Текст книги "Авантюристы"

Глава 5

Сигизмунд, отъехав на телеге от острога на достаточное расстояние, достал из мешка лабашок и пайбу[34]34
  Лабашок – крестьянский кафтан; пайба – плетеное лукошко (сиб. диал.).


[Закрыть], протянул их Варваре.

– Вот, оденься, так сойдешь за местную крестьянку.

Женщина послушно скинула телогрейку, облачилась в крестьянскую одежду и поклонилась любовнику.

– Не поминай лихом, Сигизмундушка. Мало ли что…

Мужчина растерялся.

– Ты что такое говоришь?! Как я без тебя?

– Всякое при этом бывает. Знай, если умру – любый ты мне…

Сигизмунд привлек Варю и поцеловал в губы.

– И думать не хочу о плохом, все будет хорошо. Иди.

Варя вошла в тайгу и, обойдя бурелом, направилась в указанном Сигизмундом направлении к болоту. Примерно через час неспешного ходу она заметила баглю[35]35
  Багля – дорожка, ведущая по болоту, выложенная из бревнышек (сиб. диал.).


[Закрыть] поросшую болотным борщевиком. Женщина, превозмогая страх, вступила на шаткие бревнышки и, держа наготове длинный шест, начала медленно продвигаться вперед.

Стояла тишина, неожиданно затрещал болотный кулик, вслед за ним нетигель[36]36
  Нетигель – болотная птичка.


[Закрыть]. Варя шла почти крадучись, стараясь не думать о том, что вокруг багли могут быть многочисленные бадараны[37]37
  Бадаран – окошко в болотистых местах, где можно провалиться (сиб. диал.)


[Закрыть], и если оступишься – все, медленная смерть, будет засасывать час, а то и более.

Погода стояла прохладная, только сошел снег, от частого дыхания шел пар, но Варе было жарко. Она остановилась, перевела дух, сняла с головы платок и снова двинулась вперед. Наконец, в сером болотном тумане показалась хижина бальника. Варя перекрестилась:

– Слава Богу, дошла…

Не успела Варя постучать в дверь хижины, как она отворилась, и перед ней появился сам бальник: высокий, худощавый, совершенно седые длинные волосы свисали паклями; длинный вытертый до дыр сюртук, потерявший первоначальный цвет висел на нем мешком, на ногах были надеты крестьянские лапти, подшитые грубой кожей.

– Здравствуй, голуба! Травить пришла?

Варя кивнула.

– Каков срок? – поинтересовался бальник.

– Месяц, может, чуть больше…

– Справимся. Деньги при себе?

Варя достала из кармана лабашка ассигнацию.

– Вот, – протянула она, – возьмите.

Бальник выхватил ассигнацию костлявой рукой и произнес с нетерпением:

– Заходи. Дашь себя осмотреть?

Варя замялась:

– Зачем это?

– Может, у тебя не месяц вовсе, а больше: помрешь тогда, – пояснил хозяин хижины.

Женщина задумалась: «Коли снасильничает – все равно, какая теперь разница…»

– Я согласна…

– Вот и хорошо, – обрадовался бальник, в его, казалось бы, бесцветных глазах неожиданно вспыхнули желтые огоньки.

Варя не на шутку испугалась: «Неужто, оборотень какой?!», и оробела.

– Так ты заходишь или рожать решила? – поинтересовался бальник.

– Нет, нет, захожу.

Пересилив себя, Варя вошла в хижину, которая оказалась весьма просторной. Посередине стоял огромный стол, уставленный колбами, баночками, в реторте шипел какой-то раствор; через два небольших окна проникало мало света, поэтому горело множество свечей; в дальнем углу виднелась деревянная кушетка с матрацем, набитым сеном; под потолком висели пучки трав, распространяя приятный запах.

– Раздевайся и ложись, – бальник указал как раз на кушетку в дальнем углу.

