Текст книги "Сестра-отверженная"

II

Черная женщина, которая трудится годами, преданная жизни, которую живет, она кормит детей, одевает, любит, как может, в надежде вложить в них немного силы, которая поможет им не обрасти скорлупой, как у конских каштанов, – и всё это время, с самого начала она знает, что должна либо убить их, либо в конце концов отправить их в царство смерти, в белый лабиринт.

Я сидела за столом в День благодарения и слушала, как моя дочь рассказывает об университете и ужасах предрешенной невидимости. Много лет подряд я запоминала ее сны о смерти от их рук, иногда славной, иногда пустой. Она рассказывает мне о преподавательницах, которые отказываются понимать простые вопросы, которые смотрят на нее так, будто она доброкачественная – то есть бессильная, – но неприглядная опухоль. Она плачет. Я обнимаю ее. Я говорю ей, чтобы она помнила, что университет не владеет ею, что у нее есть дом. Но я отпустила ее в эту чащу, полную призраков, научив только быть быстроногой, свистеть, любить и не убегать. Если только нет другого пути. Чему ни научишь – этого всегда мало.

Мы, Черные женщины, отдаем своих детей в ту самую ненависть, которая опалила нашу собственную юность, в полном непонимании, только надеясь, что научили их хоть чему-то полезному, чтобы они могли выработать свои, новые и не такие затратные способы выживания. Зная, что я не перерезала им глотки при рождении не вырвала в отчаянии крошечные бьющиеся сердечки собственными зубами как это делали кое-кто из сестер на рабских кораблях прикованные к трупам – и тем самым я была предана этому моменту.

За растущую силу платят растущим сопротивлением[179]179
  Из «Книги Перемен». – Примеч. авт.


[Закрыть].

Я сидела и слушала, как моя девочка говорит об искривленном мире, в который она была твердо намерена вернуться, несмотря на всё, о чем говорила, потому что видит в знании этого мира часть арсенала, который она может использовать, чтобы всё изменить. Я слушала, пряча свою боль и стремление утащить ее назад, в паутину моих мелких защит. Я сидела и смотрела, как она перерабатывает свою боль, крупицу за крупицей – чего она на самом деле и хотела, – чувствуя, как ее гнев нарастает и убывает, как он обращается на меня, потому что я не могу помочь ей в этом или сделать это за нее, а она бы этого и не позволила.

Все матери видят, как уходят дочери. Черные матери видят это как жертвенное шествование сквозь завесу ненависти, нависающую, словно пелена из лавы, на пути их дочерей. Все дочери видят, как уходят матери. Черные девушки видят это сквозь завесу угрожающей изоляции, непроницаемой для искры доверия.

Месяц назад я обнимала другую Черную женщину, рыдающую от горя и утраты по умершей матери. Ее безутешная потеря – эмоциональная пустыня, простиравшаяся перед ее взором, – говорила ее устами из недосягаемого одиночества, которое никогда больше не подпустило бы другую Черную женщину так близко, чтобы ее присутствие что-то значило. «Мир делится на два типа людей, – сказала она, – на тех, у кого есть матери, и тех, у кого их нет. А у меня больше нет матери». В ее словах я услышала, что никогда больше другая Черная женщина не увидит ее такой, какая она есть, не доверится ей и не станет той, кому сможет довериться она. В ее крике одиночества я услышала источник романтической связи между Черными женщинами и нашими матерями.

Черные девочки, которых ненависть обучила хотеть стать кем угодно другими. Вид сестры режет нам глаза, потому что она отражает лишь то, что будто бы знают все, кроме нашей мамы: что мы отвратительны, уродливы, никчемны, что мы прокляты. Мы не были мальчиками, не были белыми – а значит, для всех, кроме мамы, мы были пустым местом.

Если мы сможем научиться относиться к себе с тем признанием и принятием, которых привыкли ждать только от своих матерей, тогда мы, Черные женщины, сможем видеть друг дружку намного яснее и общаться друг с дружкой напрямую.

