Текст книги "Княжич"

Вот и солнце зимнее из-за окоема показалось. Настала пора посвящение проводить.

Шестеро нас было. Четыре послуха да две девки.

Одну я знал. Она из холопок бывших была. Отец ее вместе с Колобудом за конями смотрел, мать – ткачиха. Поволоки льняные ткала. А дочь их, 0брада, в сенных девках под Домовитовым призором послух коротала. Да матери помогала. Вот теперь и она для посвящения дозрела. Видать, замуж собралась.

А другая из незнакомых. И мать я ее не знал. Да и отец мне незнаком был. Видать, с разоренного варягами подворья они пришли.

А между тем Гостомысл наши имена огласил. Значит, настал и наш черед внуков Даждьбоговых порадовать.

Первым, как самый старший, Жарох пошел. Кожух с себя скинул. Телешом остался. Подбежал под крики к князю. Поклонился до земли. Участи своей ждать стал.

– В знахари тебя определяю! Белореву в помощники! – громко выкрикнул отец.

– Слава тебе, княже, – снова поклонился отцу Жарох. – Слава тебе, Даждьбоже! – навстречу солнцу поклон отвесил.

Да с разбегу в полынью сиганул. Брызги во все стороны. Крики. Здравицы. Смех.

Вышел бывший послух из полыньи. По лесенке на лед поднялся. А тут уж Гостомысл его поджидает. А с ним помощники. Выбеленным льном его насухо вытерли. Порты новые натянули. В шубу бобровую укутали. Шапку кунью на голову надели.

Меховые онучи на ноги. Гостомысл чару меда пьяного из серебряного кувшина ему налил. Выпил Жарох. Осушил до дна.

– Слава древлянину Жароху – знахарю! – крикнул ведун.

– Слава! – подхватили люди.

За Жарохом вслед Обрада пошла. Я думал, забоится девка телешом по морозу бегать. Ничего, не застудилась вроде.

Отец ее в ткачихи определил.

– Слава Даждьбогу! – бултых. Брызги до небес.

А она выбралась, оделась, чару меда приняла. Раскраснелась вся. Разрумянилась.

– Слава древлянке Обраде – ткачихе! Потом Красун посвящение получил. Его отец в младшую дружину направил.

– Слава древлянину Красуну – ратнику! Потом та девка незнакомая была.

Была незнакомая – стала своя.

– Слава древлянке Радине – вышивальщице!

– Слава!

Потом Ивица черед пришел.

Его, как и ожидалось, оружейником огласили.

А я все стоял и думал. Вот было бы здорово, если бы Любава здесь очутилась. Ее-то еще прошлой зимой посвятили. Огнищанкой Микула крикнул. Почитай, уж три месяца ее не видел. Соскучился.

– Ты чего, Добрыня, мешкаешь? – подтолкнул меня кто-то.

Разделся я быстро.

К отцу побежал. Подивился тому, что лед мне пятки не морозит.

Поклонился князю.

Посмотрел он. И тут я понял, что любит он меня. Сильно любит. А что суров со мной в последнее время, так это нужно так.

– Быть тебе, Добрын, после меня князем Древлянским!

– Слава тебе, княже!

– Слава! – люди закричали.

– Слава тебе, Даждьбоже!

Разбежался я посильнее, чтобы прыгать сподручнее было. Оскользнулся на краю полыньи да со всего маху в воду плюхнулся.

Кипятком обожгла вода ледяная. Дух вышибла. Насилу я лестницу рукой нащупал. Выбрался на лед. Огляделся. Смеется народ. И я засмеялся.

– Ты чего стоишь? – Гостомысл прикрикнул. – Сюда давай. Поживее!

Вытерли меня. Укутали. Шапка велика оказалась. Глаза мехом застила. Слышу, Гостомысл ругается:

– Как же вы кувшин уронили? Ему же согреться надо.

– А вот же есть медовуха, – сказал кто-то. Налили чару. Поднесли. Я выпил до донышка.

Пожаром во мне мед пьяный вспыхнул. Тепло стало. Жарко даже.

– Слава древлянину Добрыну, грядущему князю земли Древлянской!

– Слава! – оглушило аж.

– В детинец новых древлян князь Мал зовет. Пировать будем…

Повели нас всех в Коростень. Там уж столы накрыли, чтобы новопосвященных древлян прославлять. А люди у полыньи столпились. Вода святительная целебной силой наполнилась. Каждый хотел той воды набрать.

А мне на подъеме к воротам городским нехорошо стало. Голова закружилась. Вокруг смотрю, а земля в пляс пустилась.

«От меду пьяного со мной приключилось такое», – подумал.

Потом прошло вроде. Раздышался.

А как в город вошли, совсем дурно стало. Рвать начало.

– Это от медовухи, – сказал Жарох. – Мал он больно, чтобы мед пьяный, да еще так много, пить.

