Текст книги "Катюша"

Глава 19
Падение в пропасть

Немецкая речь напоминала Леше лоскуты ткани, нерадивой портнихой криво-косо в спешке отрезанные, чтобы скроить полотно смысла, который требуется донести до слушателя. В другой бы раз можно было засомневаться, правильно ли сшиты полоски ткани, собран по кусочкам смысл, но только не сейчас, когда немецкие солдаты, словно одев на свои лица непроницаемые маски, шли навстречу неудачникам-беглецам. Один из солдат крикнул так громко, что Ганс вздрогнул: «Стоять на месте! Не делать ни шагу!». Дробышев отметил про себя, что русский его был очень даже неплох, так что в какой-то момент в его сердце затеплилась надежда на то, что они смогут договориться, объяснениями повернуть ситуацию в свою сторону. Однако это ожидание померкло очень быстро, потому что именно этот немец, приблизившись к Гансу, ударил его в живот прикладом автомата. Ганс согнулся пополам, глубоко выдохнув, словно внутренности с силой сдавили. Заступаться Леша не мог, просто стоял и смотрел. К подставному контролеру начали обращаться с вопросами на немецком, так что для Дробышева оставалось непонятным, о чем говорят. Впрочем, и здесь, как в случае с чучелом куклы, когда немцы долго ходили вокруг да около ненормального заключенного, примерно сориентироваться в смысле было не так сложно. Особенно если смотреть на лицо Ганса, которое бледнело все больше и больше с каждой минутой так, что создавалось впечатление, будто бедолага вот-вот свалится на землю в бессознательном состоянии. Как оказалось, не менее напуганным выглядел и сам зачинщик разоблачения. То ли предчувствовал что-то, то ли просто трусил, но было видно невооруженным глазом, что Валдис теперь сожалеет о том, что так опрометчиво поторопился. Можно было обыграть все иначе, но теперь игра управлялась не им, роли распределялись не по его сценарию. Говорил с Гансом один солдат, а избивать стали все, кто пришли к ограждению. Алексея почему-то не трогали, и это казалось странным для него. Когда он увидел, что человек, пытавшийся его спасти, протянуть ему руку помощи в тяжелую минуту, истекает кровью, душа его не выдержала. Он бросился к Гансу, рискуя получить не меньше тумаков, чем его друг. Тем не менее, столь благородный порыв заметили. Бить перестали, но вместо того, чтобы переключится на Лешу или хотя бы их обоих начать бить, немцы стали отталкивать Дробышева, прогоняя отсюда. Это показалось еще более странным. Леша принялся кричать, что они совсем все с ума сошли, что они все уроды и Советский Союз непременно победит, ведь не может же земля носить таких уродов.

Тот фриц, что понимал русский, со всего маху ударил Дробышева кулаком по лицу. В ожидании новой серии ударов Леша принял оборонительную позу, но защищаться не пришлось, потому что летчика схватили под руки, скрутив их за спиной, и куда-то повели.

Ганс так и остался лежать, истекая кровью, всеми забытый, и никому не нужный. Таким же отверженным почувствовал себя Леша, когда его привели в чулан без окон, темный и жутковатый. По углам пространства, облаченного в прямоугольную форму, свисала паутина, пахло сыростью. Прилечь здесь можно было только на полу, а о том, чтобы что-то постелить или укрыться – и речи не было. Пленник свернулся калачиком, прижав ноги к телу, подтянув к подбородку и обхватив их руками.

Так, лежа в позе эмбриона, он думал о том, что теперь станет с бедным Гансом. О том, как бывает порой в жизни невероятно, что люди, которых можно было счесть за врагов, приходят на помощь, и наоборот. Теперь-то Дробышев знал наверняка, что не национальность определяет человеческое в людях, а исключительно свободный выбор этих самых людей между плохим и хорошим, правдивым и лживым. К примеру, Алексей выбирал первое, а вот Валдис – второе. Для чего он все рассказал немцам, ведь сам же собирался бежать на свободу? А может он – шпион, подставное лицо? Эти вопросы были не менее важными, ответы на них хотелось знать не меньше, чем о Гансе. Только, сидя взаперти, ничего сделать нельзя, чтобы попытаться найти ответы на эти вопросы. Оставалось только ждать и смотреть красивые сны о мирной жизни. Вот и все. Ожидание могло продолжаться долго. Не то что даже несколько недель или месяцев, но несколько бесконечностей. Так и казалось Алексею, пока в один из дней за ним не пришли. Не сказали, куда и для чего, просто приказали двигаться по направлению границ лагеря. Дробышев знал, что за этими границами расположен дополнительный немецкий штаб, своего рода центр управления и контроля за лагерной жизнью.