Я думаю о непримиримости, которая так часто возникает при малейшей встрече между Черными женщинами, о желании судить и оценивать, об этом жестоком отказе в соприкосновении. Я знаю, иногда кажется, что несогласие с другой Черной женщиной будет стоить мне жизни. Лучше игнорировать ее, избегать, обходить стороной, не иметь с ней дела. Не просто потому, что она меня раздражает, но еще и потому, что она может уничтожить меня жестокой силой своей реакции на то, что выглядит оскорблением – то есть на меня. Или я уничтожу ее по той же самой причине. Страхи равны.

Если я могу постичь обстоятельства своей жизни как Черная женщина, умножить их на двоих своих детей и на все дни всех наших Черных жизней и не дрогнуть под гнетом этой ноши – какая Черная женщина не прославление, как вода, как солнечный свет, как скала, – что странного в том, что мой голос резок? А дальше я потребую от себя усилия осознанности, чтобы эта резкость не проявлялась там, где она не заслужена, – по отношению к моим сестрам.

Почему особый голос ярости и разочарования Черные женщины приберегают друг для дружки? Кого мы хотим уничтожить, когда нападаем друг на дружку этим тоном предопределенного, выверенного уничтожения? Мы сводим друг дружку к нашему наименьшему общему знаменателю, а потом пытаемся стереть то, что больше всего хотим любить и к чему прикасаться, – противоречивое «я», невостребованное, но яростно оберегаемое от других.

Эта жестокость между нами, эта резкость – часть наследия ненависти, которую внушили нам с самого рождения те, кто надеялись, что это будет инъекция смерти. Но мы приспособились, научились принимать ее в себя и использовать, не приглядываясь. Но какой ценой! Чтобы противостоять непогоде, нам пришлось окаменеть, и теперь мы набиваем себе синяки о тех, кто нам ближе всего.

Как мне свернуть с этого пути, на котором лицо каждой Черной женщины – это лицо моей матери или моей убийцы?

Я любила тебя. Я мечтала о тебе. Я разговаривала с тобой часами во сне, где мы сидели под хлопковым деревом в обнимку, или заплетая друг дружке волосы, или натирая маслом спины, но каждый раз, когда я сталкиваюсь с тобой на улице, или на почте, или за стойкой «Медикейд»[180]180
  «Медикейд» – государственная программа в США по оплате медицинской помощи для людей, живущих за чертой бедности. – Примеч. пер.


[Закрыть], я хочу свернуть тебе шею.

В жизни каждой из нас столько причин для праведной ярости, умножаемой и разделяющей.

Когда Черным женщинам говорят, что в чем-то мы могли бы быть лучше, а на деле мы всегда хуже, но никогда не равны. Черным мужчинам. Другим женщинам. Людям.

Когда белая академическая феминистка говорит мне, что так рада, что вышла книга «Этот мост – моя спина»[181]181
  Cherríe Moraga and Gloria Anzaldua (eds.), This Bridge Called My Back: Writings by Radical Women of Color (New York: Kitchen Table, 1984). – Примеч. авт.


[Закрыть], потому что теперь у нее есть возможность разобраться с расизмом, не сталкиваясь с Черной резкостью, не разбавленной другими цветами. Она имеет в виду, что ей не нужно изучать свой личный, особый ужас и отвращение перед Черностью, не нужно иметь дело с гневом Черных женщин. Так что валите отсюда с вашими грязными, гадкими рожами, черт бы вас побрал!

Расист – художник диафильмов, с которым, как мне кажется, я так терпеливо и хорошо справилась. Я не взорвала его проклятую машину. Я объяснила, какие чувства вызывает у меня его расовая нечувствительность и как можно изменить его фильм, чтобы придать ему какой-то смысл. Наверное, он что-то узнал о том, как показывать образы Черных людей. Потом я пришла домой и чуть не разнесла свой дом и свою любимую из-за опечаток на пригласительных открытках. Не заметила, где зародился заряд ярости.

