Текст книги "Иванова свобода (сборник)"

5

Вчера началась менструация. Неожиданно, не вовремя: у меня всегда на четыре дня позже. Странно, я ничего не чувствовала, обычно я чувствую за день: начинает тянуть живот. У меня менструация как часы, а тут на четыре дня раньше. Я знаю числа, потому что у соседки над кроватью висит большой календарь.

Глафира Федоровна меняла мне памперс и сказала: – Вот, потекла наша артистка.

Потекла. По-тек-ла. Так и сказала.

БЛАНШ. Простота нравов уже какая-то безудержная…

Теперь я бы играла Бланш по-другому. Тарнопольский настаивал на своем рисунке роли: весь спектакль – это агония Бланш, агония всех, кто не прижился в новой Америке. Этим, говорил Тарнопольский, мы сделаем ее персонаж ближе тем, кто не может прижиться в новой России. Понимаете?

Понимаем. Только те, кто не могут прижиться в новой России, также не могут платить по две тысячи за билет в академический театр и оттого туда не ходят. А те, кто могут платить, явно прижился. О чем он думал? О чем вообще думает вся эта арт-сволочь?

Теперь я бы играла Бланш по-другому. Никакой агонии, никакой истерики. Она сделала выбор и тверда в своем решении. Тарнопольский ошибался: Бланш, как и Стелла, может приспособиться к новой жизни, к новой Америке. К новой России. К чему угодно. Любая женщина может приспособиться к чему угодно.

МИТЧ (прилаживая фонарь). Боюсь, мы для вас неподходящая компания – грубый народ.

БЛАНШ. А я легко приспосабливаюсь.

Она просто не хочет. Спать с кем угодно – пожалуйста, это вообще ничего не значит. Для нее после гибели мужа все мужики – прохожие: встретилась и забыла. Обменяла себя на что-то – деньги, эмоции, удовольствие – и забыла. Как я с этим, последним. Аркадий… вроде бы. Мы и знакомы-то были часа три.

Он – ничего. Я бы с ним встретилась еще раз. А вдруг он меня ищет? Вдруг влюбился и сходит с ума, приходит каждый день в АТРИУМ, где мы познакомились, и ходит по этажам, ищет меня? Только не на эскалаторе, а обязательно пешком по всем этажам, бегает, останавливает всех брюнеток: Ах простите я ищу другую не вас я ищу Лану встретил ее здесь больше двух месяцев назад и не могу забыть. Нет спасибо мне нужна только она буду искать.

Ищет он, ага. Что в голову лезет? Это у меня эмоциональный голод. Я знаю это состояние: нужны новые эмоции, новые ощущения. Не обязательно чувства, достаточно ощущений. А в чувства мы их сами превратим.

У меня так с детства: вдруг начинается – нет, не тревога даже, а словно внутри свербит, будто не хватает сладкого. Маленькой я думала, что действительно хочется сладкого, и это было странно: я сладкое не люблю. Позже, лет в двенадцать, я поняла – нужны ощущения, нужно наполнить себя переживаниями чего-то, что еще не испытала. Или повторить, что уже испытала, но заново, переиспытать по-новому.

Самым верным способом оказались мужчины: завоевала и бросила. У меня всегда одно и то же: завоевала и бросила. То есть он часто и не знает, что я его бросила, можем и продолжать встречаться, но я-то уже его бросила. Я с ним в постели все делаю, с ума его свожу, а сама уже бросила. От этого еще лучше, словно в меня что-то горячее наливают. Получается, он думает, что я с ним, все для него, а я – совсем другая: повернулась и забыла. Ни уму ни сердцу.

Вот что важно: все думают, что ты одна, а ты – совсем другая. Живешь, прячешься в другой себе. Как в роли.

Интересно: для меня мужчина чем одноразовее, тем я больше для него в постели стараюсь. На самом-то деле я, конечно, для себя стараюсь, чтобы в который раз себе доказать – секс к чувствам отношения не имеет и потому это – не измена. И не грех. Секс имеет отношение к ощущениям. А в чувства мы их сами превратим.