Лешу без лишних церемоний повели напрямик к какому-то важному командиру. Он справедливо так подумал, рассудив, что кроме важных людей здесь сидеть никто не может, хотя, само собой, лично для советского летчика немецкие начальники никакой ценности не представляли. Приведенного сразу усадили на табурет, швырнув, словно старую тряпичную куклу. Руки привязали толстым шнуром к перекладине между ножками табуретки. Получилось, будто Леша немного склонился вперед. Это ему не нравилось, потому как получалось, что он преклоняет голову перед немцем, а делать этого совсем не хотелось, особенно перед немцем, вошедшим в помещение и усевшимся за стол напротив Леши. Невысокого роста с зачесанными на пробор волосами и намазанными, похоже, каким-то средством, потому что блестели до крайности, отражая блики света от висевшей на потолке лампочки, он был похож на какое-то странное существо с другой планеты. Странно было, почему он сидит при включенном свете даже днем? Должно быть, страстно желает продемонстрировать сияние своих волос?.. Далее черты были еще более неприятными, потому как незнакомец до мельчайшей детали копировал внешность Гитлера: те же усики, та же челка набок и взгляд, полный металлического блеска, так что, если захочешь посмотреть в эти глаза, рискуешь быть раненым металлом, его острыми краями. Первый раз, взглянув на этого человека, Леша даже чуть не охнул от неожиданности – настолько реальным было сходство между ними. Конечно, Гитлера Дробышев видел на фото, и симпатии ни ко внешности фанатика, ни к нему самому как личности, не испытывал. Но смотреть на человека, сидящего за столом перед собой, было, пожалуй, еще отвратительнее. Потому что он не просто исполнял свою работу, а еще и исполнял роль, в которую верил. Вот его-то действительно можно назвать фанатиком, который слепо следует примеру фашиста не только внутренне, но и внешне. Итак, сидя привязанным перед этим подобием ужаса, Леша пытался представить, что с ним станут делать. Наверное, мучить всякими хитрыми способами. Сперва найдут слабые места, а потом – бац – ударят по ним без жалости. Только вопреки ожиданиям немец не принялся как дурной колотить пленника палкой, совать иголки под ногти или придумывать что покруче. Прежде всего, он призвал на помощь к себе всю любезность, которая только еще осталась в нем.

– Итак, Лекс, – выговорил он первых несколько слов на таком русском, о котором Ганс и представления не имел, не помешало бы двойнику Гитлера год-другой подучиться составлять буквы в фразы и подгонять их по смыслу. Теперь смысл заключался в том, чтобы русского солдата привлечь на свою сторону. – Мы злительны. Есть дело, отрицать его скорости нельзя. Подумать хорошо, как сказать у русских: семь раз меряйся и раз удаляй. Интересность такая, что если мы имеем вас сказать «да» работать с нами, жизнь останется.

– Я не дорожу своей жизнью. Можете убивать меня, если хотите.

– Своя не дорогая, а другие? – задав этот вопрос, немец с ехидцей улыбнулся, будто готовится подложить огромную свинью. Так и вышло. Дальнейший разговор, хоть и сложный для понимания из-за сильного акцента лживого предводителя нацистов, дал понять, что если Леша не согласится сражаться на стороне немцев, то не только он, но и его друзья могут прощаться с белым светом. Речь шла о Гансе и Валдисе, которого, оказывается, тоже посчитали врагом, потому что он мог заложить в любой момент, предать, а этого никак не нужно в немецком лагере, а тем более – в штабе, куда на самом деле метил эстонец. Дробышев мог бы запротестовать, отказаться, настоять на своем, ведь не был же он трусом, но тут случилось так, что пленника снова вывели из помещения. На этот раз привели его в подвал наподобие музея со старинными предметами разных эпох и стран.