Осужденный Черный мужчина, истязавший женщин и детей, выучившийся в армии на убийцу, в ожидании казни пишет в дневнике: «Я из тех людей, которых вы чаще всего увидите за рулем „Мерседеса“ или в кабинете директора 100 крупнейших корпораций». И он прав. Есть только одно «но»: он Черный.

Как нам удержаться и не обращать вызванный ими гнев на себя и друг на дружку? Как мне освободиться от этого яда, которым меня кормили насильно, как страсбургскую гусыню, пока гнев не стал извергаться из меня при малейшем запахе чего-то питательного, о сестра, этот воинственный рывок твоих плеч колыхание твоих волос… Все мы освоили ремесло разрушения. Это всё, что они решили позволить нам, но взгляни, как наши слова снова находят друг дружку.

Трудно выстроить модель целостности, когда мы окружены синонимами мерзости. Но всё же возможно. В конце концов, мы выжили не просто так. (Как определить мой след на этой земле?) Я начинаю с поиска правильных вопросов.

Дорогая Леора,

Для двух Черных женщин вступление в аналитические или терапевтические отношения знаменует начало рискованного пути на неизведанные земли. Нет ни прототипов, ни образцов, ни объективно доступного накопленного опыта, кроме нашего, чтобы исследовать специфическую динамику наших взаимодействий как Черных женщин. Однако это взаимодействие может глубоко повлиять на все остальные душевные вопросы, которые мы затронем. Я обратилась к твоему профессионализму, чтобы изучить именно это взаимодействие, и поняла, что это значит выбирать дорогу сквозь наши сходства, различия и наши истории сознательного недоверия и желания.

Поскольку раньше такого не делали или, по крайней мере, не фиксировали, это изучение болезненно и сопряжено с уязвимостью так же, как и все психологические искания, но еще и со всеми ловушками, с которыми мы сталкиваемся как Черные женщины в белом мужском мире и как Черные женщины, которые выжили. Это изучение часто игнорируют, считают неважным или не относящимся к делу. ПРИМЕР: Ты себе не представляешь, сколько хороших белых пси-женщин говорили мне: «Разве важно, Черная я или белая?» – но им бы никогда не пришло в голову спросить: «Разве важно, женщина я или мужчина?» ПРИМЕР: Я не знаю, у кого ты проходишь супервизию, но готова поспорить, что не у другой Черной женщины.

Итак, эта территория между нами кажется новой, пугающей и в то же время требующей срочного изучения, она начинена взрывными осколками наших индивидуальных расовых историй, которые мы не выбирали, но от которых у каждой из нас остались шрамы. И они у каждой из нас свои. Но есть у нас и общая история, потому что мы Черные женщины в расистском сексистском котле, а это значит, что часть этого пути и твоя тоже.

У моей личности есть много непростых сторон, в которых для тебя как квалифицированной и умелой пси-персоны не будет ничего нового или особенно сложного. Я думаю, что ты смелая женщина, и уважаю это, но я сомневаюсь, что твое образование могло подготовить тебя к исследованию того клубка нужды, страха, недоверия, отчаяния и надежды, который лежит между нами, и уж точно не до необходимой глубины. Поскольку ни ты, ни я не мужчины и не белые, мы относимся к той группе людей, которых никогда не считали достойными такого глубокого изучения. Так что у нас есть только мы сами, и может быть, к этому еще прилагается смелость использовать самих себя, чтобы исследовать и прояснять, каким образом то, что лежит между нами как Черными женщинами, влияет на нас и ту работу, которую мы делаем вместе.

Но даже если мы не сделаем это здесь, между собой, каждой из нас когда-нибудь придется проделать это где-нибудь еще.

Я знаю эти вещи – и пока не знаю, что с ними делать. Но я очень хочу соединить их между собой так, чтобы они служили моей жизни и моей работе, а ощущение безопасности мне не так уж важно. Не знаю, как именно они могут продвинуть и осветить твою жизнь и работу, но знаю, что могут. Порой это и проклятие, и благословение поэтессы – воспринимать раньше, чем сможешь упорядочить воспринимаемое, – и это еще одно имя Хаоса.

