Текст книги "Княжич"

– Я и так спешил как мог, – так же тихо отозвался лекарь. – Темень, хоть глаз коли.

– Ничего. Мы дольше ждали. Дождались? – повернулся он к Соломону.

– Сейчас все расскажу, – ответил тот. – Только вначале вели, чтобы мне сбитню подали. Что-то я иззяб.

– Проходи, погрейся.

Они поднялись по невысокой лестнице, миновали сени и подошли к оббитой овчиной двери в горницу[169]169
  «…поднялись по невысокой лестнице, миновали сени и подошли к обитой овчиной двери в горницу». – Дома в то время строились практически по одному плану. Первый полуподвальный этаж занимали подклети, использующиеся как хранилища для добра, еды и т. д. Выше подклети располагалась горница (от слова «горнее», т. е. «верхнее»), которая служила для приема гостей, к ней со двора вела лестница с крыльцом и сенями. А еще выше располагались уже хозяйские покои, куда посторонние практически не заходили. Здесь была опочивальня, светелка и т. д. Общее название комнаты – клеть. Сам дом ставился посредине двора. От калитки к нему шла дорожка, часто мощенная досками. Все остальные хозяйственные постройки стояли вокруг дома и соединялись с ним крытыми переходами. (М. Забылин. Русский народ. Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия.)


[Закрыть].

– Ну, ты давай, – сказал Ицхак. – А я сейчас со сбитнем что-нибудь придумаю.

– Хорошо, – ответил лекарь и отворил дверь.

В горнице горели тусклым светом масляные светильники. Три по стенам. Один на столе. Здесь Соломона действительно ждали.

За широким накрытым столом сидели трое мужчин. Соломон хорошо знал двоих. Это были коваль Любояр и священник церкви Ильи Пророка Серафим[170]170
  Церковь Ильи Пророка была построена в Козарах еще при Аскольде. Тот принял крещение в Византии и поставил церковь на берегу реки Почайны. Служили там византийские священники. Таким образом, в Козарах жили не только иудеи, но и христиане, и язычники.


[Закрыть].

– А это кто? – кивнул на третьего лекарь. – Что-то я не припомню…

– Лучаном меня зовут, – представился третий. – Гончар я, с Подола.

Соломон невольно поморщился. С детства, с той самой погромной ночи, не любил он подольских. И даже теперь, спустя много лет, старался не заходить на Подол.

– Лучан так Лучан, – сказал он, присаживаясь за стол.

В горнице было тепло. Соломон даже кушак развязал и зипун расстегнул.

– Нам без Подола никак нельзя, – словно оправдывая гончара, сказал Любояр. – Там же народу, варягами замордованного, ой как много.

– Да я все понимаю, – кивнул головой лекарь. – Здраве будь, Лучан, – сказал он и протянул гончару руку.

Тот пожал ее. Серафим вздохнул облегченно.

– Ну, рассказывай, – сказал Ицхак, как только прикрыл за собою дверь.

– Со сбитнем-то что?

– Будет тебе сбитень, – кивнул посадник. – Это же не год разом. Может, пока вином мадьярским погреешься? – Он взял стоящий на столе кувшин. – Хорошее вино. Мы спробовали.

– Можно и вином.

– Вот и чарка чистенькая. – Серафим придвинул чарку поближе к лекарю.

– А ты что, тоже приложился? – Соломон с удивлением посмотрел на христианина.

– Да ну, что ты! – перекрестился тот. – Избави Боже. Пост же.

– А донос в Царьград уже отправил?

Даже в тусклом неровном свете было видно, как священник покраснел.

– Какой донос? – спросил он.

– Ладно тебе, – усмехнулся Соломон, переглянувшись с Ицхаком. – А то люди не знают, откуда кесарь про житье бытье киевское узнает.

– Так они многое знают. – Священник посмотрел на сидящих, а потом подмигнул Соломону. – В Белой Веже каган, наверное, тоже не в потемках сидит?

– Будет вам. – Любояр встал и поднял свою чарку. – Потом разберемся, кто какому богу служит. Сейчас о деле думать надо.

– А что тут голову ломать, – подал голос Лучан. – Варяги у всех богов поперек глотки стали.

Выпили.

Священник посмотрел на них с завистью и слюну сглотнул. Потом, точно опомнившись, перекрестился быстро и прошептал:

– Слава Тебе, Господи. Отвел от искуса.

– Не тяни, – сказал Ицхак лекарю. – Слух-то уж по всей Руси разнесся…

Долго потом сидели эти пятеро в горнице у посадника козарского. Разговоры разговаривали. Сбитень да вино пили. Пироги с зайчатиной ели. А как светать стало, разошлись. Да только не по своим домам.