Л я на снег повалился. Чую, не встать мне. Все перед глазами плывет. И снова липкий комок к горлу подступил. Вырвало.

– При чем тут мед! – сквозь забытье услышал я крик Белорева. – Ты что? Не видишь? Его же кровью наизнанку выворачивает!

Больше я уже ничего не слышал…

20 января 943 г.

– Везет тебе, княжич, словно утопленнику. – Белорев вынимал из своей сумы пучки сушеных трав и бросал в чан, подвешенный над очагом. – То по маковке тебя приласкают. То стрелами потыкают. Теперь вот опоили. А тебе все неймется. Все за жизнь цепляешься.

– Видать, Доля моя такая, – улыбнулся я.

От отвара поднимался сладкий травный дух. Летом пахло. Лугом скошенным.

– Справная у тебя Доля. Счастливая. Другой бы на твоем месте давно уж в Ирий ушел. Ну, готов мое варево принять?

– Опять эту горечь глотать?

– А без горечи ты бы сейчас со мной не говорил. – Знахарь плеснул отвар в глиняную миску.

Остатки варева вынес наружу. Холодом окатило от открытой двери.

– Ты меня не застудишь?

– Не боись. Тебе воздух чистый на пользу пойдет. А то смрадом вся баня провоняла, – ответил знахарь с улицы.

Он варево в снег выплеснул. И обратно вернулся. Дверь, собачьим мехом обитую, плотно притворил.

– Ну вот, – сказал. – Так оно лучше будет. Подбросил дров в очаг.

Над глиняной миской заговор нашептал. Мне протянул:

– Пей давай.

– Хоть бы медом подсластил, – скривился я.

– Неужто плохо я тебя учил? – удивился Белорев. – Аль забыл, что от меда зелье не так, как нужно, подействует?

– Да помню я. Только уж больно горько получается.

– Опять ты за свое. Пей, говорю. Глотками малыми. Да после каждого глотка передышку делай. Чтоб варево лучше помогало.

– Знаю, – вздохнул я и пить начал.

Каждый следующий глоток был горше предыдущего. Терпел я. А как не потерпеть, когда жить хочется.

Допил. Поморщился.

– Приходи ко мне, родная, косоротиться начнем, – рассмеялся знахарь. – На вот. Зажуй.

Он протянул мне кусок вяленой рыбы.

– Вот и молодец, – похвалил он меня, когда я, давясь, начал жевать.

– Слушай, Белорев, – спросил я его чуть позже, – а может, меня к Берисаве отправить нужно? Она же мне в прошлый раз помогла.

– А я тебя, значит, на ноги поставить не смогу? – обиделся знахарь.

– Ласки прошу, Белорев, – извинился я. – Не хотел я тебя обидеть.

– Да я чего? Я ничего. Думаешь, не понимаю, что не к Берисаве тебе хочется, а к Любаве?

– А ты почем знаешь? – изумился я.

– Так ведь, наверное, я дольше тебя на свете белом живу. Рассказал мне Побор, как ты с ней летом прощался. На вот, еще этот корень пожуй, – протянул он мне белый кусок коренюки.

– А не сблюю?

– Не. Не должон боле.

– Давай.

Слюной изошел рот. Глотал ее, глотал. Едва не захлебнулся.

– Вот, – показал я ему одеревеневший язык.

– Тю, – усмехнулся он, – обслюнявился весь, что дитятя, – утер мне лицо тряпицей. – Ладно. Пойду я.

– Погоди, – с трудом ворочая языком, остановил его я. – Что с этим-то стало?

– Да что? – Белорев сам поморщился, точно червяка проглотил. – Сегодня поутру князь вече собрал. Суд над змеенышем учинил. Он же древлянином стал. Вот и судили по Прави. Как изменника.

– Кто послал-то его?

– Известно, кто на такое отважиться мог. Свенельд его подговорил.

– Сам признался?

– Да нет. Отпирался вначале. Только у ката[84]84
  Кат – палач.


[Закрыть] нашего, у Живодера, и дуб вековой заговорит. Как кости трещать начали, так он всю правду и выложил. Из вятичей он оказался, а по-нашему чисто говорил. Не придерешься. Вятичи, они окают сильно. А этот отучился.

– Вот Побору-то горе, – вздохнул я.

– Сильно закручинился лучник, – сказал Белорев. – Не знали они с Милавой, какую змею на груди пригревают. Да и мы тоже хороши. Не разглядели. Одарил бы меня Перун помощничком. Да не допустил Даждьбог. А то неизвестно, сколько бы он людей древлянских от жизни бы вылечил.

– А ночью тогда… тоже он?

– А то кто ж? Притворялся, что из лука стрелять ему не дадено. Потом признался, что из семьи охотников он. Сызмальства белку да птицу влет бил. Лучшим лучником среди вятских чад считался. Отец бахвалился им. На все праздники таскал, чтоб народ вятский потешить. Добахвалился. Из сынка позорище для народа его выросло.

