Текст книги "Княжич"

Сколько лесных ручьев мы перешли? Сколько речушек переплыли? Через сколько болот и озерков весенних перебрались? Я давно и со счету сбился.

Мы и на полдень ломились. И на полночь спешили. И снова на закат путь держали. Только варяги за нами словно привязанные шли.

И вот сегодня они приотстали. Только рано мы радовались. Им и не надо спешить было. Прижали они нас.

Мы уперлись в реку. Широкую и полноводную. Нам бы по льду на тот берег, что синей полоской торчал у окоема. Да сошел лед. И вода холодная. Метнулись мы вдоль грязного потока: нет ни перевоза, ни жилья какого, чтоб лодку взять. Было бы время, плот бы связали. Только нет времени. Варяги нам в затылки дышат.

– Может, вплавь? – предложил я.

– Не чуди. – Яромир настороженно вглядывался в лес. – Вода ледяная. И темнеет уже. Мы по ночи и до середины не доплывем. Замерзнем.

А темнело быстро. Это давало маленькую надежду. Может, уйдем. Затеряемся в ночи.

– Регард![96]96
  Regard! – Смотри! (фр.).


[Закрыть] – вскрикнул фрязь, указывая рукой вдоль берега.

Я увидел огонек костра. Понял, что это не наши гонители. Те костров не жгли. И мы, не раздумывая, пустили коней вдоль берега.

Совсем стемнело. А в темноте недолго и шею свернуть. Мы придержали коней и поехали шагом. Огонь, горящий в ночи, притягивал. Обещал тепло и горячую еду. И опасность отступала.

Мы подъезжали все ближе. И я старался не думать о том, что нас ждет.

У костра угадывались неясная тень. Он был один, а нас трое. Если что, справимся.

– Кого там несет нелегкая?

Не варяг. Значит – свой. Слава тебе, Даждьбоже!

– Ласки просим, добрый человек. – Я натянул поводья. – Не примешь ли к себе трех усталых путников?

– Отчего ж не принять, коли нужду терпите. – Он поднялся с бревна, на котором сидел. – Вы чьи будете?

А сам подбросил веток в костер. Огонь вспыхнул ярко, освещая нас. В свете костра я смог рассмотреть говорящего.

Это был невысокий мужичонка, одетый в подранный кожух, опорки и лапти. Всклоченная бороденка его смешно топорщилась. А из-под треуха торчали давно не мытые космы.

– Гонцы князя Древлянского, – ответил я. – Скачем в Моравию.

– Эка вас занесло, – покачал головой мужичонка. – Больно вы на север забрали. Там, – махнул он рукой в сторону противоположного берега, – ляхи живут.

– Да вот, заплутали. – Я все пытался понять, какого он рода-племени, и никак не мог определить.

Говорил он чисто. Без мазовщанских пришепетываний и ятвигских яканий. Казалось, что он такой же древлянин, как и я, только откуда здесь, за тридевять земель от коренной земли, появился этот странный мужичок?

– Вам вверх по течению надо. Дня три пути до перевоза. Перевоз тот мазовщане держат. Плату берут немалую. Да я смотрю, вы люди не бедные. Кони-то у вас вон какие справные. Завтра и поедете. А пока слазьте. У меня уха поспела.

Мы не заставили себя ждать. За две долгие седмицы мы разжигали огонь всего раза три. И только тогда, когда понимали, что иначе просто замерзнем.

– Экие сотоварищи у тебя чудные. – Мужичок достал из-за пазухи большую ложку, зачерпнул из котла, попробовал варево, крякнул от удовольствия.

– Это Яромир. Чех он. А это фрязь. Хлодвиг. Он по-нашему говорит плохо.

– А тебя как зовут? – Мужичок кивнул на варево – налетай, мол.

– Гридиславом, – соврал я, приняв имя погибшего друга.

– Гридислав, значит? – Он странно хмыкнул. – Ладно, Гридислав. Уж прости, что хлебца нет.

– Хлеб есть. – Яромир метнулся к своему коню и достал из седельной сумы каравай.

Это было все, что осталось у нас из снеди. Мужичок понюхал каравай. Закатил глаза от удовольствия и прошептал:

– Наш хлебушко. Духмяный.

– Так, значит, я правильно про тебя подумал, – сказал я. – Из наших ты краев. Из земли Древлянской.

– Правильно, – кивнул мужичок и отправил в рот очередную ложку ухи да хлебушком прикусил.

– А как звать-то тебя?

Мужичок прожевал. Посмотрел на меня внимательно. Вздохнул, словно решаясь на что-то, и наконец сказал:

– Когда-то Разбеем кликали, а теперь вот Андреем люди добрые прозывают.