Обстановка была жутковатой: цепи с металлическими ободками, стальные шипы, поблескивающие остриями своих наконечников, торчали из стола, сделанного из металла и другие всевозможные инструменты. Холодок пробежал по Лешиной спине. Это была камера пыток, сомнений не оставалось. Неужели его будут пытать? Но только Дробышев успел так подумать, как в помещение ввели Ганса. Он заметно осунулся, под глазами были синяки, руки дрожали, а ноги подгибались. Встретившись с Лешей взглядом, полным отчаяния, он словно говорил, что жизнь его теперь кончена, выхода больше нет, но проблеск в них, который летчик на секунду приметил, пробудил силы внутри, способность сопротивляться. Ее будто руку помощи Ганс протягивал невидимой ниточкой Дробышеву и тот хватался за нее. И дальнейшее развитие событий усилило в Леше желание сопротивляться немцам, как будто вся энергия, бывшая в Гансе, перетекла в тело Дробышева. Он смотрел, как его друга кладут на стол с торчащими шипами, как эти шипы впиваются в тело, готовые проникнуть, кажется, насквозь. Потом Гансу под ногти на руках стали втыкать иглы, дальше придумали одеть на ноги раскаленные сандалии из стали. Криков не было. Только в самом конце, истерзанное муками, тело содрогнулось в предсмертных судорогах.

Лешу заставляли смотреть на все это зрелище: когда он отворачивался, голову поворачивали обратно, когда зажмуривал глаза, их силой открывали. Это были не единственные пытки, которые в тот раз увидел Леша. Следом за Гансом в подвал привели Валдиса. Вот уж он-то не скупился на жалобы, мольбы о помощи и крики. Дробышеву хотелось запротестовать, мол, вы обещали сохранить этим людям жизни, но он не смог бы. Похоже, что так они пытались запугать русского летчика. Только он был не из пугливых.

Глава 20
Убить или не убить – вот в чем вопрос

«Раз, два, три, четыре, пять, фрицев будем убивать!». Потом снова. И опять. Так не один раз. Эта переделанная считалочка придавала Кате сил. Она повторяла ее шепотом, пожалуй, уже раз двадцать пятый, надеясь на тридцатом успокоиться. Она притаилась в кустах в ожидании немецкого отряда, который должен был проезжать по расстилавшейся перед Катиными глазами дороге. По данным, которые передали из другого отряда, немцы будут перевозить по этому пути груз, чтобы помочь другим оккупантам. Их прорыв нужно было предотвратить во что бы то ни стало, и отряд Зуева отправили караулить дорогу. В апреле земля еще не прогрелась, а потому Катя лежала на собственной шинели. Форму подходящего размера для девушек пошить не успели, приходилось довольствоваться большими объемами. Пожалуй, только одна Настя осталась довольна, потому что широкая кость выручала. Кстати, Настя притаилась где-то метрах в трехстах, очень удачно замаскировавшись. Переговариваться девушкам во время выполнения задания не разрешалось, можно было только издавать условные звуки. Например, кричать кукушкой значило, что требуется помощь, а ухать филином – что все в порядке, цель видна. Стрелять можно было, только если командир сам проухает, таким образом, давая знать, что пора действовать. Это была первая серьезная вылазка отряда Зуева, и он волновался, пожалуй, даже больше самих девчонок. Взял он только четверых – как раз Катю с подругами. Они были такими разными, но словно дополняли друг друга. У одной навалом было решимости, другая могла похвастаться острым умом и смекалкой, третья – исполнительностью, а Катя – терпеливостью. Даже сейчас, лежа на шинели и чувствуя, как холод от земли наполняет ее тело, девушка не жаловалась. Как ни странно, но только теперь, находясь в таких сложных условиях, когда риск каждую минуту, ей вдруг действительно захотелось жить. Она влюбилась в жизнь, готова была бороться с судьбой, с немцами, со всем миром за право дышать, чувствовать счастье. Катя чувствовала себя нужной, чувство вины перед Лешей, которым она мучилась все это время, наконец, отступило. Потому что война стирает грани между правыми и неправыми, на войне не существует ничего однозначного. Теперь Катя была солдатом, таким же, как и Леша, а значит – имела право на счастье, его она отвоюет всеми силами и принесет в дар любимому, если суждено им будет встретиться.