– А как же он мед-то отравленный подсунул?

– Да как? Ты когда в прорубь бухнулся, он, как бы случайно, кувшин опрокинул. А потом уж заранее заготовленную отраву подсунул. Вот ведь Ящурово семя. Мы на праздник шли, за вас радоваться. А он с собой зелье тащил. Тьфу. Противно.

– Так что с ним теперь?

– С Жарохом-то? А чего тянуть? Повесили мы его. На Священном дубе повесили. Я вон с казни да прямо к тебе…

23 января 943 г.

Я почуял, как кто-то стягивает с меня беличье покрывало. И спросонья вцепился в него. Поплотнее завернуться старался. Кому же охота с утра пораньше на холоде оказаться.

– Добрыня, – сквозь дрему услышал я голос отца. – Вставай, лежебока. Давно уже петухи прокричали.

Я сразу вскочил с лежанки. Продрал глаза. Потряс очумелой головой, чтобы прогнать сладкий предрассветный сон.

– Я уже не сплю, батюшка. Даждьбог видит – не сплю.

– И я тоже вижу, – рассмеялся отец. – Вижу, как не спишь. Беги снегом умойся.

Как был босиком да в одном исподнем, так и вылетел наружу. Холодный снег и вправду быстро привел в чувство.

– Ух, хорошо, – сказал сам себе. – Слава тебе, Даждьбоже, за то, что даешь мне новый день! – крикнул в темное небо.

Потом помочился в сугроб, стараясь нарисовать коня. Получилось что-то вроде зайца. Но и так сойдет. И только тогда окончательно проснулся. И бегом в детинец. Отцу же понадобился. Не станет он меня понапрасну в такую рань поднимать.

– Зачем я нужен тебе, батюшка? – нашел я отца в горнице.

– Как зачем? – удивился он. – От отравы ты отошел?

– Вроде да, – пожал я плечами.

– А значит, пора учение начинать. На этот раз удивился я.

– Как так? – говорю. – Послушничество мое закончилось. Чему же еще учиться?

– Понятно, – снова улыбнулся отец. – Выходит, ты теперь знаешь все?

– Вроде того.

– Ну, тогда расскажи, как поставить полки так, чтоб супротивник тебя с боков не обошел? Кто из ближних соседей нам друзья, а кто враги? И что ты делать будешь, ежели на тебя трое с копьями прут, а у тебя в руках только кушак ременный?

Я сразу сник. Такому послухов ни Гостомысл, ни Белорев не обучали.

– А ты думал, что кликнули люди тебя грядущим князем – и можно спать да сны видеть? Теперь только твое обучение по-настоящему начинается. Понял?

– Понял, батюшка, – кивнул я.

– Ну, а коли понял, вот тебе прутик, – кинул он мне короткий березовый дрын.

– Зачем это, батюшка?

– Как зачем? Защищайся, – схватил он дедов меч, что на стене висел, и на меня бросился.

Я на него смотрю – не шутит он. Ладно, думаю, и, пока он замахивался, я его дрыном. По ребрам хотел, только не вышло. Он мой удар на клинок принять успел. А потом вокруг меня бочонком обкатился, за спиной очутился и плашмя мне мечом, да по мягкому месту.

– То, что первым ударить хотел, – говорит, – молодец. Только надумай, что супротивник тебя глупее. Нападай, да о защите думай, – и опять на меня.

И завертелось…

По первости к нам Домовит сунулся, дескать, кто здесь шум без его ведома поднимает? Но отец на него так рявкнул, что ключник из горницы точно птах испуганный вылетел. И дверь тихонько за собой притворил…

Почитай, полдня он меня по горнице гонял. Я только успевал уворачиваться да клинок его дрыном отмахивать. Устал, как мерин после пахоты. Пот с меня в сто ручьев бежит. Исподнее хоть выжимай. А отец даже с дыхания не сбился. Нападает, а сам приговаривает:

– Это тебе не из лука стрелы слать. Рубка – работа тяжелая. Думай, где силу применить, а где и отдохнуть чуток… Чуешь, что рука устает? Плечом принимай, – и опять хлясть меня по заднице.

– Все, – взмолился я. – Не могу боле…

– И ворогу ты так скажешь? – не унимался отец. – Мол, погоди, отдохнем давай да на солнышко полюбуемся? Не знает князь таких слов. Могу! И только. Иначе не князь он, а девка. – А меч дедов над головой свистит, не угнешься, так голова с плеч.

Угнулся. Успел. Продых улучил. И снова… Отскок… Кувырок… Прыжок… Уворот… Отскок… И упал без сил…

Отец надо мной склонился. Улыбнулся. Руку протянул, чтоб помочь с пола подняться.