– Так ты тот самый Разбей-рыбак, который ушел из Коростеня, чтобы Репейские горы отыскать? Да с Даждьбогом за жизнь потолковать?

– Тот самый, – кивнул мужичонка. – Неужто помнят еще меня люди?

– Как же не помнить. Много о тебе Гостомысл рассказывал, когда я у него в послухах ходил. И как жену ты свою любил. И как померла она. И как не хотел ты с этим примириться. Как на Святище целую седмицу прожил, желая выпытать у Даждьбога, за что он ее Марене отдал. И как ушел из Коростеня…

– А ты давно ли посвящение принял?

– Этой зимой.

– То-то я смотрю, молод ты еще для гонцовой службы. – Разбей отправил еще одну ложку ухи в рот, проглотил и добавил тихо: – Значит, есть теперь у земли Древлянской грядущий князь?

Меня словно бревном ударило.

– Как понял?

– Уж больно ты, княжич, на отца похож. Я же его помню, когда он чуть постарше тебя был. Да ты не бойся, – хитро улыбнулся он. – Если ты здесь, выходит, так Господу угодно.

– Господу? – не понял я.

– Я же когда из земли Древлянской ушел, почитай, пол-Мира протопал. Но нигде не нашел ни Ирия, ни гор Репейских. Везде, где бы я ни был, не боги, а люди живут. Дошел до самого Рима-города. Тут-то и объяснили мне, что истинный Бог, он не на горах живет. Не на небе. Не на земле. Он везде. И во мне. И в тебе. И в травинке сокрыт. И понял я, что все в этом Мире вершится по воле Его. А замысел Его простой человек понять не в силах. Как не может понять дерево, зачем его срубают. Зачем обтесывают. Зачем в венец[97]97
  Венец – основание деревянного дома.


[Закрыть] кладут. Не может оно понять, что человек из него дом строит. Так и человек всего лишь бревнышко малое. Песчинка незаметная, из которой Господь Мир складывает. Не знали того люди. Противились промыслу Богову. Зло и беззаконие творили. Грехи совершали. Не мог Господь такого терпеть, как не может человек в основание дома бревно гнилое класть. Послал он однажды в Мир этот сына своего. Иисусом звали его. Тот и объяснил людям, почему так, а не эдак в жизни делается. Только люди, что те деревья. Не поняли. Казнили его смертью лютой. Так он, даже умирая, грехи их на себя взял. Чтоб простил их Господь. Чтоб не карал. Ибо не ведали они, что творят. А сын стал заступником людей перед Господом. И если нужда человеку какая, то надо Сыну Божьему молиться. А он уж перед отцом похлопочет. Как узнал я про то, так и успокоился. Понял, что Господь для дела мою жену прибрал, а не из прихоти. Признал я Иисуса. В купели, как и сам он, крестился. И имя другое принял. Был Разбеем, стал Андреем. Так первого ученика Иисусова звали. Он, как и я, рыбаком был. Только подошел к нему Иисус и сказал, чтоб бросал он рыбу ловить, ибо научит его Сын Божий, как стать ловцом душ человечьих. И пошел за ним Андрей. И стал после смерти его слово его людям нести. Говорят, даже в наши края заходил. Вот и я так же. Хожу по Миру. Слово Божие людям несу.

– То верно говоришь, брат, – подал голос Яромир. – Я же тоже христианин. И Хлодвиг Христу молится. – Он что-то быстро стал говорить фрязю, тот закивал и заулыбался.

– Так разве братья вы? – удивился я. – Вы же первый раз видитесь.

– Все мы братья, – ответил Разбей-Андрей. – Все, кто в себе учение Сына Божия несет. Христианин христианину даже ближе брата кровного, ибо они братья в вере. Ну что? Поели? Вот и слава тебе, Господи.

Он взял котел. Остатки ухи на землю выплеснул. Пошел к берегу, чтоб котел помыть.

– Слушай, Яромир, – я прилег поближе к теплу костра, – а чехи все христиане?

– Нет, – ответил риттер, – но многие. Дед твой Вацлав перед смертью своей христианскую веру принял и вместе с ним войско его и еще люди многие.

– А латины? Они христиане?

– Да, – кивнул Яромир и стал сам на ночлег укладываться. – Что франки, что латины. Те все в вере пребывают. И ляхи. И моравы… – Он зевнул.

– Так чего же тогда ляхи на чехов, братьев своих по вере, войной идут? И боем их бьют?

– На все воля Божия, – снова зевнул чех и повернулся спиной к огню.

– Нет, ты погоди, – не унимался я. – Понятно, когда Перун Полянский с Даждьбогом Древлянским ссорятся. Они Майю Златогорку[98]98
  Майя Златогорка – жена Даждьбога, в которую был влюблен Перун.