Варя скинула с себя лабашок, темно-коричневое платье, оставшись лишь в нижней льняной рубахе и панталонах, что по здешним понятиям считалось роскошью.

Бальник тотчас заметил сию принадлежность женского туалета, недоступную простой крестьянке или поселянке.

– Как там поживает Ламанский? – неожиданно спросил он.

Варя вздрогнула, ее обуял животный страх, ноги подкосились.

– Это начальник острога? – уточнила она, стуча зубами.

– Он самый…

– Не знаю. Откуда же мне знать, простой поселянке, я острог стороной обхожу?

– Ну-ну, – промычал хозяин. – И все у вас на поселении в таком белье расхаживают?

Варя поняла свою оплошность, но было уже поздно.

– Прогоните? – спросила она упавшим голосом.

– Да нет… Но плату придется повысить, так сказать, за конфиденциальность.

– За что? – не поняла женщина.

– За тайну…

– А-а. Но у меня больше нет денег.

– Ничего, ты со мной так расплатись, по-женски.

Варя почувствовала, как страх сменился отвращением, голова закружилась, к горлу подкатил тошнотворный комок.

– Не бойся меня, я – не Ламанский. Обойдусь без причуд. Один я здесь живу, порой заходят крестьянки, да поселенки, но такая красавица, как ты, – впервые.

Бальник подошел к женщине и дотронулся худощавой рукой до ее полной груди, ей же показалось: коснулся леший. Затем мужчина спустил бретельки ее рубашки, и тяжело дыша, начал целовать плечи, мять грудь, наконец, женщина ощутила, как его пальцы скользнули между ног…

– Это что и есть ваш осмотр? – возмутилась Варя.

– Считай, что так…

Бальник задыхался от возбуждения, оттесняя женщину к кушетке, стоящей в углу. Та же, понимая, что сопротивляться бесполезно, поддалась, превозмогая душившее ее отвращение.

* * *

Варя очнулась, между ног все болело, низ живота неприятно тянуло. Она огляделась: в окно проникал мутный свет, совершенно было не понятно – день сейчас, или вечер. После попытки встать Варя поняла, что слишком слаба и сильно кружится голова.

За столом сидел хозяин хижины, он был настолько занят – писал в амбарной книге гусиным пером, то же издавало неприятный скрип, – что не заметил попытки своей подопечной подняться.

Та же с трудом села, собралась с мыслями: «Где я? Ах, да – у бальника на болоте… Отчего так все болит: неужели все кончено?»

Хозяин оторвался от амбарной книги и взглянул на Варю пустыми бесцветными глазами, ее же вновь обуял страх, неприятно засосало под ложечкой.

– Очнулась? Голова кружиться?

– Да, – еле слышно вымолвила Варя.

– Это нормально. Лежать надо не менее пяти часов, иначе – истечешь кровью. Прошло всего три, так что – еще два, не меньше.

– Худо мне, болит все…

– И это нормально. Первый раз, что ли, травишь?

Варя кивнула.

Бальник намешал что-то в глиняный горшочек, залил водой и потянул женщине.

– Выпей, полегчает.

Варя ощутила запах трав и совершенно безбоязненно выпила предложенный напиток: по телу тотчас разлилось тепло, отчего ей стало легче, потянуло в сон.

* * *

– Вставай, пора.

Бальник теребил Варю за плечо, она же никак не могла очнуться. Он подошел к бадье с простой водой, наполнил небольшой ковш и слегка плеснул женщине в лицо: та тут же открыла глаза.

– Вот и славно. Как себя чувствуешь?

Варя села на край кушетки: голова не кружилась, но внизу живота неприятно тянуло.

– Вижу, что лучше. Вот возьми, – бальник протянул Варе чистую холщoвую тряпицу, – а то до острога не доедешь, одежду всю выпачкаешь. Теперь дней пять будет кровенить, не меньше.

