Текст книги "Авантюристы"

Глава 9

Пелагея, стоя под дверью горницы, перекрестилась: что ж взяла грех на душу – подслушала мужнины разговоры, но – не напрасно. Она потихоньку вышла из дома и отправилась на задний двор, если что: она доила коров и ничего не слышала.

Смеркалось, подходило время вечерней дойки, но Пелагея ничего не могла делать, она сидела рядом с коровой, та беспокойно мычала – вымя было переполнено, доставая чуть ли не до земли. Женщина находилась в оцепенении, понимая, что задумал муж: но что она может сделать, как отвратить убийство несчастных негидальцев?

Корова в очередной раз недовольно замычала, призывая хозяйку начать наконец дойку. Пелагея очнулась, машинально почувствовав в руках теплые коровьи сосцы, струйка молока хлынула в ведро.

Наконец подоив трех коров, Пелагея направилась в светелку дочери, та не спала, сидела на кровати в одной ситцевой рубахе, расчесывая волосы.

– Ты чего неприбранная? – поинтересовалась мать, в тайне надеясь, что дочь передумала совершить дерзкий поступок.

– Успею, – спокойно ответила та. – До рассвета время еще есть.

* * *

Иван Терентьевич и Фрол изрядно выпили, кровь молодого жениха взыграла, и он без обиняков заявил:

– Чего тянуть, для верности, дабы у девки не возникло мыслей дурных, надобно ее обабить!

Иван Терентьевич округлил глаза.

– Ты это… Фрол, не горячись, всему свое время. Хотя… Сиди, сейчас приду…

Он встал, покачнувшись, и направился в светелку Любавы.

Дочь сидела на кровати, поджав ноги, рядом на табурете стоял приготовленный узелок. Неожиданно дверь отворилась, на пороге появился отец семейства, он икнул и заплетающимся языком заявил:

– Любава, ты давай готовься… Сейчас в тебе придет твой суженый…

Девушка обомлела, не понимая, что происходит.

– Вы, батя, о чем это?

– О том, что одень новую рубаху. Фрол придет к тебе в светелку…

– Чего?! – возмутилась она и вскочила с кровати. – С какой стати?!

Иван Терентьевич внимательно посмотрел на дочь: из-под простой тонкой ситцевой рубахи проступали великолепные женские формы, хмель как рукой сняло.

Он решительно наступал на нее:

– Я дал согласие, все равно через два дня свадьба: чего тянуть-то?

Любава растерялась: мало того, что она стоит перед отцом полуголая, так ее еще и невинности хотят лишить без ее согласия.

– Я не хочу так, не согласная я! – закричала она, в надежде, что услышит мать и придет ей на помощь.

– Чего? Против отца идти? – Иван Терентьевич начал постепенно свирепеть.

Девушка поняла, что ситуация безвыходная.

– Батя, я просто хочу, чтобы все было, как положено после свадьбы, – предприняла она последнюю тщетную попытку.

– Нечего томить мужика, готовься, – приказал отец.

Неожиданно его взгляд упал на узелок, лежащий на табурете рядом с кроватью.

– Это чего? – он кивнул в сторону собранных вещей. – Куда собралась, абанатка[45]45
  Упрямица (сиб. диал.).


[Закрыть]? Сбечь, стало быть, хотела? Признавайся, а то Фрола позову, да еще за ноги самолично держать буду!

Любава поняла: все пропало.

* * *

Пелагея переливала парное молоко в большой глиняный кувшин, когда услышала душераздирающий крик дочери. Она бросила ведро, остатки молока вылились на земляной пол сеней, схватила тут же стоящие вилы и опрометью помчалась в светелку.

В тот момент, когда Пелагея отворила дверь и увидела лежащего Фрола на растерзанной дочери, который пытался заломить ей руки, дабы та не сопротивлялась; она, не раздумывая, вонзила вилы прямо в зад насильнику. Кузнец издал душераздирающий рев, подобный бешеному быку и, катаясь по полу от неистовой боли, проклинал своих будущих родственников.

Любава лежала на кровати в изорванной в клочья сорочке, на плече виднелась свежая ссадина, она даже не могла плакать, а просто стонала от боли и обиды. Пелагея, не долго думая, перевернула вилы и ударила древком Фрола по голове несколько раз, тот затих, распластавшись на полу с голой окровавленной задницей.