[Закрыть] поделить не могут. Оттого поляне на древлян из века в век нападают. Через них Перун хочет Даждьбога одолеть. А чего тогда Господь ваш ляхов с чехами лбами сшибает? От скуки, что ли?

Но ответом мне был здоровый молодецкий храп. Уснул Яромир. И Хлодвиг уснул. И меня от ухи да от тепла разморило. Последнее, что я слышал, как скрежетал Андрей речным песком по меди. Котел чистил…

Как мог я, княжич молодой, предвидеть тогда, что эта встреча с Андреем на берегу вспухшей от весеннего паводка реки однажды вспомнится? Вспомнится и перевернет всю мою жизнь. И внук Даждьбога, потомок Древы и Богумира, откажется от веры предков своих. Отринет от себя все, чему учил его, послуха несмышленого, ведун Гостомысл. Поймет, что только с именем нового Бога на устах, Бога вселюбящего и всепрощающего, сможет собрать земли православные в единый кулак и отдать их потомку своему. Чтобы не угас. Не зачах деревцем-дичком древний род древлянских князей. А потом, спустя много-много лет, вдруг поймет, что за всю свою бурную, полную невзгод и радостей жизнь так и не нашел ответ на однажды заданный вопрос.

Вопрос: «ЗАЧЕМ?»

Глава пятая
ЛЮДИ МОРЯ

20 апреля 943 г.

Меня поднял с земли удар ногой под ребра…

Я вскочил, ошалело озираясь по сторонам. Пытался понять, что случилось…

Понять не дали…

Повалили на землю. Лицом вдавили в холодный прибрежный песок так, что едва не задохнулся…

Набился тот песок в рот, когда чье-то колено вонзилось промеж лопаток…

Руки стянули ремнями…

Кое-как повернул голову…

Отплевался…

Схватил ртом воздух…

Краем глаза заметил, что у догоревшего костра хрипит Хлодвиг. Глаза вытаращил в ужасе. А из перерезанного горла красным пенится кровь…

Услышал, как мычит Яромир. Носом зло сопит. А сказать не может ничего. Кляп ему в рот загнали…

А Андрея нет. Может, успел уйти. Он же случайно с нами оказался. Не его, нас варяги искали. Помоги ему Даждьбог. Или как там его Бога зовут?..

А они нас взяли все-таки. Тепленькими взяли. Сонными. Как же проспать мы могли? Почему дозор не оставили? А, теперь уж без разницы.

Меня на колени поставили. Рядом с чехом.

А фрязь уже затих. Жалко его. Сколько вместе по лесам да по болотам бегали. Сколько грелись по ночам, прижавшись друг к другу. Пусть слов я его не понимал, так ведь глаза порой больше любых слов говорят. Свой он был. Настоящий. Не хуже Славди с Гридей побратимом стал. И вот нет его больше. Только кровь впиталась в мокрый песок. Сгинул вдали от родного дома. И я вот тоже могу здесь сгинуть. Так и не увидеть ни Коросте-ня, ни отца.

Жгут. Жгут сердце желтые волчьи глаза. Жутью от них холодок по спине бежит. Каменной тяжестью наливаются ноги. Режут руки крепкие ремни. Ноет затекшее тело. Ноет душа. И не понять, то ли от холода утреннего трясет, то ли от страха.

Огляделся я. Точно. Варяги. Да только не те.

Те за нами на конях гнались. А у этих драккар. К берегу пристали. Нас повязали.

Смеются. Лопочут что-то по-своему. На нас с Яромиром показывают. Небось бахвалятся друг перед дружкой, как это им ловко удалось нас скрутить. Пусть смеются. Им сегодня удача. Только не покажу я им, что испугался. И глаза волчьи прочь прогоню. Не до них мне сейчас.

А Яромир что-то снова замычал. Глазами на сторону косит» Понял я. Увидел.

Вот и наши гонители появились. Десять конников из леса выехали. И прямиком к нам направились. Выходит, точно загнали нас, как дичину. Пока те нам передыху не давали, эти нас с реки пасли. Или ошибся я?

Что-то не больно конники радуются. Встали поодаль. Один, старший наверное, спешился. Несколько шагов в нашу сторону сделал. Остановился, Выкрикнул что-то. Эти, что нас полонили, ему ответили. Здоровенный варяжина ему навстречу вышел. Говорить стали. Тихо сначала. Потом громче. Потом на ругань перешли. Слов не понятно, а все равно ясно, что ругаются. И ведь сильно.