Лучан по Подолу прошелся. И по гончарному концу, и по кожевенному. И к кузнецам, и к стрельникам заглянул. Даже в рыбачью слободу до первых солнечных лучей успел.

Серафим на заутреню поспешил. Проповедовать он нынче со значением собирался.

А Любояр с Ицхаком по Козарам прогулялись.

Только Соломону было не до прогулок. Больной у него был тяжелый. Купец из Булгара. Животом сильно маялся, помощь ему от лекаря была нужна…

19 сентября 945 г.

С утра в киевском граде царила суета. Холопы стучали топорами. Возводили перед теремом высокий помост. Холопки готовили еду и питье. Ольга суетилась больше всех. Кричала и на тех и на других. Распоряжалась готовкой. Следила, чтобы на длинные столы стелили чистые скатерти. Оттаскала за волосы случайно подвернувшуюся девку, чтоб делом занималась, а не путалась под ногами.

– Ишь, разошлась варяжка, – шепнула кухарка пробегавшему мимо отроку. – Точно сама на стол Киевский сесть собралась…

– Так ведь не за себя, за сына волнуется, – ответил отрок и умчался, окликнутый суровым ключником.

– Да хоть за самого Перуна, – проворчала кухарка, перемешивая большой деревянной лопатой варево в огромном чане.

И дружинники оказались при деле. Чистили броню. Полировали мечи. Щиты перетягивали[171]171
  «Щиты перетягивали». – Щиты представляли собой деревянный каркас из мягкого дерева (обычно – липы), обтянутый толстой воловьей кожей. Когда кожа трескалась, ее заменяли.


[Закрыть]. Свенельд дружинников в строгости держал. Но и заботился о варягах. Ни один без благодара не оставался. И данью щедро делился. Понимал Свенельд, что опорой власти ратники служат. Молодой, а не хуже отца родного. За то и уважали его.

А шум и гам в киевском граде не умолкал. И только сам виновник нонешнего переполоха, Святослав Игоревич, мирно спал под приглядом Дарены.

Ему снилось что-то большое. Красивое. Доброе. Словно руки мамины. И хорошо ему в этих руках. Покойно…

Только вдруг пропало все…

В чистом поле он оказался. Трава высокая. Лишь голова его над ковылем торчит…

Огляделся Святослав…

Видит, что бредет по полю дикому немал человек. Прямо к нему идет. Никуда не сворачивает…

Жутко стало мальчишке. Оторопь от босых ног до самой макушки пробежала. Убежать от того человека хочет, а не получается. Словно к земле прирос. А человек все ближе и ближе…

Пригляделся Святослав, а это отец его. Каган Киевский. Большущий. Головой в облака упирается. В крови весь, с головы до пят. Тут уж совсем перепугался мальчишка. Закричать от страха хотел, да не смог. Крик в глотке застрял. Наружу выходить не хочет…

А отец подошел к нему, нагнулся. Кровь с его лица алым дождем закапала. Залила все вокруг. И Святослава залила. Горячая. Аж паром исходит. А отец улыбнулся ему и говорит:

– Одноглазого бойся, сынок, – и засмеялся.

А потом пырхнул вороньей стаей. И закружили те вороны над Святославом. Закаркали. Прочь унеслись. И только голос отца остался:

– Сынок… сынок…

– Сынок… – Ольга будила мальчонку, а он просыпаться не хотел. – Вставай, сынок.

А Святослав упирается. Стонет во сне. И силится глаза открыть, а не получается.

– Что с ним, Дарена? – испугалась мать.

– Позволь, госпожа, я попробую, – подошла девка, в лицо мальчишке подула.

Он успокоился. Глаза раскрыл. Бросился на шею матери. Обнял ее крепко. Отлегло от сердца у Ольги. Она его по волосам гладит и приговаривает:

– Тише… тише, маленький. Это просто сон. Пойдем к оконцу подойдем.

Поднесла мальчика к окну.

– Ну, – сказала, – помнишь, что говорить надобно? Как Дарена тебя учила?

– Прочь ночь, и сон прочь, – серьезно сказал Святослав и трижды через плечо плюнул.

Не доплюнул только. Слюнка на плече повисла.

– Вот и все, – сказала Ольга, слюну платочком вытирая. – Теперь все дурные сны спать ушли?

– Да, – кивнул головой мальчишка.

– Хорошо. – Ольга опустила сына на пол. – Дарена, – обернулась она к сенной девке, – одевай его. Да поживей. Уже народ собирается…

Ближе к обеду солнце закрыли тучи. Стал накрапывать мелкий осенний дождик. Несмотря на это, народу на площади перед теремом собралось немало. Посадские пришли одетыми в теплые зипуны и войлочные остроконечные клобуки.