– Молодец, – говорит. – Выдюжил. Завтра продолжим. А пока беги к Домовиту. Пускай он мыльню[85]85
  Бани в это время пользовали примерно раз в неделю, и служили они не столько для мытья, сколько для лечебных целей. В банях «правили», рожали детей и т. д. Баня была священным местом, где очищали не только тело, но и душу. В остальное время использовали мыльни – помещения (часто одна из подклетей), в которых купались и стирали зимой одежду. В языческой Руси существовал своеобразный культ чистого тела, в отличие от средневековой Европы, в которой леса уже принадлежали знати и под страхом смерти запрещалось делать порубку на дрова. Этот закон поддерживала и христианская церковь, пропагандируя «умерщвление плоти ради силы Духа», поэтому с гигиеной европейцы познакомились только во время первых Крестовых походов.


[Закрыть] для тебя готовит. Да вели, чтоб на стол накрывал. Проголодался небось?

– Угу, – ответил я.

Усталый был, но довольный отцовой похвалой.

– А ты говоришь, что не можешь, – продолжал отец. – Чтоб я от тебя этого слова не слыхал никогда. Беги мойся. Помоешься – возвращайся. Поедим да учение продолжим, – и ладошкой меня под зад шутейно, а у меня там сплошной синяк от меча деда Нискини.

Только я зубы сжал да мыться пошел…

После мытья стало гораздо легче. Вместе с пеной от мыльного корня ушла усталость. Оделся я в чистое и опять к отцу поторопился.

Л в горнице уж стол накрыли.

– Садись, поснедаем, – говорит отец и на меня хитро смотрит.

Я на лавку присел да вскочил тут же. Гузно отбитое о себе знать дало.

– Не, – отвечаю. – Постою я, так влезет больше.

– Ну-ну, – усмехнулся он. – Как знаешь. Так и ел стоя, словно корова. А он мне:

– Снедь для тела, а учение для головы. Ешь да на ус мотай, – и стал рассказывать, что в ближних и дальних землях творится.

И я ел. И на ус мотал тоже…

– Там, – показал он утиной ногой жареной, в руке зажатой, в сторону восхода, – Славута-река, поляне ее Днепром зовут. Велика она – с полуночи на полдень[86]86
  Полдень, полночь, восход и закат – еще и стороны света. Юг, север, восток и запад соответственно.


[Закрыть] катится. За Славутой северяне живут. Стольным градом у них Чернигов был, пока Хольг, дядька Ингваря, с варягами его под себя не забрал да князя Черниговского на кол не посадил. Дале – вятичи. Жарох, что тебя жизни решить хотел, из них был. Охотники знатные. И люди в большинстве приветливые. За ними голядь и мещера – народ дикий. Золотой бабе поклоняются. Да живых людей ей в требы приносят. За ними мурома. За муромой булгары. Эти на Pa-реке[87]87
  Ра-река – Волга.


[Закрыть] живут да хазарам ругу платят. Хазария – страна большая. Вдоль Pa-реки тянется до самого полудня, – откусил он от утиной ноги, прожевал и продолжил: – Ас полудня нас Полянская земля подпирает. На горах киевских каган Ингварь сидит. Поляне-то по первости тоже хазарам ругу давали, но потом Хольг их отвадил. И полян вместе с Киевом к своим рукам прибрал. Теперь вот и нас варяги ругой обложили, – вздохнул отец горько и добавил зло: – Только ненадолго это. Вот с силой соберемся, тогда и посмотрим, кто сверху, а кто снизу окажется.

Он выпил из корчаги меду пьяного, крякнул, отер бороду, а потом макнул палец в корчагу и принялся малевать по столешне.

– Вот смотри, – водил он пальцем, и на отскобленном до белизны дереве стали появляться мокрые полоски. – Это Славута. Это Pa-река. Это Уж наш. Здесь Коростень, а здесь Киев. Вот посередке Малин. В нем теперь тоже варяги сидят. За Киевом Дикое поле начинается. Там люди-кони живут…

– Как Китоврас? – изумился я, склонившись над узором.

– Нет, – рассмеялся он. – Обычные, только от коней они кормятся, И конь у них ценится дороже всего на свете. А за ними греки. Тут у них Океян-Море, а тут сам Царь-город. В нем василис их сидит и вотчиной своей правит.

– Нам про него Гостомысл рассказывал, а знахарь мне листы дерева лярв показывал.

– Вот-вот, – кивнул отец. – Домовит! – позвал он, и тотчас появился ключник. – Со стола убирайте.

– Девки! – крикнул тот. – Ну-ка живо!

И тут же появились сенные да вмиг все унесли.

– Чего еще, княже? – спросил ключник.

– Ты не помнишь, где у нас игрушки, на которых меня отец полки водить учил?

– Как не помнить, – ответил Домовит, довольный тем, что сохранил нужные вещи, а понадобились – нате вам.

– За сохранность благодар от меня, – сказал отец. – Выбери любую шубу да Загляде своей отдай, а то я видел, как она в дерюжке какой-то по двору бегала.