Уже и конники, и те, что с драккара, молчать перестали. Не в друзьях они, получается. Не хотят эти с теми добычей делиться…

Вот и до драки дело дошло…

Ринулись конники к нам. Только пешие на их пути встали. Ударили в них конные, а те тоже не лыком шитые…

Зазвенели мечи. Заржал конь да и рухнул подрубленный. И другой конь заржал испуганно да в лес унесся, и всадник с ним…

А вот и голова покатилась…

Взвыл кто-то…

А кто-то рукой врага отсеченной, словно дубинкой, размахивает, норовит другого промеж глаз приласкать…

Еще одного коня завалили…

Смешалось все в кучу. Не разобрать, кто с кем бьется. А только мне-то что? Пусть хоть под корень друг друга выкорчуют. Что от тех нам добра не ждать, что от этих…

Вырвался из кучи один. К нам кинулся. Шелом с него свалился. Лицо в крови. В руке кинжал. Бежит ко мне. А в глазах тоска. Видно, не знает – добежит ли…

Не добежал. Свалился…

Топор из спины торчит. А он ножом берег дырявит. Бьет в песок, точно в грудь мою.

– Повезло тебе, щенок, – сипит.

Может, и вправду повезло. Кто знает?..

Только камушек острый мне в коленку впился. Колет больно. А значит, я жив еще…

6 мая 943 г.

Вот оно какое – Океян-Море. Вода, словно волчья шкура. Серая. С серым небом сливается.

Дышит оно жутко…

Словно зверь диковинный…

Вздымается водная гладь и опускается– Драк-кар, как щепку, раскачивает. И конца-края тому морю нет…

Мы пополудни в море из речного устья вышли. Ветер Стрибожич туго ударил в парус. Мы вырвали перья весел из воды. Закрепили их по бортам драккара. И впервые за долгие дни смогли немного отдохнуть, отдаваясь во власть Океян-Моря.

Засверкали глаза у варягов. Счастьем засветились. Точно им это страшилище водяное ближе дома родного. Загалдели. Песни петь стали. И нам с Яромиром веселее. Если им хорошо, значит, бить не будут.

А гребцы глотки дерут. И песня летит над Океян-Морем, точно птица белая с черными крыльями:

Снова лоб холодит шлема сталь,

Соленые брызги в лицо летят.

Нас кличут викингами, значит, едва ль

Есть у нас дорога назад…

На берегу забыли Одина и Тора,

Не хотите верить в Вальхаллу – не верьте!

Отнявшего жизнь не назовут вором.

Ветер попутный и нам, и смерти![99]99
  Автор мне не известен.


[Закрыть]

Тогда я еще не понимал слов этой песни. Уже много позже, когда язык морских бродяг стал ясен, я выучил ее и пел вместе со всеми. И даже сейчас, спустя много лет, эта песня всплывает в памяти. И кажется, что я опять лечу чайкой на быстром драккаре по безбрежному Океян-Морю, что я молод, что у меня впереди целая жизнь…

Нас боятся и нас ненавидят,

Нас не ждут никогда и нигде.

И так будет, пока глаза наши видят

След чужих кораблей на воде…

На берегу забыли Одина и Тора,

Не хотите верить в Вальхаллу – не верьте!

Отнявшего жизнь не назовут вором.

Ветер попутный и нам, и смерти!

И не каждый увидит старость,

Нам иная судьба дана:

Погребальным костром станет парус,

А курганом нам будет волна…

На берегу забыли Одина и Тора,

Не хотите верить в Вальхаллу – не верьте!

Отнявшего жизнь не назовут вором.

Ветер попутный и нам, и смерти!

Я вслушивался в странное звучание этой песни. Старался понять смысл слов. И иногда мне казалось, что я понимаю, о чем поют эти люди…

В стычке на речном берегу варяги, пленившие нас, потеряли четверых. Наверное, именно это спасло нам жизнь.

Хевдинг[100]100
  Хевдинг – предводитель.


[Закрыть] Торбьерн решил, что мы должны заменить погибших. Мечи и луки у нас отобрали. Кольчуги, правда, оставили. Но заставили снять.

Коней переловили и перебили (я благодаром вспомнил болярина Зеленю, который отговорил меня ехать на Гнедке и обещал приглядеть за ним, пока меня не будет). Сняли с них шкуры, а мясо засолили в дубовых бочках, которых в драккаре оказалось предостаточно.

Потом похоронили погибших. И своих, и чужих. Справили по ним короткую тризну. И нас заставили выпить пива и поесть жареной на углях конины, в поминание об оставшихся навечно в этой земле.

А потом нас отвели на драккар и привязали к большим веслам. Рядом со мной сел варяг. Мой учитель и кат.

Пары зуботычин оказалось достаточно, чтобы мы с Яромиром поняли, чего от нас хотят.

Еще пару дней нас сильно били, стоило только сбиться с общего ритма или слишком сильно плеснуть веслом по воде.

Потом бить стали меньше. Мы втянулись. Или просто наши новые хозяева увидели, что мы стараемся изо всех сил.