Мастерство актера – главный предмет в театральном училище. А у меня – мастерство актрисы: взяла ощущения, эмоции – и превратила в чувства. А чувства – обратно в эмоции, наполнила ими роль. В театре, в жизни – не важно. Здесь, в больнице, я оголодала без ощущений, здесь мне трудно быть другой. Здесь я – это я. Никого не обманешь. Да и некого.

Потекла наша артистка, и все. И не спрячешься за рисунок роли. Памперс сняли и все увидели. Реализм.

МИТЧ. А это не глумление – просто реализм.

БЛАНШ. А я не признаю реализма. Я – за магию.

Митч смеется.

БЛАНШ. Да, да, за магию! Я хочу нести ее людям. Заставлю их видеть факты не такими, как они есть. Да, я говорю не правду, не то, как есть, а как должно быть в жизни. И если тем погрешила, то будь я проклята именно за этот грех – ничего не имею против… Да не включайте же вы свет!

Не надо свет: я – ночной мотылек. Крылышками парх-парх – и улетел. Подальше от лампочки. А то можно обжечься. Поэтому нужны абажуры.

БЛАНШ. Вот слабым и остается – мерцать и светиться… вот и набрасываешь бумажный фонарик на электрическую лампочку. Мне страшно, так страшно. Уж и не знаю теперь – долго ли меня еще хватит на всю эту канитель…

Я тоже не знаю, насколько меня хватит: сегодня возили на консилиум. Утром пришла дежурная сестра – не Глафира, другая, помоложе, – вместе с нянечкой. Они обтерли меня мокрым полотенцем, смоченным в каком-то растворе, чуть щипало, но не сильно. Надели свежую рубашку, больничную, а халат мой, из дома. Поменяли носки.

– Причесывать будем? – спросила другая медсестра. – А то я расческу не взяла.

– А чего тут причесывать? – Это нянечка: круглая, колобок, а лицо все равно в морщинах. Странно, у толстых обычно морщин нет. – Волосы-то у нее еще не сильно отросли; так, намочим, чтобы по голове лежали.

Что значит – не отросли? У меня же длинные волосы, почти до локтей? Я думала, они меня никогда не причесывают, потому что боятся раны побеспокоить – они мне первый месяц все время повязки на голове меняли. Почему я своих волос, хотя бы кончики, до сих пор не видела? Я думала, они чем-то замотаны.

Неужели меня постригли наголо, когда привезли? Ну конечно, им же нужно было повреждения черепа осмотреть. И все это время я – лысая. И Митя меня такую видит. Вот ужас-то. Разлюбит еще. Хотя у меня красивая голова, может, не так и плохо. Жалко, я не могу на себя посмотреть. Как же они здесь живут без зеркал?

Раз в десять дней меня моют. Отвозят в ванную комнату: огромное пустое кафельное уродство, как общественный туалет, только без кабинок. Три ванны – и ни одного зеркала. Меня кладут в пустую ванну, обдают из душа, намыливают и затем смывают мыло. Я сначала кричала, чтобы они ванну наполнили, дали в ванной полежать, пока не поняла окончательно, что они меня не слышат. Теперь молчу.

Обычно в соседних ваннах моют стариков. Один сидит на каталке, а другого моют. Потом меняются.

Первые три раза нянечка, которая возила меня мыть, им говорила:

– Это артистка наша, Бельская. Она в сериалах снималась – Приезжая, Чужое счастье, еще там… про бандитов. Это она на съемках в аварию попала.

Почему на съемках? Откуда они это взяли? Ладно, все равно, пусть на съемках. Так даже лучше, интереснее: каскадер, красивый брутальный мужик со мной в машине, снимаем погоню, он влюблен, мы провели ночь вместе, он смотрит на меня и не может сосредоточиться, отвлекся и – бам. Он насмерть, я выжила. Хорошая история, ее потом можно переживать. Надо ему имя придумать, а то без имени сложно переживать. Или, может, он тоже выжил? Нет, только я. Выздоравливаю и хожу на его могилу. Крупный план.