Но, конечно, именно из Хаоса рождаются новые миры.

С нетерпением жду нашей встречи с глазу на глаз.

Одри

III

В последнее время вокруг меня так много смерти и утраты, безо всяких метафор и избавительных символов, что иногда мне кажется, что вся моя жизнь определяется единственным словом – страдать – и дополнением к нему – выносить. Та же проблема и с гневом. В последнее время я пережила его слишком много, а может быть, это мои механизмы замедляются или теряют эффективность, так что он просачивается в самые важные мои взаимодействия.

Пожалуй, именно поэтому Черным женщинам часто проще общаться с белыми женщинами, даже если это общение порой ведет к эмоциональному тупику. Ведь с белыми женщинами можно долго поддерживать взаимодействие на средней глубине, признавая эмоциональные пределы отношений между личностями.

Но почему же с Фрэнсис, хотя она и белая, это не так и с ней я встречаюсь на такой глубине, как ни с кем больше? Когда я говорю о нас с Фрэнсис, я говорю об отношениях не только огромной глубины, но и удивительной широты, о растворении различий без слияния. И еще я говорю о любви, созданной из нашей взаимной и многолетней приверженности тяжелому труду и конфронтации, где каждая из нас отказывается довольствоваться тем, что легко, или просто, или достаточно удобно.

Однако эта средняя глубина отношений, которая чаще встречается между Черными и белыми женщинами, несет в себе меньше угрозы, чем клубок неисследованных потребностей и ярости, с которым сталкивается любая пара Черных женщин, когда они стремятся обратиться друг к дружке прямо, эмоционально, каков бы ни был контекст их отношений. Это верно и для канцелярских служащих, и для политических активисток, и для любовниц. Но новые представления о себе и о том, что возможно между Черными женщинами, рождаются именно из распутывания этого клубка. Повторю, я говорю здесь о социальных отношениях, потому что нам необходимо исследовать динамику между женщинами не только в любовной связи, но и вне нее.

Я спрашиваю себя: использую ли я иногда свою борьбу с расизмом, чтобы избежать другой, еще более безответной боли? И если да, не ослабляет ли это порой энергию моей борьбы с расизмом, не замутняет ли ее, не подвергает ли ее внезапным давлениям и разочарованиям? Белые люди никогда не могут по-настоящему укрепить нас. Например: если прямо сейчас полностью устранить расизм из этих отношений среднего уровня между Черными и белыми женщинами, такие отношения могли бы стать глубже, но они всё равно никогда не удовлетворили бы нашу особую Черную женскую потребность друг в дружке в силу наших общих знаний, традиции и истории. Здесь задействованы две очень разные борьбы. Одна – война с расизмом белых людей, а другая – необходимость для Черных женщин встречать лицом к лицу и преодолевать расистские конструкты, лежащие в основе нашего взаимного голода. И две эти борьбы – совсем не одно и то же.

Но иногда кажется, что праведная ярость лучше тупой боли утраты, утраты, утраты. Моя дочь выходит из своей дочерней поры. Так или иначе уходят подруги.

…Когда те, кто казались похожими, созревают, природа подчеркивает их неповторимость и различия становятся заметнее[182]182
  Из «Книги Перемен». – Примеч. авт.


[Закрыть].

Как часто я требовала от другой Черной женщины того, чего не осмеливалась дать себе сама: принятия, веры, свободного места, чтобы задуматься о переменах? Как часто я просила ее переступить через различия, подозрения, недоверие, застарелую боль? Сколько раз я ожидала, что она одна перепрыгнет через отвратительные расселины нашего взаимного выученного презрения, как животное, которое надрессировали зажмуриваться и игнорировать пропасть? Сколько раз забывала я задать этот вопрос?

Разве я не обращаюсь к тебе на единственном языке, который знаю? Обращаешься ли ты ко мне на своем единственном уцелевшем языке? Если я попытаюсь разобрать твой сквозь наши различия, означает/будет ли это означать, что ты услышишь мой?