Будешь стараться, когда кулак сидящего рядом опытного гребца в любой момент готов врезаться в твои ребра. Будешь стараться, даже если спина и руки перестают слушаться от напряжения. Даже если пот заливает глаза. Даже если кажется, что лучше умереть. Прямо здесь. Прямо сейчас. Но новый удар быстро приводил в чувство. И я со всей силы снова налегал на весла.

Попутно я старался обучаться языку гребцов. В этом тоже помогали подзатыльники, оплеухи и пинки моего напарника.

Как я понял, его звали Ормом. Он был лысым, как коленка. И злым, как нечистый дух. Глубокий шрам на лысине. Красное обветренное лицо. Сломанный нос. Срезанный кончик правого уха. Большая серебряная серьга в левом. Тонкие, как крысиный хвост, косички усов. Таким он был, Орм-мореход.

Нельзя сказать, что ему нравилось мучить меня. Просто он не задумываясь пускал вход свои огромные кулачищи, если я совершал оплошность.

Так день за днем я становился варягом. Или викингом, как они себя называли…

14 мая 943 г.

Под вечер мы пристали к берегу. Впервые за долгое время я ступил на землю. Меня качало. Казалось, что земная твердь гуляет под ногами не хуже палубы драккара.

Затошнило…

Чтобы не упасть, я привалился к стволу большой сосны…

Она одиноко росла на морском берегу. Ветры корежили ее ветви. Штормы окатывали солеными брызгами. Морская вода сжигала корни. А она многие годы упрямо тянулась к солнцу. Старалась выжить. И выжила.

– Ты как, Добрый? – Это Яромир тихо подошел ко мне.

С самого начала нас посадили далеко друг от друга. Его на корму. Меня ближе к носу драккара.

Так, чтобы мы не могли друг с другом говорить. Видно, викинги боялись, что мы можем сговориться и сбежать. Будто есть куда бежать в Океян-Море. Мы и не пытались. Наоборот. Всячески старались не замечать друг друга. И вот теперь, когда викинги были заняты и не обращали на нас внимания, он улучил мгновение.

– Живой, – тихо ответил я. – А ты как?

Он молча показал мне свои истертые в кровь ладони.

– Орм! – вздрогнул я от крика Торбьерна. – Чего это трэли[101]101
  Трэль – раб.


[Закрыть] прохлаждаются?

– Не могу я больше, – выдохнул Яромир и быстро отошел от меня…

Я жевал опостылевшую конину. Мой напарник Орм по обыкновению сидел рядом. И вдруг он ни с того ни с сего выбил миску из моих рук. Мясо упало на песок. А Орм рассмеялся раскатисто, довольный своей шуткой.

– Ты сдурел, хер моржовый? Пожрать спокойно не дает! – не знаю, как это вырвалось.

Орм удивленно уставился на меня. Потом расхохотался еще громче:

– Ух ты! Мальчишка заговорил! А я-то думал, что ты немой, рыбья блевотина!

– Сам ты китовая моча, – огрызнулся я и приготовился получить оплеуху.

Но вместо этого Орм зашелся в гоготе.

– Хевдинг, – сквозь смех позвал он Торбьерна, – иди посмотри, как этот крысеныш по-нашему чешет.

– Чего тут у вас? – Хевдинг оторвался от еды и подошел к нам.

– Ну-ка ругнись. – Орм хитро подмигнул мне.

Я молчал.

– Ругнись, говорю. – Напарник ткнул меня ладонью в плечо.

– Дерешься? Весло тебе в задницу! – заорал я на него. – Хевдинг, скажи ему, чтоб перестал. Я за себя не ручаюсь. Надоел хуже конины. Дождусь ночи и отправлю на дно селедку кормить!

Я даже ожидать не мог, что это вызовет такой прилив бурного веселья.

Торбьерн схватился за бока и заржал, как молодой жеребец. А Орм и вовсе повалился на землю и принялся кататься по песку, давясь смехом…

Через мгновение нас окружили викинги.

Развлечений в походе было мало, и сейчас они покатывались оттого, что немой раб вдруг заговорил. Да еще как!

Я лез из кожи вон. Коверкая слова, припоминал все ругательства, которые запомнил за эти долгие дни. А крепких слов, как оказалось, я выучил немало. Орм постарался. Сам не зная того, он стал неплохим учителем языка викингов. Свейский – так называли этот язык в Древлянской земле.

– Смотрите! – закричал вдруг один из викингов. – Второй трэль убегает!

И верно. Воспользовавшись тем, что я отвлек внимание морских бродяг, Яромир бросился бежать и вскоре скрылся в прибрежной чаще.

Несколько человек кинулись в погоню, но вскоре вернулись ни с чем.