Однако рассуждать о том, что суждено, а что нет, не стоит, если ты ожидаешь появления вражеских солдат. Весь слух, все зрение должны быть сосредоточены только на одном – вовремя заметить, вовремя выстрелить. Катя тем более была первой с той стороны, откуда ждали появления немцев, и должна была подать сигнал остальным, чтобы они тоже приготовились. Как только в поле ее зрения появился неприятель, она условно просигнализировала. Дальше по цепочке последовали уханья. Создавалось такое впечатление, что тут собралась целая стая филинов. Хорошо, что немец не знаком был с русской природой, иначе бы заподозрил неладное, услышав, что около проселочной дороги среди бела дня собралось столько ночных хищников.

Спустя еще три уханья, которыми откликнулись девчонки, следовавшие за Катей, раздалась самая правдоподобная имитация филина – это был Зуев. Девочки все поняли, приступили немедленно к обстрелу колонны машин. Немецкие солдаты, шедшие впереди и позади колонны, выполняли функции охраны, но даже и они не успели среагировать на посыпавшийся град пуль. Катины руки дрожали, когда она спустила курок. Теперь уже в голос она повторяла считалочку про фрицев, услышать ее все равно в грохоте разрывающихся снарядов не могли. Вражеские солдаты падали, словно безжизненные марионетки, у которых кукловод решил обрезать ниточки. Пули попадали в крытые брезентом кузова машин, так что снаряды и порох, перевозимые в качестве груза, тут же взрывались.

Крики, стоны, разлетающиеся в стороны конечности человеческих тел, кровавое месиво – все это напоминало фильм ужасов, только ставить здесь ничего не требовалось, потому что и декорации и актеры были настоящими. Катя зажмурила глаза, когда недалеко от себя она увидела оторванную руку, окровавленную, безжизненную, с кусками свисавшей плоти. На одном из пальцев она успела заметить перстень, потому что он ярко блеснул на солнце, и в этот момент к горлу ее подступила тошнота, такая сильная, что с ней трудно было совладать. Она зажала рот ладонями, сдерживая рвотные позывы, выронила автомат. В голове мутилось от всего увиденного. «Ну и слабачка же ты, Смирнова! – обратилась она сама к себе внутренним голосом. – Подумаешь, рука…». Но последнего думать не стоило, потому что тошнота стала нестерпимой, Катя больше не могла сдерживаться. Мощными толчками из нее выходило отвращение к чужим трупам, к крови, так что казалось в какой-то момент, что нутро вывернется сейчас наизнанку. Одежда заляпалась, сапоги были испачканы. Когда тошнота с рвотой поутихли, Катя стряхнулась, как смогла, почистилась снегом, который и сам-то был не очень чист, но уж лучше пусть подумают, что это она снегом испачкана, чем отвращением.

Появляться в таком неряшливом виде перед командиром и другими девчонками было стыдно, но куда деваться. Катя с понурой головой пошла к своим. Больше маскироваться и скрытничать было не нужно, ведь цель полностью уничтожена, а потому девушки с Дмитрием Михайловичем переговаривались в голос. Когда появилась Катя, все взгляды устремились на нее. Оказалось, что она напрасно тревожилась за свой внешний вид, потому что Вика была не менее растрепана и грязна. Зуеву не нужно было ничего объяснять, он и так все понял. Когда девушки отправились отдыхать, а Катя осталась с Дмитрием Михайловичем наедине, он спросил вполголоса:

– Очень страшно было?

– Да, – выдохнула Катя, – и противно… Впервые в жизни видела, как люди умирают. Взрывы, безвольно падающих на землю солдат…

– К такому привыкнуть никогда не получится. Вот я, хоть и всякое видывал за свою военную службу, не могу до сих пор примириться с тем, как погибают солдаты. Конечно, врагов тоже поначалу жалеешь, ведь человек – он и есть человек, какой бы национальности он ни был, а потом становится все равно. Стреляешь как автомат. Но вот с гибелью своих сослуживцев не смиряешься, – наступило молчание. Зуев протянул руку и обнял Катю. Она прислонилась к его плечу, почувствовав теплоту. Никогда ее так не обнимал родной отец, а тут – совершенно посторонний человек, и в нем она нашла больше сочувствия, чем в собственных близких людях. Горячая слеза разочарования и одновременно благодарности покатилась по щеке. Можно было бы продолжать так сидеть до самого рассвета, только Дмитрий Михайлович отстранился. Он и сам растрогался проявлением девичьей нежности, беззащитности, вспомнил, как собственную дочь, Катину ровесницу, со слезами на глазах отпустил на фронт. А что тут было делать, если та сказала: «Отец, не могу я сидеть спокойно, когда в стране такая беда. Тем более я медик и значит должна помочь, иначе это будет предательством».

