Текст книги "Вокруг света"

Свадебный фотограф

Я пытался совладать с этой болезнью, похожей на одержимость. Убеждал себя, что взялся не за свое дело, что у меня уже не такие быстрые ноги, не такое выносливое сердце, как прежде. Но кто-то внезапно будил меня в четыре утра, чтобы я, глянув в окно, определил, будет ли солнце или туман. Но туман мог появиться и позже, вот в чем дело. Вчера именно так и произошло, думал я. В пять утра за окном никакого тумана не было, и я заснул с легким сердцем, но час спустя пробудился, приподнялся на локте – уличные фонари окутывал туман. И теперь я не мог спать. И надо было вставать, заваривать чай, умываться. Маршрутные такси еще не ходили, и я перся по пустынным улицам, зевая и кляня туман. Но туман так и не появлялся. Зато с моста через Днепр у крепостной стены я видел, как над плывущими льдинами восходит апрельское солнце. И потом, вернувшись домой продрогшим до костей, торопливо глотал обжигающий чай и пялился на монитор, заставляя солнце снова и снова вплывать на льдинах в мой город.

Днепр в городе всегда напоминал мне о главной обязанности: подниматься вверх, в холмы и леса местности.

Фотография меня окончательно разоряла. Может, удастся стать свадебным фотографом, думал я. Надо бы попрактиковаться. Первую свадьбу я готов снимать бесплатно.

Вернусь в город, думаю я на осенней дороге, и дам объявление.

Но все происходит быстрее.

На выходе из Воскресенского леса я замираю. Посредине обширного открытого пространства стоит лось. Стоит как изваяние, памятник самому себе. Чуть позже замечаю немного в стороне еще одну коричневато-серую горбатую фигуру. Мгновенно снимаю аппарат с плеча. Ловлю в видоискатель лося. Далеко. «Если фотография плоха, – говорил метр Роберт Капа, – значит, ты просто побоялся подойти ближе». И, пригнувшись, я начинаю подкрадываться. Побуревшие травы, сухой иван-чай скрывают меня. Но шорох-то слышен. У лосей не такое хорошее зрение, как слух и обоняние. Штатив путается в травах. Еще десяток шагов. Смотрю в объектив. Уже лучше. Но надо подкрасться еще ближе. Тем более что лоси попались не пугливые. На другом краю леса куда-то палят охотники. Может, по консервным банкам. Лоси не убегают. Ни от пальбы, ни от треска стеблей под моими ногами. Подхожу еще ближе. Объектив дает приличное увеличение. И я вижу морду лося, его рога, перевожу фотоаппарат правее и ловлю крупный темный выпуклый глаз и ноздри второго – это лосиха. Она поворачивает голову ко мне. Потом смотрит на лося. Снова переводит взгляд на меня. Лось буквально застыл. Но его фигура выражает напряжение. Он явно выжидает. Они оба видят, слышат и чуют меня. Но не делают ни малейших попыток скрыться. Я наглею и шагаю, уже не хоронясь. Лосиха оборачивается к лосю. Словно вопрошая. А тот всем своим видом отвечает: погоди, пусть он подойдет ближе, пусть подойдет…

И тут я резко торможу. Стоп! Сейчас же октябрь? Это уже осень светописная?

В азарте совсем забыл об этом. У лосей гон. Я – третий на этом диком поле. Вот лосиха с интересом и поглядывает на меня. И лось ждет, чтобы попросту обломать мне рога. Но это э…э… не рога, а всего-то пластмассовые ножки штатива.

Попал на лосиную свадьбу.

Я медленно начинаю пятиться, как из шатра великого хана. Шатром над нами – небо в кудели облаков. Рыжее поле – гигантский ковер. Никогда еще эти истасканные сравнения не казались мне такими яркими и свежими. Я продолжаю пятиться, соображая, что в случае чего легко запутаюсь в этом ворсистом ковре. Лосиха отворачивается, срывает какую-то веточку, жует. И лось наконец оживает и смотрит задумчиво в мою сторону.