– Здраве буде, княже, – поклонился ключник в пояс.

– Ступай игрушки принеси.

Ключник ушел, а отец продолжал показывать мне Мира устройство:

– Здесь на закате ятвиги и мазовщане, этих ты знаешь.

– Да, батюшка.

– А за ними германцы и латиняне. А что за латинянами, то мне неведомо. Может, ты узнаешь?

– Узнаю, – сказал я.

А отец снова в бороду ухмыльнулся.

– А на полночь – радимичи и кривичи. У них город главный Смоленск.

– И правит ими не князь, а ведун Макоши-Богини, – вставил я. – Я помню, как ты от них обоз с железом привел.

– Смекнул, – сказал отец, – только обоз я привел не от них, а из Нова-города. И железо то из-за моря теми же варягами привезено.

– Как же варяги тебе железо продали, чтоб Жирот из него мечей наковал да против тех же варягов их направил? – Я от удивления в затылке почесал.

– Ну, во-первых, варяг варягу рознь. А во-вторых, в этом и заключается главная княжеская наука. Ежели нужно – соври, ежели нужно – подольсти, ежели нужно – твердо на своем стой, хоть костьми ложись, только все это земле и народу твоему на пользу пойти должно…

– Вот, княже, игрушки батюшки твоего, Нискини, сына Любодара. – В горницу вернулся ключник.

Перед собой он нес большой берестяной короб. Тяжелыми, видать, были дедовы игрушки. У ключника от натуги испарина на лбу проступила.

– Хорошо, – сказал отец, стер со столешни ладонью подсохшие рисунки, и исчезли и Уж, и Славута, и Ра-река. – Высыпай их сюда.

Домовит опрокинул короб, и на стол посыпались раскрашенные в разные цвета деревянные фигурки. Вот всадник. Вот лучник. Вон копейщик. Копье, правда, обломилось, но шишак и щит на месте остались…

– Сейчас, сынко, будем учиться полки водить…

Так я начал постигать трудную науку. Каждое утро еще и петухи спят, а меня отец будит. Дрын в руки и ну меня мечом обтесывать. Потом, когда дрын на щепу развалился, он и мне меч доверил. Звонко в ту зиму было в детинце коростеньском. Со щитом. Без щита. В плаще и без плаща. С ножом. С голыми руками. С копьем в руках…

Учил меня отец землю свою защищать.

Помылся.

Отобедал.

Игрушки дедовы на стол, и…

– Сынко, да у тебя же конники в болоте повязнут. Кони-то тяжелые. В трясине стрянутъ будут… а вот тут должно лучников поставить. Чтоб они ратников с левого боку прикрыли…

Ввечеру снова за оружие…

И так, пока не упаду замертво…

А утром все по новой…

Сколько раз я жалел, что кликнул меня отец грядущим князем. Мне бы конюхом… или плотником… или горшечником, на худой конец…

И сколько раз потом я вспоминал отца с благодарностью за эту науку…

И вспомнился мне вдруг тот день, когда отец меня против болярина Зелени на стогне выставил, а на благодар меч дедов, тот самый, что в первый день на заднице моей синяков наставил, выложил. Мол, кто победит, тому и достанется…

30 марта 943 г.

Стайка испуганных воробьев носилась над Коростенем. Они громко перекрикивались. Выделывали в небе немыслимое. Злились, оттого что их потревожили. И никак не могли найти подходящую крышу, чтобы сесть и наконец угомониться.

Звон мечей не давал им покоя. Будоражил яркое весеннее утро и беспокоил пташек.

Зеленя, новый болярин младшей дружины, наскакивал на меня, точно коршун на цыпленка. Я едва успевал уворачиваться от его проворного меча.

Его клинок так и мелькал. Разрисовывал вокруг болярина замысловатые круги. Со стороны могло показаться, что это не два ратника сошлись в поединке, а два сверкающих шара катаются по стогню. Сходятся. Сталкиваются. Разлетаются в разные стороны для того, чтобы через миг сойтись снова.

Умело плел смертоносное кружево Зеленя. Не зазря его младшие болярином кликнули. Да только и я не собирался сдаваться. Да и выкупа жалко. Видно, с умыслом отец перед поединком дедов меч благодаром назвал. Знал, что захочу я такой подарок получить. Вот я и старался изо всех сил.

А в поединке этом еще и особое пристрастие было. Хотел молодой болярин самому себе доказать, что не зря ему такую честь оказали – над собой ратники поставили.

Но и я не хотел в грязь лицом падать. Как-никак, а грядущий князь Древлянский. А князь, он многое знать и уметь должен. Больше многих. Эту науку мне отец накрепко втолковал.

И к тому же не хотелось перед отцом срамиться. Он же меня сам натаскивал. Вот и натаскал.

Люди вокруг собрались. Смотрят. Подначивают.

– Так его, Зеленя!