Женщина, хоть и находилась в состоянии отчаянья, все же понимала – сейчас появится муж: и что тогда? Но он не появлялся. Любава перестала стонать, села на кровати:

– Ма… Матушка, – едва вымолвила она. – Батя убьет Васятку, он все понял… За ним пошел…

– Любавушка, – Пелагея отбросила вилы и бросилась к дочери. – Неужто сохальничал?

Девушка отрицательно покачала головой.

– Есть Бог на свете, – сказала мать. – Быстро одевайся и беги, пока Фрол не очнулся и батя не пришел. Я тута сама справлюсь.

– Матушка, как же вы? Ведь розгами забьет!

– Пущай попробует! – Пелагея злобно блеснула глазами и схватила вилы, лежащие на полу. – Беги в Алгачи, проси защиты у начальника тюрьмы, говорят, он нас, староверов, не жалует. Скажи, что не выдержала такой жизни, авось поможет документы выправить. Да поторапливайся!

Любава быстро надела рубаху и сарафан, что мать приготовила еще днем для смотрин, накинула парку, взяла узелок и покинула родительский дом.

* * *

До Алгачи Любава добралась уже утром, весеннее солнце уже поднималось над верхушками тайги, окружавшей острог. Девушка, обессиленная длинной дорогой и впечатлениями прошедшей ночи, шла еле-еле, едва держась на ногах: перед глазами все плыло, голова кружилась, к горлу подступала тошнота. Ее заметил солдат со сторожевой башни: и как она вышла из леса, и как направилась к острогу и, наконец, как упала прямо на дороге. Он тотчас сообщил бравому ефрейтору, некогда доставившему женщин для господина Ламанского, что из тайги вышла странная женщина, может, из староверов, а может, и беглая. Ефрейтор, как человек осторожный, придерживался мудрости: лучше перестараться и подстраховаться, нежели потом получить выговор от начальства за нерадивость. Он приказал двум солдатам доставить таинственную особу в острог: уж тут все расскажет – куда и зачем шла, как знать, может, действительно – беглая. Но тогда: отчего идет средь бела дня, не таясь, и прямо по дороге, ведущей в острог?

Афанасий Иванович, не желая беспокоить начальство, сам решил допросить незнакомку. Окинув ее опытным взглядом, он сразу понял: никакая она ни беглая, а, скорее всего, действительно из таежного скита.

– Говори, милая: кто ты? Откуда?

Любава сидела перед ефрейтором на табурете, рядом с ней стояли двое солдат, дотащивших ее до острога. Афанасий Иванович сделал знак оставить его одного: солдаты удалились.

Девушка сняла с головы платок, полностью скрывавший лоб и брови, на плечо выпала роскошная коса пшеничного цвета, она перевела дух и попросила:

– Умоляю, напиться воды…

Ефрейтор загляделся на незнакомку: она была молода, румяна, голубоглаза, чуть вздернутый нос вовсе не портил ее, добавляя лишь обаяния. Он снял с пояса небольшую флягу с вином.

– Вот выпей, голуба, оно-то лучше воды будет.

– Благодарствуйте, – она отвинтила пробку и немного отхлебнула из горлышка, слегка закашлявшись.

– Ну вот, тепереча рассказывай.

– Из старообрядцев я, из аароновцев, что живут в дайге, в ските. Не выдержала я ихней жизни, сбежала… Христом Богом молю, помогите мне! Я не хочу возвращаться!

Любава залилась слезами, сползла с табурета и упала в ноги ефрейтору. Тот смутился.

– Ну, ты, девка… Встань, я, чай, – не государь-император, чтобы у меня в ногах валяться.

Он нагнулся, поднял Любаву и снова усадил напротив себя.

– Так-так, из аароновцев, значит, говоришь…

Девушка кивнула.

– Вот вам крест, – она перекрестилась.

– Верю, верю… А звать тебя как?

– Любава…

Афанасий Иванович про себя заметил, что имя очень подходящее для девушки.

– Это в вашем ските живут в блуде и грехе, не венчаясь? – поинтересовался он.

