетрудно догадаться, что в этом пародийном образе подразумевается апостол Петр. «Рыбная ловля» – одно из главных увлечений м-сье Пьера, палача, – прочитывается как пародийное воплощение апостольской темы. Примечательно, что в «Жизни Чернышевского» есть рассказ о том, что в детстве он так и не научился «мастерить сетки для ловли малявок […] уловлять рыбу труднее, чем души человеческие», – замечает автор, – «но и души ушли потом через прорехи».

Казнь Цинцинната – аллюзия на казнь Христа. «Что-то случилось с освещением, – с солнцем было неблагополучно, и часть неба тряслась». Далее декорации балаганной сцены разрушаются: «Все расползалось […] Винтовой вихрь забирал и крутил пыль». Цитата содержит отсылку к описанию смерти распятого Христа, сопровождающейся землетрясением.

Смерть Цинцинната обставляется как рождение / возрождение. Мать, акушерка, делает ему тайный жест / намек на истинный смысл предстоящей смерти, показывая размер младенца; намек на возрождение содержат и последние слова романа: «…Цинциннат пошел […] в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему».

Семантическое прочтение сюжетного финала «Приглашения…» обусловлено кольцевой композицией первой части романного диптиха, «Жизни Чернышевского».

Восприятие его современниками как «падшего ангела» подвергается карикатуризации в главе IV «Дара», что определяет оппозиционную характеристику героя: ангел / бес. Власти пугались «бесовских идей» Чернышевского, мемуаристы отмечали «ангельскую ясность» глаз», – цитирую из «Дара». В пародийном повторе образа, в «Приглашении на казнь», герой также воспринимается обществом как враждебная сила: «…И однажды, на каком-то открытом собрании […] вдруг пробежала тревога, и один произнес громким голосом: “Горожане, между нами находится – … – тут последовало страшное, почти забытое слово, – и налетел ветер на акации […] А спустя десять дней он (Цинциннат. – Н.Б.) был взят”».

Между тем сам герой вспоминает свою «предысторию» как вариант падения из рая, воспроизводимый буквально, как падение из окна. Сад – синоним рая, где сверстники Цинцинната «в долгих розовых рубашках, […] взявшись за руки, кружатся около столба с лентами». Он не участвует в игре и от грозного окрика «старейшего из воспитателей» «прямо с подоконника сошел на пухлый воздух». Утопический мир, означенный словом «там» (окраска его закреплена в цветовой фонетике Набокова – «м» – «розовое, фланелевое», – цитирую из «Дара»), понимается героем как мир утраченный и, следовательно, отнесенный в прошлое.