Капли дождя барабанили по большой воловьей шкуре, растянутой над помостом. Святославу это нравилось.

Его вымыли в бане. Одели в чистое исподнее и расшитую, пахнущую весенним лугом, сорочицу[172]172
  Сорочица – рубаха.


[Закрыть]. Подпоясали усаженным красивыми разноцветными камушками плетеным ремнем с серебряной застежкой. Большая калита[173]173
  Калита – кошель.


[Закрыть], полная мелких серебряных денег. Усыпанные речным жемчугом ножны с маленьким, но острым ножом. Две тяжелые золотые цепочки. Все это также было прикреплено к поясу мальчишки.

Широкие малиновые порты из тяжелого шелка заправлены в мягкие желтые сапожки из конской кожи. Портянки тоже расшитые. Святославу было жалко, что из-за сапог эту красоту никто не видит.

Поверх сорочицы шитый золотом синий зипун. С золотыми пуговками и бляшками.

Сверху алое корзно с серебряной фибулой и тонкой вышивкой по краю.

А на шею мать повязала Святославу платок из золотой парчи. Сказала, что этот платок носил когда-то еще каган Олег. А сверху платка повесила длинную золотую цепь с тяжелой золотой гривной. На гривне был изображен сокол, камнем падающий на свою добычу[174]174
  Сокол – символ рода Рюриковичей.


[Закрыть]. Цепь оттягивала шею, а гривна больно била по коленям. Мальчик хотел снять ее, но дядя Свенельд не позволил.

Маленькая, отороченная куньим мехом, шапочка венчала наряд Святослава. Мать хотела надеть на него другую, расшитую дорогим цареградским жемчугом и отороченную соболем, но та делалась на вырост и оказалась мальчонке велика. Пришлось надеть эту, попроще.

– Красивый какой, – улыбнулась Ольга сыну и поцеловала в щечку.

Святослав улыбнулся в ответ матери:

– Ты тоже красивая.

Она и правда была сегодня хороша. Обшитый золотой тесьмой небесно-голубой летник[175]175
  Летник – женская верхняя одежда из тафты или парчи.


[Закрыть] с длинными, унизанными жемчужными нитками, накапками[176]176
  Накапка – длинный широкий рукав.


[Закрыть] делал ее и стройнее, и величавее. А увесистое яхонтовое ожерелье хотя и давило немного шею, но зато вызывало неприкрытую зависть у стоящих на площади женщин.

– Свенельд, – сказала Ольга, – возьми его, а то тяжело мне.

– Ну-ка, иди ко мне. – Воевода взял Святослава у матери.

Мальчик сидел на руках у дяди и смотрел на людей, столпившихся вокруг помоста. Он не понимал, для чего собрались эти люди. Чего ради они стоят под дождем и смотрят на него?

Почему страшный косматый старик в смешном, расшитом золотыми молниями, одеянии что-то поет? Зачем с него снимают его красивую новую шапку и мочат волосы? А старик, видно, устав петь, замолкает и копается в складках своего плаща?

Достает блестящий нож, похожий на тот, которым отец скреб по утрам свой подбородок. Почему он скребет этим ножом по его голове?

Лезвие ножа холодное…

Святослав видит, как его светлые длинные волосы падают на помост под ноги матери. А воины, стоящие у помоста, принимаются кричать во все горло странное слово.

– Конунг! Конунг! Конунг! – кричат они, и от этого крика слезы наворачиваются на глаза.

Но Святослав помнит, что, если он заплачет, враги Руси назовут его плаксой. И он изо всех сил сдерживает слезы. Лишь проводит ручонкой по голове и понимает, что страшный старик соскреб все его волосы. Оставил только одну прядку на самой маковке. И кожа на голове гладкая…

А ратники смеются. Кричат свое чудное слово. Интересно, а что такое конунг?..

Особенно громко кричит один. Святослав знает его. Этот воин часто стоит у ворот града. Святослав любит пробегать мимо него, потому что он только на вид страшенный. На самом деле он очень добрый. Его зовут дед Тудор. И он всегда дарит Святославу разные забавные штучки. Гладит его по голове и рассказывает сказки. Святослав любит слушать сказки деда Тудора. Они всегда такие смешные.

Теперь дед Тудор тоже кричит это непонятное слово «конунг». Вместе со всеми. И вместе со всеми стучит длинным мечом по красной коже щита.

А страшный старик с молниями на плаще достает иглу, хватает мальчишку за ухо, точно тот сильно провинился, и протыкает иглой мочку. Боли почти нет. Только слышно, как скрипит игла, прорываясь сквозь плоть.