– Да… Но я так не хочу. Отец хотел силой отдать меня замуж за вдовца, что намного меня старше.

– И сбежала, не согласясь с родителем, – закончил фразу ефрейтор.

Любава кивнула.

– Матушка сказала: проси помощи у начальника острога – он, мол, добрый человек.

Афанасий Иванович хмыкнул, прекрасно зная о доброте майора, только во что она может выйти – это уж как Бог даст.

– Хорошо, велю тебя накормить и доложу начальству. А там видно будет, что с тобой делать. Одно могу обещать: в скит не вернешься.

Любава с благодарностью посмотрела на ефрейтора глазами, полными слез.

* * *

Васятка очнулся: голова раскалывалась, глаза застилала пелена, во рту стоял привкус крови. Он понял, что лежит на земле, попытался сесть, а затем подняться на ноги, но они были чужими, и он снова провалился в бездну. Ему привиделась Любава: будто бежит навстречу в синем сарафане по лугу, усыпанному ромашками, несет букет в руках, а на голове – венок из васильков.

Неожиданно откуда ни возьмись на лугу появился медведь – и прямо на Любаву. Васятка открыл глаза, прислушался: до него донесся медвежий рык.

– Неужто абутор[46]46
  Абутор – медведь-самец в пору течки.


[Закрыть]? Плохо дело…

Рык приближался, еще пара-тройка минут, и обезумевший самец, идущий по следу самки, будет здесь. Юноша собрал последние силы, поднялся, осмотрелся и насколько мог быстро направился к раскидистому старому дубу. Едва он залез на дерево, как примчался разъяренный медведь. Он обежал вокруг дуба, – видимо, самка оставила здесь свою метку, – обнюхал ствол, затем воздух, издал очередной рык и помчался прочь в глубь тайги.

Васятка почувствовал, что голова закружилась, его вырвало, он потерял равновесие и упал вниз.

* * *

Пелагея, вооруженная вилами, стояла над Фролом, истекающим кровью. Она не испытывала ни малейшего раскаянья, напротив, почувствовала необычайную легкость в теле и ясность происходящего. Немного поразмыслив, женщина предположила, что муж отправился к дому Васятки, возможно, даже под каким-либо предлогом ему удастся выманить доверчивого юношу из избы – и вот тогда… Ей не хотелось думать, что будет, но пред глазами вставали картины одна страшнее другой, – увы, но она никак не могла помочь возлюбленному Любавы.

Пелагея потеряла счет времени, руки затекли от напряжения, – она крепко сжимала вилы, держа их наготове. Наконец она услышала шаги мужа: вот он вошел в горницу, потоптался и позвал:

– Пелагея!

Она не откликнулась, подойдя к двери и прижавшись к дверному косяку, чтобы муж ее не сразу увидел.

– Пелагея! Ты где, чумная баба? – звал Иван Терентьевич.

Женщина затаила дыхание, она слышала биение своего сердца. Староста направился в светелку дочери в надежде, что дело сделано и она, теперь фактически, – жена Фрола.

Заглянув в распахнутую дверь, он увидел своего зятя лежащим на полу кверху окровавленным задом, из головы кузнеца сочилась кровь.

Староста перекрестился: «Неужто Любава его так уделала? Вот стерва!»

Иван Терентьевич переступил через порог светелки. Пелагея, не раздумывая, воткнула ему вилы прямо в живот, тот осел, посмотрев на жену мутным взором:

– Гадина… За что? – недоумевал он.

– За то, что издевался надо мной, почитай, двадцать лет! И за то, что позволил дочь обабить без ее на то согласия!

Староста стоял на коленях перед женой, инстинктивно зажав руками живот с торчащими из него вилами.

– На коленях стоишь! – усмехнулась жена. – Тепереча самое время. Васятку небось порешил?

Иван Терентьевич хотел что-то сказать, он хватал воздух ртом, словно рыба, вытащенная из воды, но Пелагея так ничего и не услышала: он упал на бок – ноги задергались в конвульсиях, душа покидала его бренное тело.

– Сдохни, собака! – Пелагея плюнула на мужа и направилась в горницу к печи.