– Вправо уходи, Добрыня!

– Не поддавайся, княжич! Я и не поддавался.

Сойдутся шары. Позвенят клинки. Друг об друга почешутся. И вновь разойдутся. То я верх беру, то болярин. А воробьи несчастные знай себе чирикают. На людские потехи ругаются.

Только так и не узнали мы, у кого рука крепче, а меч вернее. Не дали нам поединок докончить.

– Князь! – донеслось с дозорной башни. – Всадники к городу торопятся! Не наши!

Остановил нас князь.

– Ничья пока, – сказал. – Так что до поры у меня Нискинин меч останется, – ив детинец дедово наследство унес.

Мы свои-то мечи опустили. Обнялись, как побратимы. К воротам поспешили.

А люди напружились. Кого это принесло? Уж не от Полянской ли земли супостаты прут?

Но нет, Даждьбоже миловал.

Взобрались мы с Зеленей на стену. Глянули. Верно, не наши. Только и не поляне это. Те под красными плащами ходят, а на этих грязно-синие. Да и кони под ними не наши. И броня чужая. Видно, издалека их к нам занесло.

Трое их было, всего трое, а как народ всполошился. Ожегшись на молоке, на воду дуют.

Устали, верно, всадники. И кони их устали. Осадили они их перед подъемным мостом. Спешились. Как положено гостям, в поводу коней повели. А сами еле ноги переставляют. Долгой дорога их была, по всему видать. Запылились плащи. И лиц под густой грязью не разглядеть.

Только бросилось в глаза, что один из них длинный, что жердь. Другой крепок собой. А третий малец еще. Не старше меня. А может, и моложе.

Подошли они к воротам. Привратникам поклон отвесили. Длинный вышел вперед и заговорил. Говором чудным:

– Прошченя просим у почтенных стражников. Не можем ли мы круля Древлянского, Мала Нискинича, лице зреть?

– А вы чьи же будете? – не растерялся дружинник. – Из каких земель?

– Мы посланники от круля Пражского и Моравского. Болеслава Пржемысловца. Он крулевне Древлянской, Беляне, дядей доводится.

– Нету больше Беляны, – вздохнул Гутора-стражник. – Ингваря то вина.

– То знамо крулю Болеславу, – скорбно склонили голову все трое. – Оттого он и слал нас.

К Гуторе подбежал Ратибор и зашептал на ухо что-то быстро.

Тот кивнул мальчонке. Гостям поклонился. Сказал с достоинством:

– Князь Древлянский, Мал Нискинич, ласки просит. Рады в Коростене посланникам князя Болеслава, как и всем, кто из Чешской земли к нам приходит. Проходите, люди добрые. И напоят вас, и накормят. Баню уж топить стали. Помойтесь. Отдохните с дороги, а потом князь Древлянский примет вас, – и от себя добавил: – Для хороших людей разве ж жалко.

Вошли в город посланники. Конюхи у них поводья приняли. А Домовит повел в покои для мытья и отдыха.

Мы с Зеленей сговорились поединок позже довершить. И разошлись друзьями.

1 апреля 943 г.

– Не хочу никуда уезжать! – Я впервые возразил отцу.

На миг показалось, что сейчас земля уйдет из-под ног, а небесный свод упадет мне на голову… Но ничего не произошло.

– Что значит «не хочу»? – Гостомысл даже ногой притопнул. – Если князь велел, то так тому и быть.

– Погоди, ведун. – Отец подошел ко мне, положил руки на плечи и посмотрел в глаза: – Помнишь, о чем я тебе говорил? Князь для земли своей, что отец для сына. Ты князь грядущий, и тебе решать…

– Княже, – Гостомысл растерянно развел руками, – ну нельзя же так.

– Ладно. – Отец сел на место. – Постарайся понять, что в Коростене, да и во всей земле Древлянской, тебе сейчас оставаться опасно.

– Почему?

– Ты, верно, забыл, как Белорев тебя из Нави вытащил.

– Так это ж когда было? И потом, изменника казнили. Нет его…

– Сынко, – отец сдержал мой напор, – послушай Гостомысла. А потом решение принимай.

– Сам посуди. – Ведун принялся ходить по горнице и в такт шагам рубил воздух рукой. – Варягам Древлянский стол, что кость в горле. Княгиню к праотцам отправили и князя бы не пощадили. Да, видать, не решился Ингварь. Он-то, считай, выскочка безродный. Отец его, Рюрик, простым наемником был и Словенскую землю боем взял[88]88
  Словенская земля – Новгород и прилегающие к нему земли. Рюрик (отец Игоря) обосновался сначала в Ладоге. Взял в жены Умилу, дочь посадника Новгородского, и постепенно прибрал к рукам все города Словенской земли. В 862 году Вадим Храбрый поднял в Новгороде антиваряжское восстание, которое было жестоко подавлено.