О лосиных атаках я читал у Томпсона. И у других авторов – о том, как лоси расшибают своими ногами-палицами волчьи черепа. Атакуют и человека.

С лосями мне часто приходилось здесь сталкиваться. Лось – это слон северных лесов. Его мощь и стать вызывают уважение. Топоры рогов, булавы ног, горб, грудь – лось отлично вооружен.

Тем не менее обычно лоси предпочитают уступить, человек может быть опаснее бешеного волка.

Правда, летом ко мне на стоянку под дубом молодой лось сам прибегал, и даже дважды. Первый раз, отрываясь от дымного костра, я ожидал увидеть всадника прошлых времен, скачущего во весь опор от Городца к моей дубраве. Но вместо этого узрел высокого ярко-кофейного лося. Он со всех ног мчался уже по дубраве – прямо на мой костер. И что интересно, ни веточка не треснула, только слышался глухой топот. Обнаружив здесь мой лагерь, он затормозил, удивленно посмотрел и резко кинулся вбок и быстро исчез. И в летней жаркой тишине я услышал тихое гудение. Ко мне приближалось электрическое облако. И вскоре кровососы всех мастей атаковали меня прямо у костра. Пришлось срочно сгребать прошлогоднюю листву, гнилушки и налаживать настоящий дымокур.

Не прошло и часу, как снова послышался топот. И я вновь увидел того же лося. Он повторил свой маневр и растворился. Звенящее облако ринулось снова в атаку. Я засмеялся и предпочел отступить в палатку.

А сейчас, на лосиной свадьбе, мне ненароком вспоминается роман Эрленда Лу, норвежского писателя, в завязке которого горожанин, поселившийся в лесу, убивает топором лося. Я знал, что этот норвежец любитель гротеска, ему приятно поводить за нос читателя. Но реалист, крепко сидящий во мне, такому развитию событий воспротивился, как осел, уперся – и дальше ни шагу. И никакие соображения насчет условности, игры и так далее не помогли. Даже если герой с топором и загонит лося, ну, в глубокий снег с настом, который держит лыжника, но не зверя, если это и произойдет, то родным и близким охотника можно выразить соболезнование.

Ладно бы этот герой проснулся, например, без носа или в виде жука, а то ведь вон какой фортель выкинул – убил лося топором. Нелепо и тоскливо.

Вхожу в березняк. Через некоторое время среди березовых пестрых стволов появляется и голова лося. Он высматривает соперника. Озираюсь в поисках подходящего дерева. И вижу рядом согнувшуюся аркой березу. Влезаю на нее, держась за ветви соседних деревьев, снимаю защитный мешочек с камеры. Теперь я готов к встрече. Это будут сногсшибательные кадры – атака обезумевшего зверя на новоявленного папарацци.

Смелее, ваше сиятельство!

Но смею вас заверить, что не держал в уме ничего предосудительного. Поначалу даже и не понял, что у вас свадьба. Разве празднуют так тихо? Вы же не рыба, сударь. Или простудились? Нет, нет, благодарю, я останусь лучше на этой арке. Сам не знаю, каким ветром меня занесло на нее. Собственно говоря, я и не папарацци. А любитель Ее Величества. Фотограф-любитель Ее Величества. В некотором роде охотник и рыбак, но лучшие трофеи здесь – лучи и линии. В общем, я такой же подданный, как и вы. Что нам делить? Нечего и тем более некого.

Лось еще некоторое время выглядывает из-за березовых стволов, к нему приближается лосиха, и они бесшумно исчезают.

– Ту-ту-туру-ту-ту-ту-туту, – проигрываю я марш Мендельсона и с сожалением спускаюсь.

Не то чтобы мне очень понравилось на арке, просто я опасаюсь, что так и не сделал ни одной хорошей фотографии молодоженов. Какой же я свадебный фотограф? Правда, и жених с невестой попались своенравные.

…Что ж! Вот и первый опыт свадебной съемки. Как говорится, с почином.

Выйдя из березняка, направляюсь к горе.