Она подбросила дров побольше, чтобы огонь пылал как можно сильнее; открыла заслонку, набросала рядом тряпок, полотенец, стянула со стола скатерть, чтобы искры от пламени как можно скорее попали на них и начался пожар.

Глава 10

Негидальцы, жившие у хребта Ороча, давно пристрастились к царской водке, меняя на сие зелье пушнину, в добыче которой они слыли умелыми охотниками, которым не было равных на всем Забайкалье.

В очередной раз, когда ушлые торговцы из Нерчинска покинули стойбище племени, прогибаясь под тяжелыми мешками, нагруженными меховыми шкурками, начался праздник: на кострах жарились освежеванные тушки животных, негидальцы разливали водку в глиняные чаши и напивались без памяти.

Шаман Ихрым наблюдал за сей удручающей картиной, сидя около своего шатра, что стоял на холме: он никогда не принимал участие в пьянках своих соплеменников, лишь сокрушаясь при виде их, напившихся до безобразия, издали.

Он печально вздыхал, вспоминая дни своей молодости: давно это было: он не помнил уже, когда и родился. В то время негидальцы еще сохраняли свой язык, культуру и достоинство: а что теперь? Ихрым закурил трубку с длинным тонким мундштуком. Его узкие подслеповатые глаза начали слезиться от ядреного табака – это единственное, что он выменивал у пришлых торговцев на различные амулеты из зубов животных.

Ихрым закашлялся.

– Зверское зелье, – заметил он и затянул старинную заунывную песню, услышанную им еще в далеком детстве от своей бабки.

Пропев ее до конца, шаман невольно подумал, что стал забывать свой язык, ведь большинство соплеменников предпочитало говорить на русском, да и смешанных детей стало появляться все больше с приходом торговцев. Он понимал, что негидальцы, или орочоны, как называли они себя, обречены на постепенное исчезновение.

Ихрым затянулся что есть силы, стараясь забыться и вызвать видения: перед глазами возникла жена, умершая много лет назад, она призывно звала его к себе, жестикулируя руками. Шаман понял: дни его сочтены. Но кто же тогда позаботиться о племени? – несмотря на всеобщее пьянство, соплеменники считались с ним, как с главой рода.

– Ихрым!

Седая женщина вывела шамана из забытья своим криком.

– Что шумишь, Лисица?

– Помоги, Ихрым! Ивану опять плохо: трясет всего, ноги и руки дергаются… Помрет…

– Хорошо, сейчас иду.

Ихрым откинул шкуру и скрылся в шатре, прихватив с собой все необходимое для обряда исцеления.

Лисица плакала всю дорогу, пока шли до ее нехитрого жилища, сооруженного из сухих стволов сосны в виде конуса, затянутого шкурами, вверху было оставлено отверстие для дыма. Убранство жилища также не радовало глаз – оно было бедным даже по скромным меркам негидальцев: посередине котел для варева пищи, да вокруг старые провонявшие шкуры для сидения и сна.

Иван лежал на одной из шкур, его ноги и руки дергались, голова запрокинулась, из-за рта сочилась слюна. Ихрым попытался вспомнить: сколько лет юноше – вроде шестнадцать, или нет – семнадцать; он родился ровно через девять месяцев после того, как стойбище посетили золотоискатели, которые допытывались о золотой жиле, проходящей в пещерах хребта.

Ихрым один знал о той жиле, эта тайна передавалась из поколения в поколение рода шаманов, но сейчас: кому он оставит свои знания? – наследника у него нет, да и в племени он не видел достойного прeемника.

Судороги прекратились, Иван затих. Лисица испугалась, что сын умер, и начала причитать.

– Не мешай! – приказал Ихрым. – А лучше оставь нас одних.

Лисица повиновалась, присоединившись к всеобщему веселью.

* * *

Иван лежал неподвижно, прикрыв глаза, не реагируя на окружающих. Лисица помешивала в котле варево из лесной дичи, постоянно пробуя пресный бульон большой деревянной ложкой, скорее напоминающей черпак.

Старая вытертая шкура, висящая на входе в жилище, откинулась – вошел Ихрым и молча сел около юноши, внимательно посмотрел на него, цокнул языком и вынес окончательный приговор:

– Его дух блуждает в Темном Царстве теней, и более не вернется.