[Закрыть]. А Киев под Хольга сам лег с радостью. Оскольд полян Богом ромейским замордовал, а хазары данью измучили[89]89
  «Оскольд полян Богом ромейским замордовал, а хазары данью измучили». – Нет сомнений в том, что Аскольд был варягом, захватил власть в Киеве, который в то время находился под хазарским протекторатом и платил дань Хазарскому каганату (отсюда титул «каган» у князей Киевских). Вполне возможно, что Аскольд убил Дира, последнего князя из династии Киевичей. Известно также, что Аскольд принял христианство в Византии. Пытался насильно ввести его в Киеве, святилища разорил, а жрецов выгнал из города.


[Закрыть]. Оттого и Ингваря принимают. Буревоеву кровь в нем признают[90]90
  Буревой – посадник новгородский, дед Умилы, матери Игоря.


[Закрыть]. Хотя, сколько там этой крови? А Древлянский стол древний. Еще с Германорехом[91]91
  Германорех (IV в.) – великий полководец. Гот. Иордан сравнивал его с Александром Македонским. Сначала заключил союз со славянами, а затем, нарушив союз, много лет с ними воевал.


[Закрыть] Нискиничи битвы вели. Змиевы валы[92]92
  Змиевы валы – цепь укреплений южнее Киева, остатки которых сохранились до наших дней. Историки приходят к выводам, что знаменитые Змиевы валы – это остатки укреплений, возведенных против гуннов. Самый большой дошедший до нас вал – Вито-Бобрицкая линия – имеет протяженность 8 километров. Построен он, по результатам радиокарбонового анализа, примерно в 370 году.


[Закрыть] поднимали. И не по своей воле мы в Русь вошли. Сам же знаешь. Только просто Древлянский стол не свалить. И Ингварь это понимает. Вот и решили варяги нас не мытьем, так катаньем взять. Жароха подослали, чтоб род княжеский на Мале оборвался. Не станет тебя, и легче варягам на Киевском столе дышать будет.

– Так не вышло же у них…

– Ты уверен, что они еще раз не попытаются? Может, уже змеиное племя где-то рядом гнездо свило? Только часа своего ждет?

– А может, это страх? Обычный страх? – Я от негодования кулаком о ладонь стукнул. – Как все переполошились, когда чужаки к воротам подъехали. Перепугались, что варяги пожаловали.

– Да если бы это страхи пустые были… – вырвалось у ведуна, да осекся он и на отца виновато посмотрел.

– Прав ведун. – Отец снова встал и по горнице зашагал. – Не хотел я говорить, чтоб от учения тебя не отвлекать. И смуту не подымать. Только ключник в еде два раза отраву находил. Благо что я велел, прежде чем на стол подавать, собакам на пробу снедь скармливать.

От этих слов у меня холодок пробежал по спине.

– Кто? – вырвалось.

– Не знаю, – зло сказал отец. – Найдем – удавлю собственными руками.

– А Малуша как же?

– Княжна девка, – пожал плечами ведун. – А с девки какой спрос?

– Но почему в Прагу? Болеслав деда моего, Вацлава, жизни лишил, да и маму не жаловал.

– Послы сказали, что хочет князь Пражский кровь свою в нашей земле сохранить. – Отец в меня пальцем ткнул. – Ты же чех наполовину. Или забыл?

– Древлянин я.

А он подошел к окну. Выглянул.

– Иди посмотри, – сказал.

Один из послов, фрязь Хлодвиг, на стогне потешал жителей коростеньских. Казалось, что он и конь под ним – единое целое.

Сначала Хлодвиг просто скакал по кругу легким галопом. Только конь, по команде фрязя, менял ногу. То левую вперед выкидывал, то правую. Потом стал на месте кружить. Потом на дыбы поднялся. Да так на задних ногах и ходил. А копытами передними по воздуху молотил, точно дрался с кем-то. А потом и вовсе на колени встал. Правую ногу вперед выставил и поклон отвесил.

– Вот как надо с конем управляться. – Отец помахал фрязю рукой, а потом ко мне повернулся: – А если древлянин ты, то и поступай так, как Древлянской земле удобнее. Болеслав внука своего, Здебора, здесь оставляет. Если с тобой что случится, его на куски порежем. Так что? Едешь?

– Еду.

– Язык-то помнишь?

– Трудно забыть язык, на котором мама мне песни колыбельные пела, – сказал я по-чешски.

– Вот и славно, – перешел на чешский отец. – Чем дальше ты сейчас от Коростеня будешь, тем мне спокойнее. Кривичи хотят против Ингваря подняться. Я им предлагал, чтобы вместе попробовать. Отказался ведун Кривя. Побоялся, что вместо Киева Коростень их к рукам приберет. В общем, – улыбнулся он, – правильно побоялся. Но едва ли по одиночке нам с варягами справиться. Попробуй Болеслава уговорить, чтобы помог он нам. Людей дал, коней и оружия. Может, с фрязями да латинянами подружишься. Я бы от таких, – кивнул он на Хлодвига, – ратников не отказался. Помни, что помощь нам нужна. Я сейчас ни от какой поддержки не откажусь. Правда, Гостомысл?