Старики кивали и соглашались: они моих сериалов не видели, обо мне никогда не слышали, но верили, что это я. Теперь нянечки ничего про меня не рассказывают: намочили, намылили и смыли. Как со всеми. В простыню завернули, просушили и в палату. Обычно меня вытирают простыней, которой уже обтирали кого-то другого.

– Давай ее причешем немного, а то Юлия придерется, что больную не приготовили, – продолжала настаивать медсестра. – Артистка все-таки.

– Да чего там причесывать? Волосы-то почти не отросли. – Нянечка намочила ладонь под краном и провела мокрой рукой по моей голове. Они посадили меня в инвалидное кресло. – А Юлия, если не нравится, за эти деньги может сама ходить по палатам паралитиков причесывать.

Врет: у меня волосы быстро растут. Наверняка уже на каре отросли. Мне каре пойдет.

Мы ехали на лифте на шестой этаж, но и в лифте не было зеркала. Хоть бы панели полированные, чтобы увидеть свое отражение.

Лифтер, старый, почему-то в валенках, все расспрашивал медсестру, когда узнал, что я актриса:

– А сколько они, к примеру, получают? Наверно, денег платят немерено.

Как же. Если в рекламе или сериалах не сниматься, то на театральную зарплату вообще жить нельзя. На что там Митя сейчас живет без моих заработков? Моя мама им, конечно, подкидывает.

Консилиум собрали в большой полукруглой комнате, человек пятнадцать. Медсестра подвезла инвалидное кресло к освещенной изнутри панели, на которой крепились рентгеновские снимки моего черепа. Она меня везла медленно, и я успела рассмотреть комнату. Людей видела плохо: обрывки лиц, белые пятна халатов.

Кресло поставили вполоборота к столу, за которым сидели врачи, вообще ничего не видно. Передо мной кафедра, как для лекций. На меня никто не обращает внимания, говорят о своем. Не о медицинском – о человеческом.

Из разговоров поняла, что ждут главврача, Вячеслава Федоровича. Интересно, молодой? Жалко, меня в профиль посадили, мне в фас лучше.

Я не увидела – увидеть-то я боком ничего не могла, а поняла, что он вошел: все вдруг замолчали и как бы замерли.

Потом мужской голос, неприятный, с трещиной:

– Так, что у нас? Персистный вегетат в результате аноксии. Лечащий врач кто? Авдеева? Слушаем, Юлия Валерьевна. Давайте сразу с постоперационного периода.

Юлия прошла на кафедру, разложила бумаги и начала говорить обо мне, но как бы и не обо мне: я почти ничего не понимала. Она показывала на снимки и меняла их, помещая новые на подсвеченное изнутри стекло. Когда они успели их сделать? Не помню.

– А где заключение нейрохирурга? – прервал ее Вячеслав Федорович. – Кто писал заключение? Наша нейрохирургия или консультант?

– В конце, вместе с анализами, Вячеслав Федорович, – пояснила Юлия. – У нас имеются два заключения: и наше, и приглашенного нейрохирурга, из института.

– Ну и хорошо, – обрадовался главврач. – А, нашел. Так, поверхностное повреждение костей черепа и мягких тканей, без ушиба головного мозга. Мозговые оболочки без патологии, травма закрытая. Ну, очень хорошо, – снова сказал Вячеслав Федорович, – очень хорошо. А что там у больной – диффузное аксональное повреждение?

– Незначительное. – Высокий женский голос, почти детский, я раньше не слышала, но сидит от главврача далеко. – Имеется незначительное, но без субарахноидального кровоизлияния.

– Так хорошо же, – сказал Вячеслав Федорович, – очень даже ничего. Опишите терапию.

– В постоперационный период проводилось стандартное медикаментозное лечение, направленное на нормализацию функционального состояния головного мозга, снятие головокружения и беспокойства, – начала Юлия Валерьевна. – Использовался обычный спектр анальгетиков, седативных и снотворных препаратов: пенталгин, церукал, а также транквилизаторы – элениум и нозепам.

– Хорошо, – одобрил Вячеслав Федорович, – это хорошо. Переносимость нормальная, медикаментозные аллергии?