Я подумал, что теперь меня точно убьют. Но ошибся. Торбьерн подошел ко мне и сказал:

– Дурак твой друг. Теперь либо зверям на ужин достанется, либо к германцам в рабство попадет. Для него было бы лучше, чтоб звери съели. А ты, парень, молодец. Лихо. Откуда язык знаешь?

– Плохо знаю, – ответил я. – Ругаться только. Орм хорошо. Пока гребле учил. Язык плохо знаю.

– Это поправимо, – улыбнулся хевдинг. – Ругаться научился, значит, и говорить научишься…

Как только солнце село, мы устроились на ночлег. Орм, на всякий случай, связал мне руки, а на ногу накинул ременную петлю. Боялся, что сбегу, что ли?..

25 мая 943 г.

Много дней мы идем на закат. Сколько? Да я уже и со счету сбился. По левому борту узкой полоской видна земля. По правому – бескрайний Океян-Море.

К берегу приставали всего дважды. Первый раз, чтобы пополнить запас воды. Морская-то горькая да соленая. Пить ее нельзя. Я как-то глотнул – наизнанку вывернуло. А второй раз – когда запас конины подошел к концу.

Торбьерн велел семерым викингам отправляться на охоту. Мы ждали их два дня. Хевдинг нервничал. Опасался, что охотники наткнутся на германцев. Очень те не любили морских бродяг. Впрочем, это было взаимно.

Вернулись шестеро. Принесли трех оленей, одну косулю, двух кабанов и мертвого товарища. Но германцы здесь были не виноваты. Матерый секач закатал Гардара Голенастого, прежде чем самого кабана сумели поддеть на рогатины.

Похороны были скорыми. Разложили костер. Положили покойного. Подпалили. Тризна в спешке прошла. Охотники наткнулись на следы людей. Сколько их было, определить не смогли, а потому решили больше на берегу не задерживаться, поскорее отчалили.

И вот теперь мы гнались вслед за убегающим солнцем, словно надеясь хоть немного продлить догорающий день.

Орм больше не бил меня. Если я что-то делал не так, он старался объяснить словами. Да и остальные стали относиться ко мне лучше. Как-то Орм сказал, что я приношу им удачу. За все время плавания не было ни одного шторма. И все сразу поверили в это.

Сегодня с самого утра ветер был попутным. Мы подняли весла, и драккар скоро бежал вперед, рассекая змеиным носом волны.

Викинги отдыхали. А меня подозвал Торбьерн. Он сидел на корме и о чем-то спорил с Борном Носатым. Тот правил драккаром, налегая на кормовое весло. Перед хевдингом лежала расчерченная на квадраты доска, уставленная черными и белыми камушками. Я узнал эту игру. Когда-то, а мне теперь казалось, что это было не со мной и совсем в другой жизни, я неплохо в нее играл.

Сразу вспомнил Ивица, Гостомысла, отца, Коростень, Любаву…

В одно мгновение родные образы пронеслись перед глазами.

Я в последнее время почти не вспоминал родину. Некогда было. Нужно было выживать, а не о доме скучать. И вот теперь нахлынуло вдруг. Огнем полыхнуло. И откатилось морской волной…

– Ты чего-то хотел от меня, хевдинг?

Он взглянул на меня, точно впервые увидел. Затем, вспомнив о том, зачем меня звал, сказал:

– Орм болтает, что ты приносишь удачу. Это так?

– Не знаю, – пожал я плечами.

– Вот сейчас и проверим. – Он поманил меня к себе. – Это, – показал он на доску, – тавлеи. Игра такая. Мы с Борном уже сыграли две партии. Одну он выиграл. Другую – я. Так что ничья у нас. Теперь играем третью. Кто выигрывает, тот и победил. Понятно?

Я кивнул.

– Да что ему понятно? – Борн переминался с ноги на ногу да нос свой длинный, за который и получил свое прозвище, потирал. – Ты лучше не тяни. Ходи давай.

– Погоди. – Торбьерн махнул на него рукой и повернулся ко мне: – Я играю черными. У меня есть два хода: либо так, – он передвинул камень на одну клетку и тут же вернул его обратно, – либо вот так, – он проделал то же самое с другим камнем. – Как, по-твоему? Какой ход выбрать?

Некоторое время я разглядывал доску. Потом понял, что любой ход Торбьерна приведет его к проигрышу. Король Борна уже вышел на прямую, и казалось, что уже ничто не помешает ему добраться до заветной угловой клетки.

– Так ты будешь ходить или нет? – Борн в предчувствии победы стал тереть нос еще сильнее.

– Подожди, – отмахнулся хевдинг. – Ну? – Торбьерн от нетерпения потер руки.

И тут я заметил то, что упустил из виду викинг.