Женщина послушно взяла тряпицу, использовав ее по назначению, и начала одеваться. Повязав лабашок веревкой, она поклонилась хозяину:

– Дай Бог тебе здоровья, – затем взяла пайбу, шест, стоящий у двери и направилась прочь.

– И тебе того же. Да будь осторожней. Вот тебе напоследок трава: заваривай и пей, тогда минуешь сии неприятности, – бальник протянул женщине небольшой мешочек. – Да смотри, чтобы Ламанский не проведал про мой подарок, иначе – не сносить мне головы.

Варя удивилась, но взяла мешочек и положила его в пустую пайбу:

– Почему вы заботитесь обо мне?

Бальник пожал плечами.

– Наверное, оттого, что больно ты хороша…

Глава 6

Сигизмунд ожидал Варю в условленном месте, укутавшись в теплый тулуп, – к вечеру поднялся холодный ветер, небо затянуло серыми тучами. Наконец из леса появилась Варя, направившись прямо к телеге.

Сваровский тотчас стащил с телеги второй тулуп, завернув в него подошедшую возлюбленную.

– Как все прошло? – поинтересовался он.

– С Божьей помощью, – уклончиво ответила женщина.

– Намаялась, – пожалел Сигизмунд свою подругу. – Едем ко мне, время еще есть, отдохнешь, накормлю тебя вдоволь.

Варя кивнула, ей хотелось поскорей прилечь, вытянуть ноги, дабы утихомирилась боль внизу живота. Она села в телегу рядом с Сигизмундом, тот стегнул лошадь: тронулись по направлению к Нерчинску.

* * *

В город въезжали уже поздно вечером, при свете редких газовых фонарей Варя почти ничего не разглядела, оттого ей показалось, что Нерчинск похож на большую деревню: и дома деревянные покосившиеся, и дороги не мощенные булыжником, – в распутицу не проедешь.

Наконец Сигизмунд остановил лошадь около высоких ворот.

– Приехали, – он открыл затвор, телега въехала во двор.

Дверь дома отворила пожилая кухарка, она же – няня дочери, она же – прачка и все остальное по дому.

– Батюшка, слава Богу. Уж волновались мы с Полюшкой: куда ты пропал-то?

– Все впорядке, Матрена, вот гостью привез.

При виде женщины Матрена поджала губы, – года не прошло со дня смерти жены, а он уж полюбовниц приводит в дом, – но смолчала: не ее ума дело.

– Приготовь нам ужин, да побольше – оголодали мы с Варварой Григорьевной.

Матрена фыркнула, прикрыв рот рукавом широкой льняной рубахи: «Тоже мне – Варвара Григорьевна, небось из поселян…»

Отужинали Сигизмунд и Варвара на славу. Поляк был щедрым, достал из подпола отличное вино, словом, старался проявить максимальное гостеприимство по отношению к возлюбленной. Варя сама удивилась, насколько ей хотелось есть после всех пережитых впечатлений, – она же ничего не рассказывала, особенно о том, что пришлось уступить бальнику как женщине, – только уплетала за обе щеки Матренину стряпню, да обильно запивала вином. В конце концов ее окончательно сморило, и она заснула прямо за столом.

Сигизмунд подхватил Варвару на руки и перенес на постель, укрыв теплым одеялом из утиного пуха, которое в свое время смастерила его покойная жена. Варя мирно посапывала, коса ее расплелась и разметалась по подушке. Сигизмунд разделся и прилег рядом, слегка поправив роскошные волосы подруги: не дай бог, прижмет во сне.

* * *

Рано утром, когда Матрена и Полина еще почивали, Сигизмунд и Варвара покинули Нерчинск, впереди ждали Алгачи. Весеннее утро было сырым и холодным, закутавшись в тулупы, они дремали в телеге. Неожиданно Сигизмунд увидел перед собой нагруженный обоз, идущий в город. На нем сидели несколько угрюмых мужчин, облаченных в черные одежды, чем-то напоминающие монастырские.