Возьмемся ли мы исследовать эти вопросы или согласимся на то скрытое одиночество, которым оборачивается выученная терпимость к жизни друг без дружки – к этой тоске по смеху подруги, по темной непринужденности, совместности и разрешению быть самими собой – к той тоске, в которой мы обычно не признаемся, ведь иначе нам пришлось бы признать и потерю, и боль от этой потери, навязчивую, как легкая лихорадка, и такую же изнурительную?

Будем ли мы повторять эти взаимные пытки, это избегание, жестокость, осуждение из-за того, что нам не позволили иметь Черных богинь, Черных героинь; из-за того, что нам не дали видеть наших матерей и самих себя в их/нашем великолепии, пока это великолепие не напитало бы нашу плоть и кровь? Одно из последствий ненависти, без сомнения, в том, что она скрывает и искажает красоту – наш внутренний источник силы.

Я изголодалась по Черным женщинам, которые не отвернутся от меня в гневе и презрении еще до того, как узнают меня или услышат, что я хочу сказать. Я изголодалась по Черным женщинам, которые не отвернутся от меня, даже если они не согласны с тем, что я говорю. В конце концов, мы говорим о разных сочетаниях всё тех же одолженных звуков.

Порой изучение наших различий кажется выходом на битву. С внутренней дрожью я бросаюсь в поле зрения каждой Черной женщины, с которой хочу найти связь, и наступаю, выставив перед собой на вытянутых руках лучшее, что у меня есть, – меня саму. Чувствует ли она это иначе? Когда я переживаю ужас, ожидая предательства, отвержения, приговора осмеянием, – кажется ли ей, что я ее осуждаю?

Большинство моих знакомых Черных женщин считают, что я слишком много плачу или слишком открыто об этом рассказываю. Мне говорили, что из-за слез я выгляжу слишком мягкой, а следовательно, незначительной. Как будто наша мягкость должна быть ценой, которую мы платим за силу, а не просто тем, чем платят легче и чаще всего.

Я борюсь с кошмарными образами внутри себя, вижу их, беру их под контроль, знаю, что они не уничтожили меня раньше и не уничтожат сейчас, если я проговорю их, признаю, что они изранили меня, что моя мать научила меня выживать и одновременно научила бояться собственной Черности. «Не верь белым, потому что они не желают нам добра, и не верь никому, кто темнее тебя, потому что сердца у них такие же Черные, как лица». (И что мне было с этим делать, ведь я была темнее всех?) И сегодня мне всё еще больно записывать это. Сколько таких же посланий сыплется на всех нас, на разные голоса, со всех сторон? И как нам вычистить их из нашего сознания, не взглянув сначала, о чем они нам говорили и какой вред нам нанесли?

IV

Как стать выносливой? Нужно ли для этого учиться жестокости?

Должен ведь быть голос, который говорит, что Черные женщины, конечно, всегда помогали друг другу. И в этом парадокс нашего внутреннего конфликта. У нас есть мощная и древняя традиция близости и взаимной поддержки, и сохраненные в памяти нити этой традиции живут внутри каждой из нас, в противовес гневу и подозрению, порожденным ненавистью к себе.

Когда мир двинулся против меня, неодобрительно нахмурившись, / Землю под ноги мне вернула сестра[183]183
  Из песни «Каждая когда-то любила женщину» (Every Woman Ever Loved A Woman) Бернис Джонсон Ригон в исполнении ансамбля Sweet Honey in the Rock. – Примеч. авт. [Sweet Honey in the Rock («Сладкий мед в камне») – Черный женский ансамбль, сочетающий в своих выступлениях пение а капелла, танец и жестовый язык. Бернис Джонсон Ригон (род. 1942) – его основательница, также соосновательница квартета Freedom Singers, упомянутая Лорд в эссе «Уроки шестидесятых». – Примеч. ред.]


[Закрыть].