– Усваивомость препаратов в норме, без нарушений, – подтвердила Юлия Валерьевна. – По травматической симптоматике больная застабилизирована. Проведение курсовой сосудистой и метаболической терапии считаем нецелесообразным, поскольку больная не испытывает дискомфорта.

Вот как? Не испытываю дискомфорта? Откуда она знает, что я испытываю?

– Это хорошо, – трещинка в голосе как-то сгладилась, словно затянулась жирком, – это хорошо. А что по вегетату? Где у нас Лазарь Ефимович? Лазарь Ефимович!

– Постоянное вегетативное состояние, без перспектив. – Глубокий мужской голос, как Леонард Коэн или Высоцкий. Для меня такие голоса – смерть. Словно сначала в затылок подышали, а потом кончиком языка провели. Сразу мурашки по всему телу. Только сейчас я мурашек не чувствую.

– Артериальное давление снижено, дыхание аритмично, часто угнетено до поверхностного, температура тела понижена, – продолжал Лазарь Ефимович. Откуда он знает? Я не помню, чтобы меня осматривал мужчина с таким голосом. – Постоянный вегетат с возможным отказом самостоятельной дыхательной функции. Глоточные рефлексы подавлены, непроизвольное, неконтролируемое слюноотделение. Думаю, в течение месяца понадобится перевод на машину.

Что это значит? На какую машину? Я, конечно, плохо дышу, хриплю часто, но это оттого, что все время лежу. Когда начну вставать, то все установится.

– А это нехорошо, – расстроился Вячеслав Федорович. – Это означает, что мы ее выписать не сможем. Вы уверены, Лазарь Ефимович?

– Более чем. – Но какой голос! Какой голос! Интересно, как он выглядит? Не толстый? – Более чем, Вячеслав Федорович.

– Давайте послушаем лечащего врача, – предложил Вячеслав Федорович. – Юлия Валерьевна, ваше заключение?

– Я вынуждена согласиться с Лазарем Ефимовичем. – Еще бы: когда у мужика такой голос, любая согласится. – Двигательные функции невосстановимы, отсутствует способность к самопроизвольной ментальной деятельности, и наиболее вероятно, вскоре наступят ухудшения в контроле мозга над дыханием, что потребует респираторную поддержку. С таким прогнозом считаю выписку нецелесообразной: домашний уход невозможен, и отсутствие постоянного квалифицированного медицинского наблюдения может повлечь угрозу для жизни больной.

Домой? Они выписывают меня домой? Нет, наоборот, не выписывают. Неужели я никогда не буду ходить? Я все это время старалась их прогнозы не слышать, словно не про меня, но это про меня. Да что они, серьезно, что ли, – я теперь так буду всю жизнь, с боку на бок, с трубкой во рту?

А если выпишут, а дома все пройдет? Дома все может пройти, само. Я читала – бывает.

– Нехорошо, – сказал Вячеслав Федорович, – определенно нехорошо. Мы ее долго на машине держать не сможем, нам ИВЛ в реанимации нужны. А что семья, отказывается ее забирать? Вы с семьей говорили, Юлия Валерьевна?

Митя обязательно меня заберет: он без меня жить не может. Он меня не бросит, особенно сейчас, когда я беззащитна.

БЛАНШ. Теперь на одной беззащитности уже не продержишься: слабость – слабостью, а красота – красотой. А я уже не та.

А мне сейчас нужно на беззащитности продержаться: я уже не та. У меня, кроме беззащитности, ничего не осталось.

– Пока нет, Вячеслав Федорович. – Это Юлия, улыбается своими узкими губами, наверное. – Больной вскоре явно понадобится постоянная искусственная вентиляция легких, что в домашних условиях организовать нереально. Я считаю…

– Почему нереально? – перебил Вячеслав Федорович. – Если они состоятельные, могут купить механический ИВЛ с баллоном сжатого воздуха. А если деньги позволяют, пусть поставят дома индивидуальный мини-компрессор, как в больнице. Что думаете, Алла Петровна?

– Дома им, конечно, сложно будет с инвазивной вентиляцией возиться. – Алла Петровна – это писклявая, с детским голосом, но ее все слушают, сразу перестали шептаться. – Они ей интубационной трубкой гортань порвут.