Лисица замерла, ложка так и осталась торчать в бурлящем вареве. Женщина всхлипнула и жалобно попросила:

– Ты же – шаман. Верни мне моего сына.

Ихрым задумался: то, что он шаман, – весьма веский аргумент. Но, увы, и потомственный шаман может далеко не все. Сколько раз Ихрым возвращал Ивана в Светлый Мир, но теперь он бессилен.

– Мне нужно время до завтрашней Луны, – произнес он и покинул жилище Лисицы.

Ихрым не спеша возвращался в свой шатер, снова и снова обдумывая слова Лисицы: а если он ничего не сможет сделать? – что будет тогда? – люди разочаруются в его силе?

Неожиданно его окрикнул Варлуша, охотник, вернувшийся из тайги с отменной добычей.

– Ихрым!

Шаман оглянулся.

– Я нашел в дайге человека, совсем молодого. Он весь в крови, похоже умирает.

Ихрым, так и не дойдя до своего шатра, повернул вместе с Варлушей к северной оконечности хребта, где на отшибе располагалась хижина охотника.

* * *

Молодой человек, как выразился охотник, был совсем юношей, с едва пробивающимися светлыми усиками над пухлой верхней губой. Ихрым внимательно осмотрел его: голова была сильно повреждена, несчастный истекал кровью, и помочь ему могло только чудо.

– Из староверов, – предположил охотник.

Шаман внимательно рассмотрел одежду юноши: действительно, именно так одевались староверы, что жили сравнительно неподалеку в тайге.

– Не жилец, – констатировал Ихрым, но неожиданно его осенила дерзкая мысль: «Голова пробита, но дух здоров… Надо переселить его в Ивана… И время сейчас подходящее – полная Луна».

* * *

Васятка открыл глаза: на него улыбаясь во весь беззубый рот, смотрела женщина, по всей видимости, из негидальцев.

– Сынок! – радостно воскликнула она и бросилась к Васятке на шею. Тот попытался отстраниться, но безуспешно.

Рядом стоял странный седой старик, одетый в одежду, сшитую из шкуры оленя и отделанную красивой добротной вышивкой, в руках он держал бубен.

Васятка попытался вспомнить, что же с ним произошло, – единственным последним воспоминанием было: как его жестоко избил староста, потом оттащил в лес на съедение зверям, затем он пытался спастись от медведя, идущего по следу самки.

– Вы подобрали меня в дайге? – поинтересовался юноша.

Глаза Лисицы округлились.

– Иван! Что с тобой? Ты не узнаешь меня?

– Нет, – честно признался тот.

Женщина недоумевающе взглянула на шамана. Тот невозмутимо смотрел на юношу.

– Все получилось. Как звать тебя?

– Васятка…

– А я – Ихрым, шаман племени негидальцев. Идем со мной.

Лисица не возражала: ей было вполне достаточно, что сын снова вернулся в Светлый Мир, а к его странностям она уже привыкла.

* * *

Васятка послушно шел вслед за странным стариком, воспринимая его как своего спасителя. Старик обернулся:

– Что ты чувствуешь? Загляни в себя…

Васятка удивился, но попытался сосредоточиться на своих ощущениях. Они были несколько странными: он словно в чужой тарелке: ноги казались ватными, руки размахивали из стороны в сторону при ходьбе сами по себе, язык слушался плохо, и говорил он чужим голосом.

– Странно как-то все…

Шаман кивнул.

– Идем ко мне в шатер, там все поймешь.

В шатре Ихрым достал огромное глиняное блюдо, поставил его на земляной пол, напомнил его водой из бадьи, что стояла у входа, и велел юноше:

– Смотрись!

Васятка пожал плечами: чего он девка, любоваться на себя? – но тут же в ужасе отпрянул: на него из воды смотрело совершенно чужое лицо с раскосыми глазами.

Он такого видения он обмяк и сел на пол. Руками начал ощупывать себя, отчего пришел в еще большее смятение.

– Что со мной? – задыхаясь, спросил он.

– Ничего. Ты жив, и зовут тебя Иваном. Женщина, которую ты видел, – твоя родительница, – пояснил шаман.

– Как? Почему Иван? Я сам на себя не похож… Может, я сплю и вижу сон?