Святослав все равно не плачет. Даже когда старик пропихивает в проколотую дырку увесистую золотую серьгу. Мальчишка припоминает, у отца в ухе тоже была такая серьга. И отец рассказывал, что на той серьге написаны имена тех земель, которыми он владеет. Святослав только не поймет, как можно владеть землей?

А еще ему непонятно, почему дядя Свенельд опускает его с помоста и сажает на подставленные воинами щиты? И зачем эти здоровые дядьки начинают таскать его на щитах вокруг помоста. Впрочем, это ему нравится. Он понимает, что это так они с ним играют. Ему становится весело. Даже несмотря на то, что холодный дождь падает на бритую голову. Несмотря на то, что болит проколотое ухо. Ему все равно весело. Он смеется. Но игра быстро заканчивается. Его возвращают на помост.

Он спешит к дяде Свенельду. Хочет вновь забраться к нему на руки. Но дядя качает головой.

– Нет, конунг, – говорит. – Ты должен сидеть вот здесь, – и показывает на стол дубовый, что на помост поставили.

Красивый стол. С ножками резными. Будто кони, на дыбы поставленные, мордами столешницу держат. Скатертью алой, с подвесами золотыми, стол накрыт. А посреди столетии стул с высокой спинкой. С подлокотниками золочеными. Витыми. Бархатом червонным стул обтянут. Олег этот стул из Царьграда привез. Говорят, на нем сам кесарь цареградский сидел. А Олегу он больно понравился. Вот и забрал его.

Подсадила мать сына. Тот по столешнице пробежал, сам на стул вскарабкался. Уселся поудобнее. Смотрит, а он выше всех сидит.

А воины не унимаются.

– Слава конунгу! Слава Святославу Игоревичу! – горланят.

И тут Святослав понимает, что такое конунг. Конунг – это он сам. И это в его честь собрался народ на площади. И его немного огорчает только одно. Отец не видит, какой он молодец. Ну, ничего. Вот скоро он приедет, и тогда…

А мама улыбается, глядя на него. И дядя Свенельд. И тот страшный старик, что брил его, тоже улыбается. И дед Асмуд, который болеет сильно, но все равно вышел из терема. Оперся рукой на перила крыльца. И воины, что катали его на своих щитах. И сам Святослав тоже улыбаться начал.

– Асмуд! – кричит он. – Смотри, у меня оселок такой же, как у тебя! – и прядку, не выбритую, деду показывает.

Тот кивает ему…

А вон и нянька его Дарена. Под самым помостом стоит. На него смотрит. Но почему она не веселится? Почему смотрит на него зло? Или провинился он чем? Да нет вроде…

И люди, что собрались на площади. Нет, не воины, а простые люди. Те тоже не улыбаются. Ишь, как глазами зыркают из-под намокших клобуков. Ну и пусть. Зато Святославу весело.

Тут видит он, как кто-то из этих невеселых людей из-под зипуна нож достает.

– Бей варягов! – кричит и деду Тудору тем ножом в горло сует.

И дед Тудор на мокрую землю оседает. Точно куль валится.

– Бей варягов! – подхватывают остальные люди. У них у всех под зипунами мечи да ножи были попрятаны.

И радость сходит с лица маминого. Жуть ее место занимает…

Святослав и понять ничего не успел. Заметил только, что на площади брань началась. Со стула спрыгнул. Со стола дубового скатился. Упал на помост. Подняться не может. Больно уж нелегка на нем одёжа. Каменья самоцветные да золото тяжеловесное к доскам придавили. Мать его схватила на руки и быстро в терем понесла…

А на лестнице ее Дарена ждет. Заступила дорогу. У самой нож в руке.

– Что, тварь варяжская? – кричит. – Страшно стало?

И с ножом на мать с сыном кинулась…

Защищая сына от ножа, Ольга повернулась боком. Левую руку вперед выставила. В плечо ей удар пришелся. Обожгло руку. Точно кипятком ошпарило. А Дарена нож выдернула. Стала высматривать, куда посподручнее ударить. В сердце хотела, только соскользнул нож по ожерелью яхонтовому. А ступени от дождя скользкие…

Осмыгнулась она. По лестнице покатилась. Ольга сына на крыльцо кинула. Прямо в руки Асмуду. Тот Святослава поймал, только неловко. Чуть не уронил нового кагана Киевского. Но из рук не выпустил. В терем потащил.

А Ольга коршуном кинулась на лежащую в грязи сенную девку. Ногой ей в живот ударила. Потом еще. А потом косу на руку намотала. Лицом об ступеньку бить стала.

– Дрянь! Дрянь! Дрянь! – кричит.