После всего случившегося двадцать лет назад к горе у меня особое отношение. Плавание высветило гору. Вокруг нее обозначились границы. Установление границ важное действо. Попытка излечения недуга, о котором толковал Бердяев, – ушибленности простором. Границы концентрируют энергию места, дают ощущение защищенности, хотя и призрачной. Бесконечное слишком волнует человека. Для душевного покоя и необходимо ограниченное.

Устанавливая границы местности семьдесят три, я проводил и невидимые границы в себе. Идея слияния с миром, Вселенной не казалась уже такой прекрасной. Это не по силам человеку, по крайней мере, обычному. Человек навсегда ушел из дикого мира и возвращаться туда он может лишь ценой ощутимых потерь. Очевидная истина! Но ею надо было изрезать ноги, запылить волосы. Истин много, но все они мертвы, пока больно не вопьются в кожу или не коснутся сердца.

К слову, почему же местность семьдесят три? Наверное, землемеры уже побывали и в других местах с тех пор, когда был оформлен этот древний каталог счастливых земель. Туда могли бы включить и румынский берег, например, где сочинял свои скорбные элегии Овидий, но, правда, городов в древнем реестре не значилось.

В реестре девятнадцатого века, без всякого сомнения, числятся «Уолден». «Энкантадас, или Очарованные острова» Германа Мелвилла.

У нас – Степановка, имение в Орловской губернии, где хозяйствовал Фет.

Ясная Поляна.

Флёново.

В двадцатом веке – Национальный Парк Северных Каскадов, Пик Опустошения или Отчаяния, где шестьдесят три дня жил лесопожарный наблюдатель Джек Керуак.

Ястребиная Башня в Калифорнии, на океанском побережье, построенная из валунов поэтом Робинсоном Джефферсом.

Песчаное графство лесничего Олдо Леопольда.

Мещора.

Дом для бродяг, выстроенный Олегом Куваевым на севере.

Это лишь первые пришедшие на ум земли. На самом деле их больше. И у каждого инспектора земельного комитета свой перечень. И мне кажется, что чем больше будет землемеров, тем лучше, умнее и чище станет вся эта местность. Может быть, даже отыщется какой-то энтузиаст, который создаст тотальный реестр счастливых земель и опубликует географическую поэму в духе Уолта Уитмена. Ну, или хотя бы ограничится краткими прозаическими описаниями. Да еще снабдит их фотографиями?

Ох, это уже сомнительное предприятие. Я еще не встретил ни одной фотографии с Галапагосских островов, которую можно было бы вживить в ткань свежих и div-ных очерков Мелвилла. Иллюстрации – да, и очень хорошие, попадались, во всю страницу, цветные; в книге альбомного формата, которую я однажды нашел в библиотеке, были одни очерки «Энкантадас, или Очарованные острова». Зачарованный дух этих островов Мелвилла живописно только и можно передать, но и то весьма приблизительно.

Не знаю, что вышло, если бы Мелвилл взял в руки фотографический аппарат.

Помню открытие, сделанное в одной книге, полюбившейся в школьные годы. Можно сказать, мы были фанатами этой книги, называлась она «Я живу в Заонежской тайге», написал ее бывший инженер-ракетчик Анатолий Онегов, оставивший прибыльную работу в оборонном ведомстве в Москве, чтобы удить рыбу, охотничать в архангельской тайге, в Каргополье. Впервые эту книгу я взял в юношеской библиотеке, потом передал ее другу. И дальше мы время от времени брали ее и перечитывали, смакуя подробности. И вот, какое-то время спустя, я снова взял заонежскую книгу, принялся неторопливо читать и вдруг через несколько дней обнаружил в середине черно-белые фотографии.

Ну, с чем это сравнить? Как будто в лесном походе неожиданно оказываешься перед озерами, о которых никто ничего не слышал. А вот они: с облаками, рыбами, кувшинками, островками и волнами.