Шаман отрицательно покачал головой.

– Ты – Иван, негидалец. Смирись с этим или умри.

Васятка почувствовал, как из глаз текут слезы, стало быть, все происходящее – явь.

Глава 11

Любава дожидалась своей участи, сидя в женском бараке. Ефрейтор же, набравшись смелости, направился к майору Ламанскому, дабы замолвить слово за приблудившуюся девку, чего греха таить, понравившуюся ему с первого взгляда.

Афанасий Иванович стоял навытяжку перед своим начальником, взяв «под козырек».

– Ваше благородие! Разрешите обратиться?

– Обращайтесь, ефрейтор, – лениво разрешил майор, пребывая в весьма благодушном настроении после обеда.

– Стало быть, дело такое, – ходил вокруг да около подчиненный.

– Не томи, ефрейтор, докладывай.

– Девка к нам прибилась из староверов, значит… Вот… Что прикажите с ней делать?

Майор округлил глаза.

– Как это прибилась?! Острог – что проходной двор? Отвечайте, ефрейтор! – возмутился майор.

– Никак, нет-с, ваше благородие! Не проходной двор! Просто, она вышла из тайги, ее заметил солдат на сторожевой башне, я же решил: может – беглая. Проверить-то не помешает…

Ламанский кивнул.

– Ну и проверил. Достоверно, что она – из староверов?

– Точно так-с, ваше благородие, из них, – подтвердил ефрейтор.

– И что ей дома не сиделось?

– Говорит, не желает так боле жить…

– А-а, – протянул майор.

– Так как прикажите? Отправить ее обратно: ведь забьют ироды!

Ламанский задумался.

– А что девка – хороша собой?

– Точно так-с, ваше благородие – очень хороша и очень молода, – уточнил ефрейтор.

– И документов при себе, конечно, не имеется? – поинтересовался Ламанский.

– Нет-с…

– Ладно, отправь ее в женский барак. Пусть помогает по хозяйству. Там посмотрим, что делать с этой лесной нимфой. Да присмотри за ней – раз больно молода.

– Слушаюсь, ваше благородь…

* * *

Любава, привыкшая с малолетства к тяжелому крестьянскому труду, восприняла дозволенную «помощь по хозяйству», как избавление от прошлого, и старалась выполнять свои обязанности на совесть. Каторжанки, быстро сориентировавшись, определили новенькую на постирочные работы, которых было в избытке. Та же не роптала, ловко управляясь с робами заключенных, что почище – от солдат или офицеров, каторжанки стирали сами.

Любава целыми днями проводила у речки, благо, что дни становились длиннее и теплее. Ефрейтор только диву давался: и скромна, и красива, и работящая: чем не жена?

Прошел почти месяц, Ламанский же не спешил решить участь «лесной нимфы», и та, смирившись со своей судьбой, продолжала стирать грязные робы, стерев руки почти до крови.

* * *

Однажды, в середине июня, Варвара, томимая печалью о Сигизмунде, решила искупаться в речке, дабы отвлечься от скорбных мыслей: она чувствовала, что Прасковья и Даша надоели Ламанскому и, скорее всего, он отошлет их обратно в Акатуй, она же боялась, что эта участь постигнет и ее – и прощай тогда любимый.

Когда она подошла к Каре, Любава выливала в речку подмылье[47]47
  Мыльная вода после стирки.


[Закрыть] из деревянного корыта.

– А, это ты, говорят, из староверов будешь? – поинтересовалась Варя у девушки, та кивнула. – Не больно ты разговорчива, я смотрю…

Любава оторвалась от работы и посмотрела на Варвару.

– А вы – из дома майора будeте?

– Из него… А ты почем знаешь? Хотя, чего я спрашиваю: про это все ведают, вплоть до последнего солдата.

– Не обижает он вас? – поинтересовалась девушка.

Варвара удивилась подобному вопросу.

– А ты чего, интерес к майору проявляешь?

– Да нет, – ответила Любава, отжимая холщoвые штаны. – Просто хочу знать: как это без любви-то происходит?

Варвара разъярилась:

– Молода еще интересоваться. Небось сама-то не захотела без любви, раз сбежала из дома? Вот взяла бы и попробовала – спрашивать потом не пришлось!