– Что? – не понял ведун.

– Говорю, если Добрыня в Праге поживет, нам спокойнее будет.

– Вот и я о том же толкую, – кивнул ведун.

– Так что… собирайся, сынко. Завтра поутру ты в Прагу едешь.

4 апреля 943 г.

Вспомнилось мне, как мы со Славдей и Гридей на ятвигов ходили. Года еще не прошло, а, кажется, так давно это было. И дороги были такие же. Грязные. Раскисшие. Только сейчас еще снег лежит. Холодно. Утром изморозь до костей пробирает.

А солнышко весеннее. Днем припекает, хоть из шубы выскакивай. Да только и шапку снимать боязно. Ветром весенним прохватит, не доеду до деда

Болеслава. Так и маюсь. Днем баня, ночью ледник. Ну, да мне не привыкать. Выдюжу.

Нашли проплешину посуше. Привалились. Мы с Яромиром за снедь принялись. Костерок развели, снегу в чан набрали. Пусть топится. А Хлодвиг по нужде отошел.

– Слушай, Яромир, а у тебя зазноба есть? – Вот уже три дня я говорил только по-чешски.

– Есть, конечно. – Риттер подбросил ветку в костер. – Только не видел я ее давно. Хорошая девча. Она у крулевны Сусанны в одевальщицах…

– Это как? – не понял я.

– При дворе так принято, – пояснил чех. – Знатных особ специальные люди одевают. Одевальщики.

– Чудно, – подивился я и представил, что утром меня тоже одевать будут. «Не дамся, – решил. – Что я, дитятя, что ли?»

А вслух спросил:

– А зовут ее как?

– Жанной.

– И имя чудное. Непривычное.

– Из франков она, Сусанна, принцесса франкская. Правнучка самого Карла Великого[93]93
  Карл Великий (768—814) – выдающийся полководец и государственный деятель Франкского государства, ставший героем легенд, сказаний и песен. Одевался в одежду простого франкского воина, обладал большим красноречием, знал несколько языков, занимался науками. Проводил завоевательную политику с целью создания мировой империи. Созданная Карлом Римская империя простиралась от реки Эбро и Барселоны до Эльбы и Балтийского побережья, от Ла-Манша до Среднего Дуная и Адриатики, включая почти всю Италию и часть Балканского полуострова.


[Закрыть]. А Жанна – дочка ее ближней служанки. Они вместе приехали, когда Сусанна за Болеслава вышла. Эх, – вздохнул риттер, – глаза у Жанны. И губы жаркие… – Он вдруг посмотрел на меня строго. – Рано тебе еще об этом.

– Ничего не рано, – обиделся я. – У меня тоже зазноба есть. Любавой зовут. Как из Праги вернусь, так женюсь на ней. Кстати, ее подворье у нас на пути. Заедем, я вас познакомлю. Она тебе тоже понравится.

– Не боишься, что уведу? – рассмеялся Яромир. Хотел я ему ответить, да Хлодвиг не дал.

Он вынырнул из бора. Ошалело взглянул на нас. Быстро подбежал к костру. Опрокинул чан с водой в огонь. Костер зашипел, выдохнул облачком пара и умер.

– Ты чего?1

– Силянс![94]94
  Silence – молчание, тишина (фр.). В данном случае – «тише!».


[Закрыть] – Он дотронулся пальцем до моих губ. – Нюжно… вит! Ле плю вит посибль![95]95
  Vite! Le plu vite possible! – Быстро! Как можно быстрее!(фр.).


[Закрыть] Враги! – Он сделал страшное лицо и начал затаптывать костер.

– Кес ке сэ? Что такое? – Яромир встревожился не на шутку.

И они затараторили на причудливой смеси из фряжского и чешского…

Через пару мгновений чех объяснил:

– Погоня за нами, Хлодвиг видел семерых. Может, и больше их.

– Так, может, отец…

– А у круля Древлянского есть норманны на службе?

– Норманны? – не понял я.

– Варяги по-вашему, – пояснил риттер. Меня точно громом пришибло. Прав оказался

Гостомысл. Где-то рядом с Коростенем змеиное гнездо было. Значит, предупредил их кто-то, что я из города выехал. Или сами следили? Ладно. Потом разберемся. Сейчас бежать надо…

19 апреля 943 г.

Вот уже две седмицы за нами по пятам гонятся убийцы.

На подворье к Микуле мы не пошли. Зачем людей под удар ставить? Решили, что лучше попытаться по лесу уйти.

Но варяги не отставали ни на шаг.

Они загоняли нас, точно волчья стая. Не давали передыху.

Но пока нам везло.

Мы опережали их. А это давало возможность путать следы.