Фотографий было немного, едва ли больше пяти. Это были черно-белые снимки. На одном огонь в железной таежной печке, на другом – лодка; кажется, еще и окуни среди тростников, лошади на окраине деревни.

Как мы пропустили фотографии? Это было невозможно. Я поведал о находке другу, он не поверил. «На смотри», – сказал я и сунул ему книгу. И с удовольствием наблюдал за его физиономией. Вообще лицо человека, склонившегося над книгой, всегда интересно, человек читающий символичен. Книга – это лучшее, что появилось здесь, на земле. Хотя мастер зеркальщик, наверное, скажет, что – зеркало. А воздухоплаватель укажет на свой шар. И скрипач просто начнет выводить смычком летящий мотив Вивальди.

И все-таки в книге сокрыто все – и скрипка, и воздух, и зеркало.

Мы с другом решили, что эту книгу достали из запасников, а в предыдущей просто кто-то аккуратно увел фотографии.

Фотографии произвели на нас впечатление. Возможность не только услышать, но и увидеть показалась нам подарком. Опасаясь, что кто-то снова позарится на фотографии, мы даже подумали, не украсть ли нам эту книгу. Но не стали этого делать, щадя неведомых лесных странников.

Надо думать, что и Мелвилл сумел бы иллюстрировать «Энкантадас, или Очарованные острова». А «Моби Дик»? Природа этого романа сложна и, несмотря на метафизический характер, изобилует документальными сведениями. Документ – та же фотография. И дотошные сведения о добыче китов и их природе только ярче заставляют сиять страницы высоких широт.

Я сижу на поваленной сосне, смотрю вокруг и слышу протяжную свадебную трубу. Это заставляет вспомнить, что я назвался груздем – фотографом-любителем Ее Величества. И я встаю, вытягиваю шею, пытаясь увидеть лосей. Но они ходят где-то в молодых березняках, от которых струится такой тонкий золотой свет, что я вспоминаю микенские клады и даже не пытаюсь это сфотографировать.

Нет, все-таки пытаюсь. Это уже что-то вроде рефлекса. И я вытаскиваю из кустов старые жерди, кладу их на поперечные полоски железа, которыми стянуты опоры четырехметрового геодезического знака, и забираюсь туда. Когда-то я ночевал так, расстилал на жердях спальник и отчаливал в протоки, забитые звездами. По железу скатывалась роса, жерди поскрипывали, и земля медленно свершала свой круг.

Сейчас я не собираюсь здесь ночевать, влезть сюда меня вынудила camera lucida.

Мне уже не смешно, а тягостно. Как будто я наказан таскать это железо.

Но я точно знаю, что событие, описанное вчера, сегодня описывал бы немного по-другому, ну, хотя бы потому, что сегодня у меня хуже или лучше самочувствие.

Если неповторим из-за своих сложных метеорологических характеристик день, то тем более неповторимо любое событие. У события тоже есть температура воздуха и почвы, влажность, атмосферное давление, величина солнечной радиации, скорость ветра. И по большому счету, его невозможно с точностью зарегистрировать даже в то же самое время, потому что под событием обычно понимается нечто происходящее в мире людей, а сколько людей, столько и версий одного события. И речь идет не только о непосредственных участниках, но и вообще о людях, что-либо слышавших о том или ином событии.

Но даже если ты один-единственный участник, и тогда событие меняется. Грубо говоря, если сегодня ты рыбак, то на витрине увидишь удочки и лески, а поостыв к рыбалке или приняв индийский обет ахимсы – непричинения вреда живому – и вместо этого занявшись шахматами, на той же витрине узришь дорожные шахматы на магнитах. Конечно, редко человек так кардинально меняет свои привычки, но тем не менее человек всегда меняется, если он открыт новым знаниям, информации.

Одним словом, Вселенная изменчива и невероятна, под нами и над нами вихрятся ее атомы, и в нас самих кипит звездная протоплазма.

И фотография – попытка накинуть аркан на огненного жеребца, бросить якоря, вцепиться во что-нибудь твердое, прочное, неколебимое.