Когда обоз проехал мимо, Варвара поинтересовалась у Сигизмунда:

– Монахи?

– Нет, старообрядцы-аароновцы[38]38
  Аароновцы – старообрядцы беспоповского толка, основатель Аарон Жуков. Признавали браки, отвергали крайний аскетизм. Были широко распространены в Сибири.


[Закрыть]. Живут в верстах десяти от острога, в вайлухе[39]39
  Вайлуха – непроходимая тайга (сиб. диал.).


[Закрыть], иногда выбираются в Нерчинск: привозят мед, пушнину, а закупают оружие и патроны, – пояснил Сигизмунд.

– Странно, я думала, что старообрядцы вообще не покидают свои скиты, живут чем Бог пошлет.

– Да, но охотиться надо, одними силками много не наловишь. Да и в тайге без ружья нельзя, мало ли что…

Варя плотнее закуталась в тулуп и прижалась к возлюбленному.

– Да Бог с ними, с аароновцами этими. Главное, что мы – вместе.

Сигизмунд привлек подругу к себе и поцеловал в губы.

Глава 7

Обоз аароновцев въехал в Нерчинск и прямиком направился на рыночную площадь. Пробило семь часов утра, колокола местной церкви звонили заутреню. Самый старший из старообрядцев, с бородой почти по грудь, широченный в плечах, с огромными крепкими руками, по-хозяйски обошел двух запряженных в обоз лошадей, нагнулся, поднял им копыта и внимательно осмотрел подковы.

– Чай, послужат еще…

– Фрол, – обратились к нему старообрядцы, – давай разгружаться, вскорости мещане пожалуют.

Фрол лихо подхватил увесистый бочонок с медом, вынул из обоза и поставил на землю, по всему было видно, – мужик недюжинной силищи, одно слово, – кузнец.

Разгрузившись, аароновцы стали дожидаться, когда на площади появятся первые покупатели, и они не замедлили себя ждать, – в Нерчинске все прекрасно знали, что мед старообрядцев самый лучший во всей округе, и берут они недорого, по-божески.

Покуда спутники Фрола наливали деревянными ковшами мед в емкости покупателей, он направился по площади, высматривая местных торговцев, промышлявших скупкой уральских перстней, браслетов, шкатулок из поделочного камня, а затем выгодной перепродажей в Нерчинске, Акатуе и Алчачах.

Его внимание привлек серебряный перстень с розово-фиолетовым авантюрином. Фрол взял его своей огромной ручищей, покрутил, прикидывая, будет ли он впору Любаве, его невесте, решив, пожалуй, что – да.

– Почем вещица? – поинтересовался он у перекупщика.

– Червонец, – осклабился тот, видя, что перед ним – аароновец, стало быть, при деньгах.

Фрол, не торгуясь, достал из-за пазухи узелок, развязал его и отсчитал ровно десять рублей.

– Не потеряй по дороге, – усмехнулся торговец, протягивая перстень покупателю.

– Не боись, – сказал тот, достал из кармана тесемочку, надел на нее перстень и обвязал вокруг шеи. – Тепереча никуда не денется.

* * *

Старообрядцы, как и сто лет назад, жили общиной, выбирая каждые пять лет на общем сходе старосту. Житье в ските было незавидным: суровые условия жизни – летом мошкара, весной клещ, разносящий заразу; постоянная борьба с наступающей тайгой; охота на всякое зверье, обработка скудных полей, но, прежде всего, – беспрекословное подчинение старосте, – за ослушание прилюдная порка солеными розгами.

Иван Феофанов, избранный старостой три года назад, мужик в летах, справный и крепкий хозяин, рубил дрова во дворе дома. Погода для весны стояла холодная, приходилось постоянно растапливать печь. Его дочь Любава, которой недавно исполнилось семнадцать лет, помогала матери по хозяйству, других детей чете Феофановых Бог не дал.

– Матушка, отчего батя такой задумчивый в последнее время? – поинтересовалась дочь у родительницы.