Как ни уговаривал Зуев ее, что работать врачом можно и в городской больнице, она не соглашалась, говорила, что в полевых условиях нужнее ее способности. Сейчас бы обнял он свою Машеньку также, утешил, поддержал, да только она далеко. Катя прокашлялась, прервав размышления командира.

– Простудилась, наверное, на снегу-то? В другой раз утепляйся, нечего форсить!

В прозвучавшем строго тоне девушка снова узнала Дмитрия Михайловича. Не домашнего, заботливого, но конкретного и серьезного. Она понимала – на войне иначе нельзя. Пора было отправляться спать, сегодня очередь дежурить Зуева. Завтра новое задание, поэтому не стали возвращаться в штаб, а пристроились на ночлег в палатках в лесу.

– Утром, как только рассвет, отправляемся к пункту назначения, – напомнил командир. Катя согласно кивнула и направилась к палатке. Всю эту ночь ей снились трупы, оторванные руки и сверкающие перстни.

Глава 21
Противостояние

Август 1944 года Леша встретил не таким, каким был раньше. Из веселого шутника, который с оптимизмом смотрел на жизнь, парень превратился в мужчину, на широких плечах которого лежал груз страданий, увиденных на войне и в плену. На него из зеркала смотрело мощное загорелое лицо, хоть и худое, но внушавшее строгость и даже некий трепет. В волосах после пыточного дня, когда на глазах Дробышева были изощренно измучены немцами люди, с которыми Леша провел много дней, которые превратились для него не просто в эпизодических персонажей собственной жизни, а стали друзьями. Особенно – Ганс. Этот молодой немец, вражеский солдат, на самом деле оказался куда человечнее, чем думалось поначалу. Такому обращению, выдержке мог позавидовать любой советский человек. И сейчас, стоя перед зеркалом, Леша словно видел лицо своего товарища, которое улыбалось, слегка кивало. Это значило, что он соглашается с Лешиным намерением, что так будет правильно.

Наконец, оторвавшись от отражения в зеркале, Леша вытер полотенцем остатки пены для бритья и принялся одевать форму. Если бы кто-то из прежних товарищей решил посмотреть на переодетого подтянутого высокого мужчину со строгим взглядом, то не поверил бы, что перед ним стоит Алексей Дробышев, любимец девчонок и душа компании. Да это и неудивительно, ведь это теперь – не советский солдат, а немецкий.

Леша был одет в форму немецкого летчика и сейчас сядет в немецкий самолет, чтобы одержать победу против своих же. Теперь полюса поменялись, роли распределены. Леша станет играть до конца, при этом оставаясь как можно дольше собой. А пока нужно выходить и садиться верхом на железную птицу, которая станет целиком и полностью подчиняться его воле. Летит он сегодня один, и это хорошо для осуществления задуманной тактики.