А сама бьет ее. Бьет. Та уж и не сопротивляется. А у Ольги все страх за сына не проходит. Снова бьет она Дарену. Ногами топчет…

А вокруг побоище. Киевляне варягов бьют. Любояр с Лучаном у полян предводители.

– Бей варягов! – несется над площадью.

Но варяги быстро оправились. Вокруг Свенельда собрались. Щиты сомкнули…

В тереме Святослав у Асмуда из рук вырвался. Цепь золотую с шеи снял. На пол, словно безделицу какую, бросил. К оконцу в горнице подбежал. Смотрит, как на площади кровь с грязью мешается. И понимает, что не страшно ему нисколечко. Интересно даже, кто кого одолеет?..

О том, как сажали его на Киевский стол, Святослав мне сам рассказывал. Оттого-то он и не любил Киев. Говорил, что ножа в спину ждать начинает, если долго в граде задерживается. Даже столицу хотел в Переяславец, на Дунай-реку, перенести. Матушка противилась, а он на своем стоял. Едва не успел. Настиг его Одноглазый[177]177
  Одноглазый – хан печенегов Куря. «Кур» на тюркских языках значит кривой, или одноглазый. В 972 году печенеги убили Святослава в районе днепровского острова Хортица. Из черепа Святослава хан Куря велел сделать чашу.


[Закрыть]. Тот, о котором отец, перед казнью своей, его во сне предупреждал. Да разве ж от Доли своей убежишь? Вроде тонкая у судьбы ниточка, а пойди порвать спробуй. Пупок надорвешь, ее разрывая. Только позже это было. Через много лет, когда мы с ним в Хазарской земле на привал стали. Впереди еще Белая Вежа была. И походов немало. И Хортица. А вот ведь ему вспомнилось…

Он считал, что возмущение киевское оттого случилось, что его при живом отце конунгом крикнули. А каганом он и сам себя нарек.

Только все это потом…

А пока…

12 октября 945 г.

Прав оказался Асмуд. Не получилось у Свенельда сразу землю Древлянскую приструнить. Не до того ему было. Почитай, целый месяц поляне против варягов мутили. Пришлось дружине порядок наводить.

Побили смутьянов много. Ни жен, ни детей не щадили. А Подол, считай, весь вымели, пока Лучана не схватили. Только и дружинников на Подоле немало полегло. Большой кровью гончар варягам достался.

Козарам меньше перепало. Купцы хазарские да булгарские по подворьям сидели. Боялись нос наружу высунуть. Их и не трогали сильно. Так лишь только, пару домов пожгли. Да еще склады с добром привозным пощипали. Даже неясно, то ли варяги, то ли поляне, то ли из своих кто, под шумок, поживиться решил.

Серафим в храме заперся. Напился вина церковного до беспамятства. Не посмотрел, что пост. Так весь бунт в угаре и переждал.

Только двор Любояра пришлось боем брать. Седмицу целую кузнец со товарищи оборону держали. Уж больно удобно подворье кузнецкое расположилось. Последнее оно в порядке[178]178
  «…в порядке». – Понятие «улица» появилось гораздо позже. В слободах дома располагались одним рядом, забор к забору. Это и был порядок. Между порядками выгон. Сюда выгоняли домашнюю скотину.


[Закрыть]. Кому же охота целый день слушать, как молотки по наковальне звенят. Вот подворье и упиралось одним боком в Почай-реку, а другим – в глухой Соломонов забор.

Варяги-то хотели сперва соседний двор пожечь, чтоб сподручнее им было кузнеца хапать, да напомнил им кто-то, что здесь лекарь кагана Киевского обитает. Одумались они.

А в палисаде у кузнеца заборище крепкий. В два человеческих роста высотой. Даже с коня во двор не заглянешь. А ворота тесовые, железом обшитые. Не подворье, а крепь неприступная. И народу за забором немало схоронилось. Да еще кабыздохи на Козаре злющие. Так и норовят за ногу схватить.

С кабыздохами справились быстро. По стреле – и нет собачек. С людьми-то сложнее оказалось.

Четырнадцать раз за седмицу Свенельд своих на штурм посылал. Раз – днем, раз – ночью. Причем каждый раз в разное время. Чтоб на сон у защитников времени не оставалось.

Дрались посадские яростно. Ни себя, ни врага не жалели. Уложили десятка четыре дружинников. Варяги уже роптать стали. Мол, не обессудь, воевода, только не по зубам нам этот орех.

Разозлился Свенельд.

– Мать вашу перемать! – говорит. – Что ж вы за вой такие? Или прикажете мне новую дружину нанимать, чтоб горстку посадских из гнезда их выбить?