Та же продолжала месить тесто, словно не слышала вопроса.

Любава, чистившая сковороду песком, пристально взглянув на мать, снова спросила:

– Почему?

Пелагея тыльной стороной руки смахнула со лба выбившуюся прядку волос из-под платка и, вздохнув, ответила:

– Замуж думает тебя отдать, вот и приданое ужо готово.

– Как? За кого? – встрепенулась Любава.

– Не ведаю… Разве он скажет, только сычом глядит, поди спроси чего лишнего – враз плетьми отходит.

Любава тихонько заплакала.

– Не хочу, как Анфиска, за нелюбого выходить, она чуть не утопилась после замужества в Каре!

– Ладно, вавакать[40]40
  Вавакать – говорить невпопад (сиб. диал.).


[Закрыть]! – резко оборвала мать. – Не дай бог отец прослышит.

Она покосилась через плечо на дверь: хозяина не было видно в доме, но и стук топора во дворе стих.

Но Любава не унималась:

– Небось за Фрола меня хочет отдать. Мало, что он первую жену уморил в кровати своими медвежьими ласками – и меня туда же?! Так он старый ужо, я ему в дочери годна…

– Зато Фрол – кузнец справный, мужик видный, – пыталась возразить Пелагея.

– Ну и что… Не любый он мне. Да и боюсь я его: вона лапищи, как у медведя, – прижмет и придушит.

Пелагея, понимая, что дочь не уймется, пока ее отец не выпорет, с остервенением продолжала месить тесто.

– Ты чисть сковороду-то, да не вавакай… – заметила она.

– Не пойду за Фрола, – отрезала Любава и утерла слезы рукавом льняной рубахи.

Пелагея почувствовала: быть беде.

* * *

Ближе к вечеру Любава взяла коромысло с ведрами и направилась к реке. Дойдя до условленного места, она, не успев окликнуть своего любого Васятку, угодила прямо в его объятия.

– Чего охальничаешь! – возмутилась Любава. – Не лапайся! – отпихнула она руку парня.

– Дай хоть нагляжусь на тебя, почитай два дня не видел…

Любава покрутилась перед Васяткой: что и говорить, в новой парке, подбитой агонью[41]41
  Парка, подбитая агонью, – сибирская одежда из овчины, подбитая меховой подпушкой по краям, в данном случае из лисицы.


[Закрыть] из лисицы, она была хороша.

– Поди, мать сшила? – поинтересовался парень.

– Да я и сама могу рукодельничать…

Любава скинула коромысло с плеча, поставив деревянные ведра на землю. Васятка приблизился к девушке и взял ее за руку.

– Сказывают в ските, что староста, батя твой, прочит тебя за Фрола-кузнеца. Так ли?

Девушка молчала.

– Значит, правда, коли молчишь, – сказал Васятка и отвернулся в сторону.

– Боюсь я его… За тебя замуж пошла бы, да батя не даст – убьет скорее. Он с Фролом больно дружен, тот ему скит в узде держать помогает.

– Давай убежим отсюдова, не только в ските люди живут. Из дайги[42]42
  Дайга – тайга на Забайкальском наречии.


[Закрыть] выйдет, да айда в Нерчинск или еще дальше.

– На что жить-то будем? – поинтересовалась Любава.

– Проживем, чай, не безрукий, работать буду…

– А коли словят: тебя убьют, меня насильно за кузнеца выдадут…

– Не словят, уйдем.

Неожиданно из-за низкорослых прибрежных кустов появился староста. Любава не на шутку испугалась:

– Батя… Вы откудова здесь?

– Оттудова!!! – рявкнул староста, отодвинув дочь в сторону. – Ишь ты – абаим[43]43
  Абаим – плут, хитрец (сиб. диал.).


[Закрыть], чего удумал: сбечь от меня?!

Васятка растерялся, понимая, что Иван следил за дочерью и слышал весь разговор от начала до конца.