Эти строчки в песне всегда вызывали во мне глубокое и мучительное чувство утраты чего-то, что я хотела ощутить и не могла, потому что со мной такого никогда не случалось. У некоторых Черных женщин такое было. Для других из нас ощущение надежного тыла, поддержки от наших сестер – это то, о чем мы мечтаем и ради чего трудимся, зная, что это и возможно, но и очень сложно, учитывая реалии страха и подозрений, лежащие между нами.

Наш гнев, закаленный в горнилах выживания, то скрыт за опущенными веками, то вспыхивает в наших глазах в самые непредсказуемые моменты. Поднимая взгляд между ног у любовницы, поверх тетради посреди лекции, отчего я чуть не теряю нить рассуждения, пробивая чек в супермаркете, заполняя анкету за окошком бюро по трудоустройству, выходя из такси посреди Бродвея под руку с бизнесменом из Лагоса, проскальзывая вперед меня в магазин, когда я открываю дверь, – на долю секунды мы встречаемся взглядами – яростные, резкие, сестры. Моя дочь-малышка, которая постоянно спрашивает: «Мамочка, ты злишься?»

Как Черные женщины, мы слишком часто тратили свой гнев понапрасну, хоронили его, называли чужим, бросали в океан расизма и сексизма, из которого не доносилось ни отзвука в ответ, швыряли друг дружке в лицо и уворачивались от рикошета. Но в основном мы стараемся не выражать его открыто или ограждаем его частоколом жесткой и неприступной вежливости. Гнев кажется недозволенным или неоправданным, и мы храним его в тайне, неназванным и вечным. Мы переполнены гневом на себя и друг на дружку, мы не смеем прикоснуться к нему, боясь, как бы нас не пригвоздили и не выставили напоказ, как бы не назвали тем, чем мы всегда себя ощущали, а иногда и предпочитали быть – одинокими. И, конечно, в жизни каждой из нас достаточно поводов для применения праведного гнева – хватит не на одну жизнь. Мы запросто можем избегать столкновения друг с дружкой. Намного легче изучать наш гнев в (относительно) ясных, эмоционально не нагруженных обстоятельствах. Намного легче выражать наш гнев в отношениях средней глубины, где нет риска по-настоящему раскрыться. И всё же этот вечный голод по знакомой материи, голод по подлинной общности, по сестре, которая поделится.

Тяжело идти наперекор белому пренебрежению и агрессии, гендерной ненависти и нападкам. Не в пример тяжелее встречаться лицом к лицу с отвержением Черных женщин, которые, быть может, видят в моем лице какое-то лицо, которое они не отвергли в собственном зеркале, а в моих глазах очертания фигуры, которая пугает их тем, что может оказаться их собственной. Так часто этот страх подогревается между Черными женщинами опасением потерять спутника-мужчину, настоящего или желанного. Ведь нас научили и тому, что найти себе мужчину – единственное мерило успеха, но что их почти никогда не удержать.

Одна Черная женщина сидит и молча осуждает другую: как она выглядит, как ведет себя, какое впечатление производит на других. Предвзятость первой женщины обращена против нее самой. Она измеряет невозможное. Она измеряет ту себя, которой не вполне хочет быть. Она не готова принимать ни противоречия, ни красоту. Она хочет, чтобы другая ушла. Она хочет, чтобы другая стала кем-то еще, кем угодно, только не другой Черной женщиной. Ей хватает трудностей с тем, чтобы быть собой. «Почему ты не научишься летать по прямой? – говорит она другой женщине. – Разве ты не понимаешь, что твой плохой результат говорит обо всех нас? Если бы я могла летать, я бы уж, конечно, справилась получше. Почему ты не можешь собраться и показать класс? У белых девчонок получается. Может, попросить кого-то из них показать тебе, как надо?» Другая женщина не может говорить. Она слишком занята, потому что пытается не упасть и не разбиться. Она не хочет плакать, но ее слезы затвердеют и превратятся в мелкие острые камешки, которые брызнут из ее глаз и попадут прямо в сердце первой женщины, а та скоро залечит раны и будет считать их источником своей боли.