Он уже не один месяц воюет на стороне неприятеля, но теперь пришло время разрешить ситуацию, поставить точку. Честно говоря, Леше до сих пор было удивительно, что немецкое командование именно ему доверяет, ведь может так случиться, что он повредит самолет, устроит диверсию, да мало ли что может быть! Однако, ни немцы не спешат с окончательным уничтожением советского летчика, ни Леша не торопится расправиться с вражеской техникой, навредить, испортить. Все это время он просто выжидает, готовится к чему-то важному и большему. Сегодня такой момент настал. Дробышева, завоевавшего доверие, направляют со срочным заданием в штаб в Москве. Советской авиации там почти не осталось, поэтому Леша может не опасаться быть сбитым или вступить в сражение. Все довольно безопасно, если не считать груза, который перевозится в самолете. Это супер-взрывчатка, как говорят немцы, гуд, которую нужно доставить для проверки, а потом – на летную площадку. Взрывчаткой заправят осторожно бомбы на специальном полигоне, погрузят в самолеты и станут сбрасывать всюду, где еще есть жизнь. Как было сказано, Леша заслужил доверие, а потому его посвятили в тонкости операции, рассказали о ее этапах. Это было как нельзя кстати для Дробышева, потому что тогда он мог продумать все до мелочей, рассчитать риски, угрозы с шансами на удачу. Конечно, всего предвидеть нельзя, но все же примерно летчик представлял свою тактику. Первым делом, поднявшись в воздух, он решил не просто лететь из одного пункта в другой, но как можно ниже пролететь над Москвой. Так хотелось ему повидать родной город, в котором прошло детство, самые лучшие деньки. Да, рискованно, да опасно, потому что заметят и могут доложить куда следует или сбить, если внизу будет военная летная база. Хоть и говорили немцы, что Москва вся им принадлежит, Леша не верил, что вот так вот просто все жители сдались. Не может быть такого. Они все равно продолжают бороться: есть отряды добровольцев, которые занимаются деятельностью вредительской, пусть и по мелочи, но они наносят урон немцам – портят технику, игнорируют постановления, поджигают, грабят и так далее. Они на самом деле ведут внутреннюю борьбу, и это правда. Леше известно об этом, потому что он слышал, как немцы переговаривались между собой, что уличные банды уже житья не дают. За время нахождения в плену понимать немецкий для Дробышева стало легче, теперь он даже мог обходиться без переводчика, как бывало раньше, когда ему приходилось общаться с каким-нибудь командиром-начальником. Летчика даже подучили чужому языку, чтобы во время полетов и передвижений он не вызывал подозрений в принадлежности к благородным фрицам. Конечно, возражать не приходилось, да и пригодиться навыки могли в любом случае. Дробышев притворялся, терпел, только чтобы однажды отомстить. И сегодня он это сделает. Приблизившись к Москве, до которой лететь было не больше часа, Леша снизил высоту.

Он мог видеть зеленые верхушки деревьев, ощущать волны солнечного тепла, которое отовсюду растекается, преображая город мерцанием куполов церковных, искрами бликов в Москва-реке, птичьими голосами. И на всем этом фоне – разоренные и сожженные дома, трупы, которых издали можно было принять за решивших позагорать на лоне города людей, причем делали они это в весьма неестественных позах, лишенных жизни. Дробышева передернуло от того, что он увидел.

Сознание отчаянно цеплялось за мысль, что в городе по-прежнему существуют люди, которые противостоят, борются, не отступают, потому что город москвичей, его город, превратили в скопище жестокости, зла, а разве так можно? Леша вспоминал, как вместе с друзьями несколько лет назад гулял по паркам и скверам, сейчас проплывающим под крылом самолета, как хорошо им жилось раньше, как счастливо. И все передряги на самом деле ничто по сравнению с тем, какой страшной является война, как она отнимает жизни, не спрашивая, без эмоций, равнодушно и холодно. Таким вот холодом овеяло сейчас и Дробышева, но вместе с тем и сил придало. Он взмыл в воздух, готовый, наконец, к осуществлению задуманного. Времени ждать и терпеть больше нет, но сперва нужно доставить взрывчатку на базу, где из нее сделают смертельное оружие.

Щупленький лейтенант проверил Лешины документы, придирчиво перевел взгляд с лица на бумаги и обратно. Велел ждать. Леша принялся мерить пространство шагами, ходить от окна коридора до двери лейтенанта и обратно. К тому времени, когда лейтенант вернулся, Леша насчитал 201 шаг, потом резко повернулся и встал навытяжку, готовый выслушать дальнейшие указания.

А указания были совсем другими, нежели изначально полученные: Дробышеву нужно было самому доставить бомбы, заполненные взрывчаткой на другой аэродром, потому что московский временно закрыт. Услышав последние слова, Леша обрадовался, потому что списал неприятность на деятельность партизан, которые не отступали в своей вредительской деятельности. «А говорят, что Москва взята! Да не будет этого до тех пор, пока есть такие вот смельчаки, изнутри готовые бороться и не отступать!» – подумалось летчику, и волна вдохновения наполнила все тело, словно открылось второе дыхание.

Теперь пришло его время действовать, к тому же складывается все куда удачнее, чем можно было представить. Он готов пожертвовать жизнью, чтобы выполнить свой долг, чтобы искупить предательство, которое пришлось ему совершить, выбрав сторону немцев. Но все это делалось во имя большой победы, которую он одержит очень скоро. Решающий момент приближался по мере того, как в самолет с величайшей осторожностью погрузили бомбы, как Дробышев сел в кабину и привычными движениями запустил механизм, нажал соответствующие педали и кнопки, чтобы опасная птица взмыла в воздух.