– Иван Терентьевич, не любит Любава Фрола! Христом Богом молю, отдайте ее за меня! – взмолился он.

Староста смерил взглядом парня:

– Хуже рода вашего, Костровых, в ските не найти. Отец твой, сколь помню, всю жизнь непутевым был, так и сгинул в дайге. И ты туда же: сбечь! Нет, чтобы в ските жить, жениться да детишек нарожать.

– Вот я и хочу жениться на Любаве!

– Ишь, какой шустрый: чего ты можешь дать моей дочери? Изба твоя – и та покосилась, а внутри шаром покати, – Иван Терентьевич достал небольшой топорик из-за пояса. – Вот чего скажу тебе, Васятка, Любаву оставь, а то неровен час – зарублю!

После таких слов Любава осела на землю и разрыдалась.

– Не пойду за Фрола…

– А кто тебя, дуру, спросит! Велю – пойдешь. А нет – прощайся со своим абаимом! – Иван замахнулся топором на Васятку, тот, испугавшись, отшатнулся и чуть не упал. – Говори, непутевая, при нем говори, что пойдешь за кузнеца! Не то! – староста снова замахнулся топором.

Любава, зная крутой нрав отца и понимая, что тот действительно может зарубить Васятку, пообещала:

– Добро, я согласна за Фрола. Только не трогай Васятку!

Иван, довольный таким оборотом дела, сплюнул в сторону парня:

– Катись отсюдова, пока не зашиб. А ты, – обратился к дочери, – набери воды, да обратно – в скит. Излупил бы плетьми, да жаль попорчу – завтра Фрол придет свататься.

Глава 8

На следующее утро Пелагея открыла большой деревянный кованый сундук, стоявший в горнице, аккуратно сняла льняное полотенце, присыпанное измельченной мятой, и начала вынимать вещи, накидывая их на крышку.

Любава стояла рядом, безучастная ко всему происходящему.

– Смотри, вот сарафан, больно хорош: шитый цветной нитью и бисером, что батя покупал мне в Нерчинске. Ежели под него рубаху подобрать – ладно будет. Нравится?

Девушка стояла, потупив взор, лишь кивая на слова матери.

– Или вот – платье, материя – что надо. Матери моей еще, сколь лет пролежало, а все как новое. Может, его наденешь?

Любава опять кивнула. Пелагея, понимая состояние дочери, решила определиться сама:

– Ладно: сарафан и вот эту рубаху, – она сняла наряды с крышки сундука и протянула Любаве. – Вот держи, поди примерь.

– Зачем, все равно… – девушка равнодушно посмотрела на сарафан и рубашку.

– Затем, что скоро жених твой придет, – пояснила мать. – Мне еще стол надобно накрыть, медовуху из погреба достать.

Пелагея хлопотала по дому, готовясь к приходу жениха. Любава же, охваченная состоянием безразличия, лишь прикрывавшего истинное отчаянье, которое только может испытывать юная дева, отдаваемая в жены жестокому нелюбому мужчине, сидела в углу горницы, сложив руки на коленях, медленно покачиваясь из стороны в сторону. Пелагея не привлекала дочь к приготовлениям, в душе жалея ее, невольно вспоминая себя, молодую, – ведь любила она совсем другого парня. Но, увы, жизнь сложилась так, как есть: прожила с нелюбым почти двадцать лет. И чего за прошедшие годы только не пришлось пережить: муж бил, ругал и жестоко обращался в постели.

Пелагея украдкой посматривала на дочь, материнское сердце сжималось от боли: но что она могла сделать? – с Иваном говорить бесполезно, отходит солеными розгами раз-другой, и весь сказ с его стороны. В глубине души она была согласно с дочерью: Фрол ей не пара. Мало того что жестокий, под стать Ивану Терентьевичу, жену свою, говорят, в постели замучил до смерти, да и бил ее нещадно, так еще и третий десяток разменял прошедшей весной – почитай, на тринадцать годов старше Любавы.