Фотография похожа на хлипкий плот, дрейфующий в потоке времени.

Какое же событие я пытаюсь сейчас запечатлеть, стоя на скрипучем настиле?

Струение микенских берез?

Да.

И странным образом это событие представляется единственно важным осенью 2012 года. Мировая жизнь здесь свершается, так всегда казалось мне. Что это – особенность местности или иллюзия сознания, архаичная вспышка эгоцентризма дикаря, сквозь которого везде и всегда проходила ось мира? Не берусь рассудить. Но вопреки Ясперсу, который полагал «первобытные народы», а также Индию и Китай в стороне от стрелы осевого времени, да и Россию не в основном потоке благ и завоеваний, даруемых «веком науки и техники», – вопреки этому я понимаю с полной ясностью, что столб мировой жизни здесь, и плот, привязанный к нему, медленно вращается.

Имена

Стоянки словно бы микроместности. На некоторых я провожу довольно много времени, особенно под дубом. Эта стоянка счастливо расположена на чистом ручье в двух часах хода от железной дороги. Бродить вокруг дуба, красавчика-урода, завязанного в сольный ключ, никогда не надоест. Можно подниматься по ручью к Айране Ваэдже. Крутые склоны ручья укреплены серыми колоннами мощных лип, вязов, кленов. Осенью наливаются лиловостью, переходящей в пурпур, листья бересклета, и заводи озарены этим цветом, словно комнаты китайских хижин огоньками фонарей. В распадке ходят лоси. Кабаны являются поискать кореньев, спускаются на водопой косули. По вечерам на сухую ольху прилетает сипло покричать серая неясыть.

Весной вокруг дуба растекаются обширные и чистейшие лужицы ландышей. Ландышей очень много, воздух дубравы чувственно изыскан, свеж. Разжигать костер в этой парфюмерной лавке как-то даже неловко, да еще греметь черными котелками, резать мясо, чистить лук и чеснок. Зато приятно вечером влезть в палатку, наполненную благоуханием лилии долин, цветущей в мае, как переводится латинское название ландыша. Или усесться после утреннего крепкого чая на стволе березы, поваленной бурей, раскрыть тетрадь на крошечном столике из ореховых жердочек и писать.

Стоянку по ручью можно назвать Дуб-на-Городце.

С ручья Городца рукой подать до Волчьего ручья, там в высоком обрыве есть логово, правда, сейчас оно оставлено.

А когда-то мы с Вовкой слушали здесь ночью при луне, пахнущей чабрецом, пение взрослого волка и хор волчат. Этого волка моему другу удалось даже сфотографировать. Хотя снимал он пейзаж, а не зверя. Но потом, случайно увеличив фото, обнаружил перед зарослями ольхи фигуру серого зверя.

Может, надо иногда так и фотографировать. Объектив способен увидеть больше.

Похожий эксперимент я провел в городе, на Соборной горе: фотографировал вообще вслепую, поворачиваясь в разные стороны с закрытыми глазами.

Результат ничем не порадовал: падающие стены, купола, асфальт, пустое белесое небо.

Но возможно, стоит еще раз попробовать. У современного композитора Виктории Полевой есть любопытная пьеса для флейты и гитары «Слепая рука», там словно бы дан мир до того, как у вещей появились имена. Кто знает, не должен ли и фотограф стать подобной слепой рукой? Фотографировать, не зная, что есть что.

Но тогда, пожалуй, исчезнет сам дух местности? Чем будут склоны холмов и рощи урочища Плескачи? Заросшая дорога на Загорье? Ельнинский тракт? Далекий бор Белого Холма? Или странные холмики под Арефиной горой?

Имена – как стоянки. Они притягивают, дают тень в зной и обещают солнце в ненастье.