Когда база осталась далеко позади, Леша, вопреки указаниям, повысил скорость. Очень уж хотелось ему как можно скорее добраться до места, вернее, даже не до одного, а нескольких. Мотивируя это тем, что на малой скорости во время полета горючего тратится больше, он попросил заправить бак полностью, а не наполовину, как хотели немцы. Однако они были наслышаны о профессионализме этого летчика и беспрекословно выполнили все требования. Собственно говоря, из-за способностей Леши управлять первоклассно самолетами, они и не убивали его. Берегли для своей выгоды. Впервые увидев советского летчика, немцы удивились, что ему удалось так мастерски посадить самолет, сломав при этом только ногу, но не убившись насмерть. Тогда это спасло Леше жизнь, а теперь поможет забрать жизни у вражеских солдат, потому что Дробышев намерен лететь сначала в штаб, откуда его направили со взрывчаткой, потом к лагерю, в котором он столько времени пробыл пленником и после этого – на аэродром, где он сбросит остатки бомб. Сейчас их было шесть, то есть по две во всех трех местах. Пусть не думают, что так просто можно творить зло, убивая Лешиных друзей, заставляя шантажом получать выгоду. Однажды такая выгода против тебя и обернется, так что рано радоваться не стоит.

Итак, полный решимости, твердо намеренный выиграть это противостояние, Леша направился к штабу. Там еще не успели получить извещение о переменах в плане, решили, что Дробышев просто возвращается, выполнив свою часть задания. Только понять глобальность своей ошибки они смогли, когда серебристый шар, гладкий и блестящий в солнечном свете, без единой выпуклости, идеально ровный, словно новогодняя игрушка, приземлился прямиком на здание, в котором для очередного построения плана захвата собрались начальники и командиры.

Взрыв был не просто мощный, а оглушительный, так что образовалась воронка метров восемь в диаметре. Пока бомба летела до земли, Леша успел поднять самолет высоко, но и на высоте почувствовал, как его качнуло взрывной волной. Разрушения оказались внушительными и по сторонам от воронки, потому что волна была мощной. Вряд ли остался хоть один выживший. Это радовало Лешу одновременно пугало – это какую же силу он везет с собой, какая мощь могла бы обрушиться на советские города, не сложись так обстоятельства сегодня. Да первоначальный Лешин план о том, чтобы вывести из строя самолеты на аэродроме – конечном пункте просто ничто по сравнению с этим. Дальше Дробышев направил самолет сразу к аэродрому. Бомбить штаб при лагере пленных он не решился, потому что видел, какая смертоносная сила скрыта всего в одной бомбе. Несчастные люди погибнут в одночасье. Хорошо бы по пути разгромить пару-тройку военных немецких баз, чтобы бомбы пригодились, иначе ведь смысла во всей операции нет, нужно уничтожить как можно больше.

Решив так, Дробышев повернул самолет вправо от намеченного курса. Он видел по картам, что в той стороне тоже должна находиться какая-то важная стратегическая точка. Сюрпризом для них стала очередная бомба. Потом еще одна и еще, которые Леша сбрасывал на территориях, оккупированных немцами. Конечно, мирные жители тоже пострадали, но другого выхода не было. Последним пунктом оставался аэродром. Только сбросить на него последний снаряд не удалось – индикатор показывал, что количество топлива близится к нулю. Оставалось совсем немного времени на прыжок, иначе самолет начнет падать и произойдет сильный взрыв, усиленный горением частей самолета, двигателей. Наскоро пристегнув парашют, Леша приготовился совершить прыжок. В памяти сами собой при этом воскресли воспоминания о прошлом прыжке, когда он сломал ногу. Счастливым или не очень считать тот прыжок, Дробышев сказать сейчас не мог, но вот в этот раз обстоятельства сложились куда хуже. Когда Леша уже выпрыгнул, а парашют раскрылся, раздался взрыв. Взрывной волной Лешу подбросило вверх, а один из осколков разлетевшегося на части стекла попал близко к глазу. Летчик не успел почувствовать, как из его раны заструилась кровь. Он не мог направлять парашют, потому что потерял сознание. Мощным толчком от взрыва его отнесло в противоположную первоначальному направлению сторону. Перед глазами стояла чернота беспамятства, а тело безвольно крутилось в воздухе, стремительно приближаясь к земле, которая подставила уже свои большие морщинистые ладони, чтобы принять своего сына живым или мертвым.