Пелагея разливала медовуху, в изготовлении которой считалась среди селения самой лучшей мастерицей, неожиданно за раздумьями рука дрогнула – пролила густую золотистую жидкость на отбеленный холст скатерти.

– Ну, вот… Тепереча менять заново, – сокрушалась она. – Любава, достань из сундука, что в сенях, скатерть чистую!

Девушка машинально встала и направилась в сени, в которых царил полумрак даже днем. Едва ступив на земляной пол, она почувствовала прикосновение чьих-то рук к плечам, затем ей зажали рот и рывком дернули в темный угол за аккуратно сложенную поленницу.

– Молчи…

Она узнала голос Васятки и обомлела от ужаса: вдруг батя нагрянет да застанет их вместе?

– Ты зачем здесь? – робко и чуть слышно спросила она.

– Бежим этой ночью, куда глаза глядят… К негидальцам податься можно, в Нерчинске нас все равно найдут, а без паспортов далеко не уйдем…

Любава замерла: бежать… а что потом? – как жить без денег, без крова? Может, лучше и так, чем в кровати с Фролом.

– Бежим, – согласилась она. – Но коли поймают – засекут розгами насмерть.

– Тебя нет, отец пожалеет. А я… Все равно мне, не могу без тебя жить!

Любава метнулась к Васятке, прикрыв ему рот ладошкой.

– Ты чего кричишь, мать услыхать может. Жди на рассвете около кривой ели, что на краю селенья, приду. А теперь уходи…

Любава вошла в горницу и протянула матери чистую скатерть, та же, заметив излишнее волнение дочери, сочла его все тем же нежеланием выходить замуж.

– Иди, приведи себя в порядок, скоро уж Фрол пожалует.

Любава послушно взяла сарафан, рубаху, кокошник, приготовленные матерью, и скрылась за занавеской, дабы переодеться. Облачившись, она решительно вышла навстречу родительнице:

– Знай, не поможешь мне, удавлюсь. Грех будет не только на мне, но и на тебе с батей.

Пелагея пошатнулась от испуга, перекрестилась и как куль плюхнулась на скамью около стола.

– Чего удумала! Побойся Бога!

Любава стояла перед матерью прямая, как струна, глаза сверкали безумным огнем.

– А я его не боюсь! А есть ли он вообще, коли допускает такое? Ты вот с батей сколько лет прожила, чего думаешь, не вижу, что плачешь украдкой?! А бьет тебя постоянно, попрекает куском хлеба!!!

– Не смей! – оборвала мать. – Многого ты не знаешь!

– И знать не хочу! А одно ведаю – не любите вы друг друга. А замужество твое было на крови замешано: поди, батя наш ловко избавился от соперника…

– Замолчи! Христом Богом молю! Замолчи! – взмолилась Пелагея, вспомнив своего жениха, сгинувшего в тайге – все считали медведь заломал, но было и другое мнение: Иван убил, дабы самому жениться на молодой красавице.

Неожиданно, откуда-то из глубины, из потаенных тайников души, поднялась жгучая ненависть к мужу, Пелагея даже испугалась. В этот момент она была готова его убить, отомстив тем самым за загубленную молодость и сломанную жизнь.

– Хорошо… Вразумить тебя все равно невозможно. Поди, сговорилась с Васяткой?

Любава кивнула.

Пелагея, сама того не ожидая, приняла решение: помочь дочери бежать, во что бы то ни стало! – сама же – как Бог даст… Вновь ее захлестнуло чувство ненависти к мужу, дремавшее столько лет, и нежданно-негаданно разбуженное дочерью: «Пусть поплатится за все!» Она мысленно представила себе, как огромный медведь рвет Ивана на части, он же истекая кровью, кается во всех своих грехах. Эта картина, рожденная болезненным воображением, доставила женщине несказанное удовольствие.