– Так мы больной перед выпиской сделаем трахеостомию, – обрадовался Вячеслав Федорович. – Вставим канюль в трахею и подошьем. И не надо ни с чем возиться: трубка торчит из трахеи, куда легче.

Что? Я такое здесь уже видела: в горле дырка, оттуда трубка, а к ней подключен аппарат на колесах. Искусственные легкие. Неужели это все происходит со мной?

– А контроль по давлению? – спросила Юлия Валерьевна. – Ее муж – не медик, Вячеслав Федорович. Согласитесь, что отсутствие квалифицированной помощи при эксплуатации ИВЛ может повести к баротравме легких. Я категорически против выписки.

Она против. Это она хочет, чтобы Митя продолжал ходить в больницу, чтобы они могли видеться. Не замужем, наверное. А даже и замужем – кого это когда останавливало. Хороший сюжет: молодая докторша (белый халат, загорелая, контраст по цвету), красивый мужчина, она заботится о его умирающей жене, они постепенно сближаются, ему нужно растить ребенка, нужна женщина в семье. Дарит его маленькому сыну игрушку, читает книжку, пока папа сидит с женой. Жена – труп: трубка в горле, никаких реакций, бритая наголо. А тут – живая, теплая, заботливая. Перед уходом дает ему сумку с горячим обедом: я для вас сготовила, а то вам сейчас не до того. Встречаются глазами, все чаще, все неслучайнее. Все явнее. Однажды он плачет, она тихо входит в палату, гладит его по голове. Он целует ее руку, целует ладонь. Стоят, прижавшись друг к другу, он поворачивает ее к себе, крупный план – губы сближаются, и в это время запищал аппарат: больной нужна помощь. Не поцеловались, но перешли рубеж, объяснились без слов. Постепенно она вымещает ту, другую, становится незаменимой. Но муж чувствует себя виноватым, не может ни на что решиться. Тогда – за окном гроза, весенний дождь, вся сцена на крупных планах: стихия снаружи, стихия внутри, – тогда пожилая, все понимающая медсестра Глафира Федоровна, которая наблюдает за их растущей любовью, отключает его жене кислород. И все счастливы. Я бы могла такое сыграть.

Но сейчас у меня другая роль.

– Мы услышали ваше мнение. – В голосе главврача снова появилась трещина, и звук словно распался, делая слова такими же надтреснутыми, нецелыми, как и сам голос. – Мы ваше мнение выслушали, Юлия Валерьевна. Сделаем так: поговорите с семьей, объясните перспективы и обсудите вопрос о выписке с возможным переводом на респираторную поддержку в домашних условиях. Только без драматизма, не пугайте родных, а то откажутся. Пообещайте, что с ними проведут инструктаж по дозированию кислорода и контролю углекислого газа в легких. Но без драматизма, это не театр. Мы ее вечно держать не можем. У нас здесь больница, а не богадельня.

– А если семья откажется? – спросила Юлия. – Там муж с маленьким ребенком.

– А если откажется, будем оформлять путевку в Минсоцобеспечении, – решил Вячеслав Федорович. – Это, безусловно, для больной – не оптимальный вариант. Объясните семье, какие в специнтернатах условия содержания. Здесь можно и подраматичней, чтобы не было иллюзий. Объясните, что, сколько бы ей ни осталось, дома будет лучше. Ничего, потерпят. На то и семья.

6

Я им не верю. Я не верю, что все так плохо: врачи могут ошибаться. Не знают же они, что я все вижу и слышу. Я еще встану, все пройдет. Я про такое читала: человек находился в коме двадцать лет, а потом очнулся. Только я двадцать лет ждать не буду: я раньше выздоровлю.

Господи, ужас какой. Какой ужас – я никогда не буду ходить, буду всю жизнь лежать с трубкой в горле, всю жизнь в памперсах. А Митя будет за мной ухаживать, пока я ему не надоем. Алеша без меня вырастет, станет стесняться приводить друзей домой: кто это лежит с трубкой в горле? А это моя мама, она – овощ. Она под себя ходит.