– Так ведь, – ему в ответ кто-то из дружинников, – гнездо-то родовое. Вот они костьми и ложатся.

Свенельд от слов этих чуть паром не изошел, Хрясть дружиннику в ухо. Второму – в глаз. Третьему, что под горячей рукой оказался, чуть руку не сломал.

– Если, – орет, – вы сегодня подворье не возьмете, завтра каждого второго самолично казню!

Потом, конечно, поостыл малость. Велел таран к воротам Кузнецовым подкатить.

Подкатили. Раскачали бревно на цепях. Бабахнул таран своей бараньей головой[179]179
  «…бараньей головой…» —Таран представлял собой большое бревно, подвешенное на цепях к крытому деревянному каркасу на колесах. На торец бревна надевали кованную из железа баранью голову. Считалось, что это придает удару тарана особую силу.


[Закрыть] в ворота раз…

Потом второй…

После третьего удара запоры не выдержали.

Затрещал воротный брус…

Треснула балка…

Распахнулись створки…

А за воротами завал из старых саней, бочек и разного хлама.

А на завале бунтари. А посредине Любояр с молотом в руках.

Тут Свенельд не растерялся.

– Бей! – своим закричал.

Первым сам на завал пошел. А за воеводой и ратники…

Ничто не дает столько сил, как отчаяние. Знали посадские, что выбор у них невелик. Либо в бою голову сложить, либо страшную смерть в муках принять. Оттого и дрались, словно свадьбу праздновали…

С Мареной. Кощеевой дочерью…

И кто в той сече погибал – радовался…

Потому, что смерть приходит легкая…

Все полегли.

Только Любояра взяли. Нашли его под телами четырех варягов. Думали, что погиб. Пнул его ногой кто-то, он и застонал.

– Живой, значит. Не повезло. Будет кату работа, – сказал Свенельд, стирая рукой кровь и пот с лица.

Все эти смутные дни Соломон провел на Старокиевской горе, в тереме нового кагана Святослава Игоревича. Рану Ольге лечил. Глубоко в плечо вонзился нож Дарены. Пришлось зашивать.

Святослава, чтоб он криков матери не слышал, в подклеть отправили. Трое дружинников ему няньками стали. И в коняшек, и в войну, и в прятки маленький каган с ними играл. В подклети ладно было в прятки играть. Среди тюков с мехами. Среди добра разного хорошо можно было спрятаться. Искали его ратники. Найти никак не могли. А Святославу радостно. А потом песни дружинники громко пели, чтоб вопли материнские заглушить. Обошлось все. Святослав и понять ничего не успел. Только удивился он, когда его к матери привели, почему лицо у нее такое белое.

– Это пройдет скоро, – улыбнулась она сыну. Да и Асмуду помощь была нужна. Совсем ослаб старик. Еле ноги передвигал. Жаловался Соломону, что грудь ему давит. Будто клещами сжимает.

И ему лекарь помогал. И раненых варягов врачевал. Мазями да отварами пользовал. А сам боялся. Боялся, что каты у бунтарей про него дознаются.

А гончара с кузнецом железом жгли, руки выкручивали. Лучану все пальцы переломали, выпытывая, кто бунту затейником был.

Кат даже притомился от усердия.

– Как же не совестно вам? – в сердцах сказал. А Любояр спекшимся губами ему в ответ шепнул:

– Нам-то… не совестно…

И вдруг стало стыдно кату. Впервые стало стыдно за свой кровопролитный труд…

Не выдали никого бунтари.

Ни гончар, ни кузнец.

Да у них никто больше ничего и не спрашивал. И так все ясно было…

А ноне Любояра, Лучана и Дарену на площадь вывели.

Народу нагнали. Чтоб киевлянам показать, как это против власти смуту поднимать. И не только киевлянам.

И греческих, и булгарских, и фряжских, да и хазарских купцов пригласили. Дескать, не радуйтесь очень. Сильна власть на Руси. Крепко новый каган Киевский народ в своих детских ручонках держит. А если самому не под силу будет, мать да дядя ему помогут.

На тот помост, на котором недавно Святослава величали, сегодня зачинщиков бунта поставили. Пусть, мол, все на них полюбуются…

У Лучана зубы повыбиты. Губы навыворот. На руках пальцы от переломов распухли.

У Любояра лицо черное. В бою ему грудь посекли. На щеке рану глубокую оставили. А другую щеку ему кат железом прижег. А он крепится. Дочь свою поддерживает.

О ней и вовсе говорить нечего. Прошел по Киеву слух, что ее Ольга чуть до смерти не замордовала. А потом дружинникам на поругание отдала. Оттого, верно, у нее глаза такие пустые стали. Словно выпили ее всю до дна. Одна кожура осталась.