Здесь жили и живут люди, и они по-своему тоже интересны. Взять хотя бы деда моего друга. Семен Владимирович Никитенков служил одно время кучером у смоленского купца Будникова, воевал в Германскую с другом из Долгомостья; этот друг все боялся пули в живот, говорил, что хуже смерти не придумать, – так и случилось, немецкий свинец поразил его прямо в живот. Семен Никитенков вернулся цел-невредим, жена его Евдокия как раз полоскала белье на речке, увидела, закричала. Хозяйство у деда было хорошее: лошадь, две коровы, овцы, птица. Жена ткала холсты из своего льна. Но государство решило судьбу крепких крестьян по-своему. И Семен Никитенков из Долгомостья оказался прозорливее кузнеца из Загорья, всю скотину свел в коммуну. И уцелел. А некоторые жители Долгомостья не захотели даром отдавать нажитое трудом – и пропали в товарняках на стальных путях родины.

Сыновья Никитенкова, Сергей и Кузьма, воевали с немцем уже в Великую Отечественную; один долго не возвращался и не подавал после фронта вестей – и вдруг объявился в Алма-Ате, уже с другой семьей. Второй сын на фронте потерял ногу, вернулся сюда и работал директором карьероуправления. За каждым человеком судьба, неповторимая жизнь. И как раз эти судьбы и наполняют смыслом и питают собой имена-линзы: Меркурий, Александр. Словом, одно без другого немыслимо.

Лосев действительность без имен называл глухонемой.

Флоренский различает в имени три уровня: низший, высший и средний. Личность может соответствовать тому или иному уровню собственного имени.

И тут мне приходит на ум гора за Воскресенским лесом с ее тремя именами: Утренняя, Воскресенская, Марьина. Может быть, здесь как раз иллюстрация этой мысли Флоренского.

Первое название элементарное, рожденное наблюдением: здесь лучше всего встречать солнце. Второе имя от деревни и леса. Третье мне сообщил косец. Оно уже сложнее. Возможно, оно связано с какой-то девушкой или женщиной, жившей здесь, в Воскресенске, или где-то поблизости. Тут, конечно, есть соблазн упомянуть хутор Обляшево, где учительствовал Иосиф Радьков, а его сестру, учительницу и энтузиастку драматического кружка в народном доме, и звали Марией. В нее-то и был влюблен Твардовский. Но всего этого мало.

В преданиях и легендах, быличках, собранных смоленским ученым Яковом Кошелевым в книгу «Народное творчество Смоленщины», показан этот процесс присвоения имени. Вот, например, село Аделаида. Рассказывают, что у барина утонула дочка с таким именем, и он имение переименовал. С тех пор деревня так называется. Или другое название – Меланьина роща. Одна крестьянка все ходила в эту березовую рощу и говорила, что слушает там музыку, песни. Кто с ней ни ходил, ничего не слышал. Ну, а потом у нее родились три сына, и все стали отменными музыкантами, и внуки без музыки не могли.

С деревней Изборово связана судьба прабабушки одного информатора. Ее отец был крепостным и ходил за барскими кроликами. Однажды закрыл раньше времени заслонку в печке, кролики и угорели. Барин осерчал, хотел всю семью распродать (как кроликов! – хочется воскликнуть), но, поостыв, лишь в наказание красавицу дочку этого кроликовода отдал замуж за другого крепостного – квазимоду. А та деревня, куда пошла дочь красавица, вскоре стала называться Изборово, в нее сгонял помещик неугодных крестьян, избирал.

Речка Чернушка названа по черноволосой девушке, утопившейся в ней, чтобы избежать постылого замужества.

Страшная дорога – в одном имении, где кормилица не усмотрела за младенцем пана и тот умер, и ей велели за гробами идти, в одном младенец, а другой пустой, для нее. Информатор сообщает, что кормилицу так и схоронили живьем.

Или вот место, где сходятся три дороги: Крестики. Там всегда что-то происходило, огни вспыхивали, вихри кружились. Старик ехал домой, увидал барана, поймал и забросил в телегу. Едет и думает, что здорово обрадует старуху, а кто-то за спиной говорит, что действительно отличный баран. Старик хлестнул лошаденку, помчался. Возле дома смотрит: телега пустая. И там же одна девушка письмо нашла, а голос ей велел положить письмо. Положила и припустилась.