– Я бы сходил вот так. – Я передвинул совсем другой камень. – Теперь, как бы ни сходил Борн, ты вот этот камень двигаешь сюда, – рука привычно взлетела над доской, – запираешь его короля и выигрываешь.

Несколько мгновений Торбьерн и Борн молча смотрели на то, что у меня получилось.

– Это нечестно, – наконец сказал Борн. А Торбьерн поднял на меня глаза:

– Ты не перестаешь меня удивлять, трэль. Может, ты и на арфе играешь, и висы слагать умеешь?[102]102
  «…и на арфе играешь, и висы слагать умеешь?» – Согласно скандинавской традиции того времени отпрыск знатного рода должен был владеть девятью видами искусства: играть в тавлеи, разбираться в рунах, читать книги, заниматься ремеслом, ходить на лыжах, стрелять, грести, играть на арфе и слагать хвалебные стихи – висы.


[Закрыть]

– На арфе не умею, – признался я. – Хотя научиться бы не мешало.

– Торбьерн! – крик впередсмотрящего вывел хевдинга из оцепенения. – Прямо по носу Зеландия!

30 мая 943 г.

Солнце переползло в судуратт[103]103
  «Солнце переползло в судуратт…» —Время дня скандинавы определяли по сторонам небосклона и ежедневному течению солнца. Стороны небосклона разделялись на четыре главные и четыре побочные и назывались общим именем осьмин. Таким образом, судуратт – это вторая (южная) осьмина, что соответствует периоду с половины восьмого до половины второго часа дня.


[Закрыть], когда я вдруг ощутил странную музыку. Покрутил головой, стараясь понять, откуда она льется. И понял. Звучало все вокруг.

Попутный ветер звенел в натянутых канатах. Ухал барабаном тугой парус. Ворчало море. Шуршал, врезаясь в волну, узкий нос нашего суденышка. Тело драккара мелко дрожало, вбирая в себя все звуки, и отзывалось удивительной мелодией неземной красоты. И ошеломляющая радость пронизала душу.

Я взглянул на Орма и удивился. Мой суровый напарник сейчас улыбался, словно младенец. Он посмотрел на меня, и его улыбка стала еще шире.

– Ты слышишь! – заорал он. – Я же вижу, что ты тоже это слышишь!

– Да! – заорал я в ответ, не в силах сдержать переполнявшее чувство восторга. – Я слышу! Я слышу!

– Это море, трэль! Это поет море! Хвала Одину за то, что он позволил мне родиться викингом!

И я увидел, как по его обветренной щеке сбегает слезинка. Как он подхватывает ее своей огромной ладонью. Пробует на язык.

– Она тоже соленая! – кричит он. – Соленая, как море!

И, подчинясь этой волшебной мелодии, он начинает петь. Петь древнюю песню викингов. И люди в драккаре подхватывают эту песню. Песню, которую я уже слышал однажды. О соленых брызгах, летящих в лицо. О следах чужих кораблей. О море. О жизни. О смерти…

И я понимаю, что пою вместе со всеми. Пою, потому что не могу иначе…

После полудня мы повернули на север. Огромная туша Зеландии осталась позади. А впереди уже виднелась новая земля.

Ветер стих. Нам снова пришлось поднажать на весла. Но эта работа стала для меня привычной.

– Нам и так повезло, – сказал Орм. – Солманудр[104]104
  Солманудр – солнечный месяц. Май.


[Закрыть] еще не закончился, а мы уже на подходе к Ютландии. Я оказался прав, трэль. Ты приносишь удачу…

2 июня 943 г.

Три долгих дня мы боролись с сильным встречным течением. Медленно, слишком медленно драк-кар продвигался вперед. Мы отдавали остатки сил, налегая на весла. И вот наконец сегодня я понял, что далекий берег перестал быть далеким.

И сразу, словно по волшебству, течение сбавило свой напор, а спустя совсем немного времени и вовсе стало подталкивать драккар к земле.

– Здесь всегда так, – пояснил Орм. – Кажется, что силы уже не хватает. И вдруг в один миг все меняется. Молодец Торбьерн. Точно вывел драк-кар на Трюггвасов фьорд. Нет лучшего хевдинга во всем морском мире. Слава Торбьерну! – крикнул он.

– Слава! – подхватили викинги.

– Погодите славить! – крикнул с кормы хевдинг. – Как причалим, тогда и радоваться будем.

Драккар осторожно скользнул в узкий залив. По бортам поднялись высокие скалы.

– Эй, Носатый! – Торбьерн окликнул Борна. – Сними драконью голову. Пусть знают, что друзья идут[105]105
  «Пусть знают, что друзья идут». – Боевые корабли получили название драккаров, или драконов, по резным носовым фигурам. Эти драконы должны были устрашать противников в бою, и законы запрещали викингам при возвращении домой подплывать к земле на корабле, на носу которого была разинутая пасть дракона. Это, по верованиям древних скандинавов, могло испугать добрых духов земли. Поэтому головы драконов при приближении к родному берегу снимались.