Страшно на них глядеть было. А глядели. И плакали…

На крыльцо Ольга вышла. Святослава за ней дружинник на руках вынес. Рядом Свенельд стал. Еще двое ратников.

А каган маленький расшалился. Носчика своего за усы тянет. Не понимает мальчонка, что вокруг деется. Может, и к лучшему это? Кто сейчас разберет? Потом, когда вырастет и в силу войдет, ясно будет.

Притих народ киевский. Заробел.

Окинула Ольга площадь взглядом суровым. Звенемиру, служителю Перуна Полянского, кивнула.

Тот на помост поднялся. Подошел к провинившимся. Поклонился кагану до земли. Государыне, его матери, в пояс. Повернулся к народу киевскому и сказал:

– Каган Киевский, Святослав Игоревич, повелевает! За смуту, учиненную холопами нерадивыми Лучанкой и Любояркой против власти, Полянской земле и всей Руси Перуном даденной, обоих смутьянов живота лишить! А чтоб другим неповадно было в головы думы непотребные допускать, содеять с Лучанкой и Любояркой прилюдно то, что Игорь Рюрикович, отец кагана Киевского, в таком случае делать повелевал.

Народ возмущенно зашумел.

– Ну-ка, тихо там! – рявкнул Свенельд. Дружинники обнажили мечи и застучали ими по своим щитам. Словно предупреждали, что вовсе не шутят.

– Батюшка! – испуганно прошептала разбитыми губами Дарена.

– Ничего, – шепнул ей в ответ Любояр. – Небось в Сварге разберутся…

Молодой фряжский купец обернулся к пожилому.

– Что это за способ казни? – спросил он.

– О! Это весьма любопытно, – ответил ему пожилой. – Мне кажется, именно так и стоит пресекать вольнодумство.

Между тем на помост помощники ката выкатили три большие колоды. Кат дернул Лучана за связанные руки. Гончар взвыл от боли в переломанной руке и упал на колени. Его заставили обнять одну из колод, кисти рук стянули ремнем. На шею накинули петлю. Притянули голову так, что подбородок лег на плоский верхний срез колоды.

Потом оторвали Любояра от дочери. Та завыла от страха и безысходности.

– Тише, Дарена, тише! – сказал ей кузнец. – Что зря слезы лить? Эй, морды варяжские! – крикнул он, обернувшись к крыльцу. – Радуйтесь, пока целы! А потом, глядишь, и вам не поздоровится! Сам я, – бросил он кату.

И действительно, сам стал на колени, обхватил другую колоду и пристроил подбородок сверху. Он не сопротивлялся, когда кат привязывал его. Лишь только дернулся оттого, что, накидывая петлю, заплечных дел мастер задел рану на щеке.

Соломон, наблюдавший казнь из оконца Восход-ной башни, почувствовал, как глаза наполняются слезами. Он вытер их ладонью и тихо сказал:

– Прощай, – и, отвернувшись от оконца, пошел к лестнице.

Спустившись вниз, он достал из своей сумы небольшой горшочек с мазью, кривую иглу и шелковую нить. Разложил все это на чистой тряпице. Потом достал медную лопаточку с деревянной ручкой и положил ее на небольшую жаровню, полную раскаленных березовых углей.

– А сенную девку Даренку, – громко произнес Звенемир, – дерзнувшую на кагана Киевского руку поднять, той руки лишить!

Тут же кат скрутил метнувшуюся было Дарену и крепко привязал ее правую руку к третьей колоде.

– Не страшись, девка, я отниму, лекарь залечит, – тихонько прошептал кат. – Радуйся, что живой останешься. А я чисто сработаю. Постараюсь.

– Покарать смутьянов немедля, – закончил Перунов человек, поклонился народу и спустился с помоста.

С Дареной кат и вправду постарался. Одним ударом тяжелого топора отхватил ей кисть. Девушка вскрикнула и впала в беспамятство.

Народ только ахнуть успел. Да какая-то баба заголосила надрывно.

И Святослав расплакался. Боязно ему вдруг стало. Из рук дружинника вырываться начал. Ольга тихо велела его в терем отнести.

А кат быстро отвязал Дарену от колоды. Перетянул ей предплечье ремнем. Поднял на руки. Передал девушку одному из помощников. Тот недолго думая унес Дарену с места казни в Восходную башню, где передал ее на попечение Соломона.

Лекарь, не мешкая, прижег раскаленной лопаточкой культю. Быстро сшил края раны. Смазал руку бесчувственной девушки мазью из припасенного горшочка. Проворно наложил повязку. Вздохнул облегченно и только после этого посмотрел в сторону помоста.