Есть, между прочим, в этом сборнике и предания о местности. Рассказывается о Бедамле, небольшом островке под Арефиной горой, рядом с которым была когда-то протока, и по ней баржи спрямляли путь по Днепру, а разбойнички нападали на них. Бедамля – от беды. Сейчас эта протока превратилась в несколько глухих длинных прудов, пробиться к которым не так-то просто, особенно летом: буквально шквал зарослей и жужжащих кровососов захлестывает путника. Но ранней весной в сапогах туда можно спокойно пройти, за колоннами черной ольхи, скульптурно-выразительными, как допотопные патриархи, эти пруды словно бы древние бронзовые зеркала, позеленевшие, тяжелые, хранящие неведомые образы в черной глубине. Смотрителями этого колонного зеркального дома служат бобры.

К слову, бобер зверь своенравный. Совсем недавно сообщалось о рыбаках, увидевших бобра и попытавшихся с ним сфотографироваться: бобер повел себя как абориген из африканской глубинки, считающий, что фотограф похищает часть его души, если не всю душу и даже самого человека, – кинулся на рыбака и хватанул его своими мощными зубами, порвал бедренную артерию, и, пока медики спешили на помощь, несчастный изошел кровью и умер.

Другое свидетельство – о лесах возле Ливны, где живут русалки, что верещат и насмерть щекочут мужиков на кривой неделе. О Ляхове дан только слух, что там был жестокий помещик Бартоломей. А вот в Станькове помещики другие, обходительные. Лесли, школы и лечебницы открывали, против французов вместе с мужиками партизанили. И когда из Птахина, это уже собственно урочище Плескачи, мужики порубили самовольно лес, барин их простил, но в суд в Смоленск съездить и страху натерпеться заставил.

Еще одно место – Пацов мост, что проходил по болоту от деревни на берегу Днепра до Воскресенска. По нему отступали то ли литовцы, то ли французы во главе с Пацом, и там их побили. А потом схоронили в курганах под Арефино.

На самом-то деле в этих курганах как раз предки нынешних жителей местности. Да сейчас в норах живут ужи и лисы.

Вообще название Марьина гора довольно распространенное, как и имя Мария. Мать Твардовского звали Марией. И в Смоленске он полюбил другую – не Радькову – Марию. Об этом имени Флоренский писал, как о всеблагоуханном и лучшем из женских имен, и даже не только женских. Мария – имя совершеннейшее по красоте, а внутри равновесное. И добавлял, что свет этого имени его ослепляет.

Ослеплял он и жителей разных мест России, оттого так много Марьиных гор, Марьиных рощ. Косец говорил, что специально по горе палы пускали, чтобы потом иван-чай рос во всю силу, и, мол, едешь по дороге и еще издали видишь – вся красная гора. В ответ на замечание, что поджоги эти весенние опалили сосны, он сказал, что раньше их совсем не было, сосен, а потом в горе обнаружили гравий и хотели ее выпотрошить, и тогда народ собрался и судил не трогать горы, а чтобы закрепить решение, взяли и посадили сосны.

Марьина гора красна не только своим кипрейным нарядом – усиленная вторым именем, она поистине сияет. Видимо, все это и сказалось в то утро, когда я возвращался по Днепру и пришел сюда. Хор, который я услышал над горой, был храмовым, христианским. Множество ликующих женских голосов вторили одному мужскому басу. Слова я запомнил на всю жизнь, но приводить их здесь не буду.

Думаю, что все происшедшее на горе связано как раз с ее именами, этими именами события определяются. Рассуждения Флоренского, таким образом, подтверждаются. А он говорил о провиденциальном характере некоторых географических названий, например о том, что на месте Бородинского сражения течет речка Колоча (от глагола колотить), есть ручей Стонец, ручей Огник, ручей Война; пределом французского похода было место Спас Прогнань.

Сюда надо добавить и первоначальное название Загорья, в котором слышится еще и пушкинский голос: пустошь Столпово.