[Закрыть].

Борн с радостью выполнил приказание. Деревянная змеиная голова была завернута в запасной парус и спущена в трюм.

И почти сразу из-за небольшой скалы вынырнула двухвесельная лодка.

– Вовремя мы убрали дракона, – тихо сказал Орм. – Проводник пожаловал.

Мы подняли весла. Драккар еще некоторое гремя двигался по глади фьорда, а затем остановился.

Лодка причалила к правому борту. В ней было двое. Старик и юноша на веслах. Старик окинул взглядом наш драккар и крикнул:

– Не это ли достопочтенное судно принадлежит славному хевдингу Торбьерну, сыну Вивеля из Исландии?

– Да, – отозвался Торбьерн. – Это тот самый драккар. Я смотрю, Киттель Чертополох, несмотря на годы, обладает таким же острым взглядом, как и в молодости.

– Рад видеть тебя, Торбьерн. – Киттель приветственно махнул рукой. – Нужен ли тебе лоцман, чтобы твой драккар спокойно дошел до дружественного причала?

– Нет, Киттель, – ответил хевдинг. – Не раз проходил я Трюггвасов фьорд и с тобой, и в одиночку. Надеюсь, что и на этот раз память меня не подведет. Однако я был бы рад, если бы ты поднялся на борт и, хоть ненадолго, стал моим гостем.

– С не меньшей радостью я принимаю твое приглашение. – Старик ловко взобрался на торчащее из борта весло, пробежал по нему и прытко перепрыгнул через щиты, закрепленные по борту. – Сигмунд, – крикнул он оставшемуся в лодке юноше, – греби к сторожке! Старухе моей скажи, что я не появлюсь ближайшие три дня. Если что, пришлешь за мной кого-нибудь.

– Хорошо, – ответил Сигмунд отчаливая.

– Ну, здравствуй, Торбьерн, – повернулся старик к хевдингу.

– Здравствуй, Киттель.

И они обнялись под приветственные крики викингов.

– Давно ты не заглядывал в гости к конунгу Трюггвасу. Мы думали, что море приняло тебя.

– Как видишь, я жив, – ответил хевдинг. – Помотало нас, правда, изрядно. Не раз казалось, что уже не увидим дружественных берегов, но Один милостив…

Солнце уже клонилось к закату, а пятая осьмина подходила к концу[106]106
  «…пятая осьмина подходила к концу…» – Westuratt (западная осьмина). Длится с половины пятого до половины восьмого часа вечера.


[Закрыть], когда драккар причалил к длинной деревянной пристани. Здесь уже стояло несколько судов.

– Смотри, трэль, – сказал Орм, когда мы сходили на берег, – это поселение конунга Трюггваса. Это его люди, – показал он на спешащих к нам мужчин, женщин и детей. – А это… – Какая-то женщина вырвалась вперед, быстро пробежала по деревянному настилу причала и бросилась на шею моему напарнику. – Это Гро, – закончил он, притворно отворачиваясь от ее поцелуев.

– Которая страшно рада видеть тебя, могучий Орм, – сказала Гро. – А это что за малый? – спросила она через мгновение.

– Это не малый. – Огромной ручищей Орм шлепнул ее по заднице. – Это трэль.

– Жаль, – вздохнула женщина. – А на вид приличный человек, – и тут же забыла обо мне, словно меня и не было[107]107
  «…словно меня и не было». – Б скандинавском обществе того времени сохранялось жесткое разделение на касты. Викинг был только сыном викинга. Ярл мог быть только ярлом. Конунг – конунгом. Раб мог быть только рабом. Более того, считалось, что рабы по сути своей мало отличаются от хтониче-ских тварей преисподней. Они не могли быть хорошими или плохими, красивыми или безобразными, умными или глупыми. Они были РАБАМИ.


[Закрыть].

И то, что совсем не имело значения в море, снова всплыло наружу.

Здесь я был рабом. И с этим нужно было либо смириться, либо умереть…

Поселение конунга Трюггваса примостилось на небольшом клочке прибрежной земли, отвоеванной у наседавшего с трех сторон леса. С четвертой его подпирала вода. Невысокий частокол ровным кругом огибал несколько приземистых, крытых дранкой домов. Посреди круга стояло длинное строение. Оно так и называлось Длинный дом[108]108
  Длинный дом – жилище знатного викинга. Он действительно длинный (длина достигала 17 метров, ширина – до 6 метров).


[Закрыть]. Что-то вроде нашего детинца. Только коростеньский детинец поднимался ввысь к солнцу, а дом конунга распластался по земле.