– Вы не серчайте на меня, я не со зла, – примирительно сказала девушка. – Просто надоелo стирать: изо дня в день одно и то же, почитай, скоро месяц. Сначала я радовалась, что начальник острога меня не выгнал. А теперь даже не знаю: сплю с каторжанками в бараке на жесткой кровати, ем пустые щи, стираю от зари до зари. А как зимой буду стирать? – руки все заиндевеют.

Варвара пожалела девушку и поинтересовалась:

– А из мужиков тебе никто не приглянулся?

Любава зарделась, из чего Варвара сразу сделала вывод:

– Ага, стало быть, я попала прямо в яблочко! А он чего?

Любава пожала плечами и продолжила стирку.

– Да ничего: считает меня дикаркой.

– А кто такой?

– Афанасий Иванович…

– Это наш бравый ефрейтор? – Варвара рассмеялась. – Да… Впрочем, мужик – что надо: не злобливый, к каторжанкам с пониманием относится. Ты дай ему понять, что небезразличен он тебе.

– Не умею я. В ските таким премудростям не учат.

– Ну, был же у тебя жених: как его – Васятка, кажется? А с ним-то как объяснялась? – полюбопытствовала Варя.

– Никак. Мы с ним с малолетства знались. Да и не было промеж нас ничего – не успели.

– Не расстраивайся, еще наверстаете, – попыталась утешить Варвара.

– Навряд ли… Батя его убил.

Варвара округлила глаза.

– Твой отец убил твоего же жениха?

Любава кивнула и тихо заплакала.

* * *

Искупавшись в Каре, Варвара направилась в казарму, дабы найти ефрейтора и поговорить с ним. Не успела она подойти к ней, как появился Афанасий Иванович собственной персоной.

– Господин хороший, – обратилась женщина, – дозвольте поговорить с вами наедине.

Ефрейтор удивился: чем же он заинтересовал сию «жрицу любви», но отказывать не стал.

– Что ж, говори, Варвара.

– Вам, Афанасий Иванович, сколько годков-то исполнилось?

– Двадцать два. А что?

– А не думали вы жениться?

– Тебе, девка, чего надобно? Ты – не поп, а я – не грешник, чтоб перед тобой исповедоваться. Иди лучше, а то начальство будет искать.

– Не волнуйтесь вы так. До вечера я свободна. Я неспроста спросила вас о женитьбе…

– Чего, оженить меня хочешь на каторжной? – ефрейтор громко рассмеялся. – Ты лучше своим делом у Ламанского занимайся.

– Зачем вы так, Афанасий Иванович? Меня каждый обидеть может…

– Ну ладно, говори, коли уж начала, – позволил ефрейтор.

– Любава по вам сохнет…

Афанасий округлил глаза.

* * *

С того самого разговора с Варварой Афанасий начал приглядываться к Любаве. Еще раньше он замечал и ее красоту, и расторопность, и прилежание в работе, но никогда не думал он ней, как о женщине, – больно молода.

Слова Варвары задели его, и он начал задумываться: «А действительно, пора жениться. На ком? Кругом поселянки после заключения, да крестьянки…»

Так приглядывался Афанасий к ней до конца лета, затем не выдержал и направился к Ламанскому с просьбой:

– Дозвольте просить вас, ваше благородие.

– Дозволяю…

– Надумал я жениться… Вот…

Ламанский воспринял эту новость спокойно.

– Прекрасно, самый возраст у тебя ефрейтор. И на ком же?

– На Любаве…

– Это, что весной прибилась к нам, от староверов убежала? Лесная нимфа! – уточнил майор.

– На ней…

Ламанский рассмеялся.

– И то верно, хорошая из нее жена получится: чуть что – сразу в бега.

Ефрейтору не понравились слова начальника, но он сдержался.

– У меня не сбежит.

– Да? Ну, женись, коли так. Служить продолжишь или в отставку подашь?

– Продолжу…

– Добро, – кивнул Ламанский.

– Только, есть заковырка одна…

– У твоей невесты нет документов: помню, помню… Что поделать, придется помочь тебе, – Ламанский многозначительно посмотрел на подчиненного.

Тот с готовностью достал из кармана ассигнации.