Кивнул кату. Тот кивнул в ответ и подошел к Любояру.

– Лекарь передать просил, что с дочерью твоей все в порядке будет, – сказал заплечный мастер кузнецу.

Кузнец только глазами моргнул.

А кат взял длинный железный гвоздь, приставил жало к макушке кузнеца и что есть силы ударил большим молотком по шляпке.

С хрустом гвоздь пробил череп и вонзился в колоду. Тело кузнеца задергалось. Поелозило голыми ступнями по доскам помоста. Завалилось набок, опрокинув колоду, и затихло.

Площадь перед теремом взорвалась криками. Дружинники с трудом сдерживали народ.

Кат сокрушенно покачал головой. Взял другой гвоздь. Подошел к Лучану. Прибил его голову к колоде. На этот раз он остался доволен своей работой. Гончар даже не дернулся. Так и остался сидеть на коленях, обняв колоду, словно любимую.

– И верно, – заметил молодой фряжский купец, – весьма забавно и весьма поучительно…[180]180
  Именно таким способом, согласно «Повести временных лет», киевский князь Игорь казнил своих врагов.


[Закрыть]

14 октября 945 г.

Первый морозец схватил землю Древлянскую. Сохранил снежок, выпавший накануне. Раскисшая после осенних дождей земля стала твердой как камень. Дробно стучат по ней копыта моего Гнедка.

Спешу. Спешу туда, где так давно не был. Куда тянуло все эти годы. Туда, где, как я надеюсь, меня ждут.

Морозный ветерок холодит лицо. Ну и пусть себе. Всего не выстудит. Только бы быстрее добраться. Только бы быстрее.

И сердце стучит. Торопит. И я подгоняю коня. А вековые сосны проносятся мимо. И сладко мне от радостного ожидания. Еще немного. Вот за тем поворотом лесной дороги. Вот сейчас…

Сразу за опушкой дорога стала спускаться к реке. Здесь. На берегу было то место, к которому я так давно рвался.

Слава тебе, Даждьбоже. Добрался.

Весь[181]181
  Весь – отдаленное загородное подворье. Существовало наряду с городами, посадами, погостами, селами и деревнями. То же, что хутор.


[Закрыть] Микулы за те годы, что я не был тут, почти не изменилась. Только новая пристройка появилась, да еще Микула обнес подворье крепкими зубьями частокола.

Я было направил коня к крепким тесовым воротам, но на пути возникло неожиданное препятствие.

Большая рыжая собака кинулась мне навстречу, заходясь в злобном лае. Пришлось осадить коня.

– Гавча! Гавча! – крикнул я собаке. – Ты чего? Неужто не признала?

– Это не Гавча, – встревоженный женский голос донесся из-за частокола. – Гавчу волки прошлой зимой задрали. Это дочка ее. А ты кто таков будешь? Пурга, – прикрикнул голос на собаку, – тише! Дай с путником поговорить.

Пурга замолчала. Села. И стала настороженно наблюдать за мной и конем. Гнедко скосил на нее глаз и презрительно фыркнул. На собаку, похоже, это не произвело сильного впечатления. Но на всякий случая она приподняла верхнюю губу, обнажив большие желтые клыки. Конь обиженно отвернулся.

– И ты, тетка Берисава, не признала меня?

– Кому и волчица тетка, – неприветливо проворчала ведьма. – Что-то не признаю. – Она все еще скрывалась за частоколом. – Ты чей будешь?

– Неужели я изменился так? Да ты посмотри, посмотри внимательно. – Я собрался сойти с коня да подойти к воротам, но Пурга угрожающе зарычала.

– Погоди. – Берисава, похоже, стала меня узнавать. – Ты не Светомысла-охотника сын? Того, у которого я страх по весне выливала?

– Нет, – разочарованно вздохнул я.

– Ладно. Не томи душу. Кто таков? Зачем пожаловал?

– Добрыня я. Добрыня.

Некоторое время за воротами было тихо. Потом скрипнул тяжелый засов, и я наконец увидел Берисаву.

– Пурга, нельзя. Свои это.

Собака перестала скалиться. Подошла к Гнедку. Потянула носом воздух, привыкая к незнакомому запаху. Пару раз вильнула хвостом.

– Свои, – повторила Берисава. – Экий ты стал, однако, – улыбнулась ведьма. – Не мудрено, что не признала тебя. Настоящий вьюнош. Слезай с коня-то. Дай обниму тебя, Добрынюшка. Да ты не пужайся. Собака не тронет.

– Я и не боюсь, – ответил я и сошел на землю.

Берисава и раньше казалась невысокой. А теперь, когда она по-матерински обняла меня, она и вовсе показалась маленькой. Или я вырос?