А что теперь с платьями? Я только купила два новых, на лето. Одно совсем открытое, изумрудного цвета, мне очень хорошо. И туфли к нему купила. А что с туфлями?

Какие туфли? Я же всю жизнь в замаранной ночной рубашке пролежу на кровати. Под себя буду ходить. Как животное. Как больное животное. Состарюсь с трубкой в горле, волосы седые, чучело. Может, красить в голубой цвет, как бабушка Вера? Нет, мне не пойдет.

Как умереть? Господи, дай умереть – только сразу, без боли. Заснула и не проснулась. На губах – улыбка. Митя плачет и понимает, что никогда не найдет такую, как я. Страдает, но живет один. Вспоминает меня – наша прошлая жизнь, мои сцены, я в кадре. Или я могу ему являться во снах, а то совсем умирать – плохо: умер – и все, твои эпизоды закончились.

О чем я? Это не кино, это – по-настоящему. Со мной, не с персонажем. Лучше умереть, чем так жить. Перестану дышать, и все. Легко.

В детстве я часто задерживала дыхание, посмотреть, сколько продержусь. Меня научил Боря Клумов, он был в меня влюблен в третьем классе. Боря – маленький, широкоплечий, с сильными руками. Глаза голубые, теплые. Что с ним стало? Вырос, женился и живет с какой-нибудь коровой. Он мне нравился, я уже тогда чувствовала настоящих мужчин. В нем уже тогда было много мужского.

Боря объяснил, что нужно набрать в рот побольше воздуха, а потом перестать дышать. Когда начнет распирать, то постепенно выпускать воздух через нос, только медленно. Главное, говорил Боря, если долго не дышать, то начинает кружиться голова, как перед обмороком, очень приятно. Перед глазами круги, словно смотришь в калейдоскоп.

Мы с ним часто сидели в беседке в нашем дворе и не дышали. Вокруг листья, дождь, а мы сидим и не дышим. Мне не нравилось, просто хотелось с ним посидеть. Чтобы другие девочки видели, что у меня есть свой мальчик. Я потихоньку дышала, и он никак не мог понять, как я так долго держусь. Бедный Боря, я бы его и дальше обманывала.

Теперь мне обманывать некого. Хорошо бы меня случайно перевернули лицом в подушку и забыли: самой трудно перестать дышать. Невозможно. И пытаться нечего.

Как умереть? Умереть. Заснуть… и видеть сны, быть может. Какая роль – Гамлет. Почему для женщин нет такой роли? Что сравнится с Гамлетом? Антигона? Леди Макбет? Не то. У Гамлета – многоплановость: он играет сумасшедшего, прячется за образом сумасшедшего. Роль в роли. Плюс выбор: жить по старым, клановым канонам родовой мести или стать человеком Возрождения? Подчинение долгу или свобода от долга, от предрешенности? Это нам Диана Павловна по зарубежной драматургии объясняла в училище. Таня Полонская потом играла Офелию в отрывке. А я – королеву Гертруду.

КОРОЛЕВА.

 
Мой милый Гамлет, сбрось свой черный цвет,
Взгляни как друг на датского владыку.
Нельзя же день за днем, потупя взор,
Почившего отца искать во прахе.
То участь всех: все жившее умрет
И сквозь природу в вечность перейдет.
 

То участь всех. Все жившее умрет. А я застряла посредине.

БЛАНШ. Мне нужен покой! Вздохнуть свободно – вот что мне нужно!

Наоборот – не вздохнуть свободно, а перестать дышать совсем, вот что мне нужно. У меня другой текст.

Чем жить, когда не живешь? Воспоминаниями о прошлом. Придумками о настоящем. Фантазиями о будущем. Я всегда жила в двух параллельных мирах: один – роль внутри, другой – мир реального. Только я до конца никогда не жила в реальном: там неинтересно. Жила, как улитка в раковине: все видят раковину, а внутри – я, совсем другая. Спряталась и только усики наружу. Никто не знает, какая я. Иногда разве что покажу кусочек, обрывочек себя настоящей, на секунду, не больше. И в раковину.

Теперь я спряталась навсегда. Не достанут. Самой не вылезти.