* * *

– Мир вашему дому, – вымолвил Фрол, перешагивая через порог горницы и крестясь двуперстием.

Иван Терентьевич и Пелагея в ответ поклонились.

– Прошу за стол, Фрол Матвеевич, – пригласил хозяин дома. – Отведайте нашего угощения.

Фрол, довольный, что сам староста желает породниться с ним, крякнул, провел рукой по густой русой бороде и сел на скамью:

– Благодарствуйте, хозяева…

Пелагея засуетилась, стараясь быть вежливой и преду-предительной по отношению к гостю, дабы муж не заподозрил чего лишнего.

Кузнец отведал пирогов Пелагеи, начиненный тайменем[44]44
  Таймень – байкальская щука.


[Закрыть], запивая медовухой.

– Ох, Пелагея Степановна, хорош напиток у вас! Ох, хорош! Ядреный, так за душу и берет, – он многозначительно подмигнул своей будущей теще.

– Медовуха-то что: вода… Ушла – и нету более, а вы говорите: за душу берет, – вступил в разговор Иван Терентьевич. – Жена должна за душу-то брать! А! Пелагея Степановна, что скажешь дорогому гостю?

– То и скажу: прав ты, Иван Терентьевич.

Хозяин рассмеялся, довольный покорностью жены, ничего не подозревая о ее тайных планах.

Фрол, понимая, что настало время, достал из кармана нового армяка цепочку с надетым на нее перстнем, приобретенным в Нерчинске.

– Вот, Иван Терентьевич, стало быть, прошу вашего дозволения жениться на Любаве. Это гостинец для нее, – Фрол протянул цепочку хозяину дома.

Тот сгреб гостинец своей здоровенной лапищей и, оценив на вид, тут же прикинув стоимость, крикнул:

– Любава, подь сюда!

Из-за занавески, разделяющей горницу на две части, появилась невеста: что и говорить, была она хороша, у Фрола прямо сердце затрепетало, он невольно, повинуясь неудовлетворенному желанию, встал и всем телом подался ей навстречу через длинный дубовый стол.

Иван Терентьевич, завидев такое нетерпение своего будущего зятя, только хмыкнул. Пелагея же – замерла, опасаясь промашки со стороны дочери, но напрасно: та повела себя спокойно и уверенно, поклонилась родителям, а затем уже – дорогому жениху, села рядом с отцом, потупив взор, как и положено молодой невинной девушке.

– Решили мы с матерью, что ты, Любава, вошла в возраст для замужества. А вот и твой нареченный, Фрол Матвеевич Копытин. Род Копытиных – из первых старообрядцев, что покинули суетной мир, отправившись сюда в дайгу, где и появился скит. Так что отдаем тебя, дочь, в надежные мужские руки, будь послушной, во всем подчиняйся – Фрол человек с жизненным опытом и небедный: дом справный, хозяйство, скотина – все как положено. По нашим аароновским обычаям требуется согласие как жениха, так и невесты: даешь ли таковое?

Иван Терентьевич сверлил глазами дочь. Пелагея затрепетала, словно лист на ветру, снова опасаясь за поведение дочери. Та же лишь кивнула, что и означало: согласна.

– Добро, стало быть, дело слажено. Через пару дней, в присутствии народа, и запишем вас мужем и женой в заветную книгу. И только смерть сможет вас разлучить, – подытожил отец семейства.

– Вот, Любава, гостинец тебе – будет залогом нашей любви, – сказал Фрол, снимая с цепочки перстень.

Кузнец встал, подошел к невесте, – та лишь протянула правую руку, не поднимая головы, – и надел на безымянный палец свой подарок.

– Вот так-то…. Нравится?

Любава машинально взглянула на перстень: он действительно был отличной уральской работы, но девушка не видела его красоты, воспринимая, как железные оковы, вонзающиеся прямо в кожу. Она, пересилив себя, выдавила улыбку и ответила:

– Благодарствуйте, Фрол Матвеевич…

Иван Терентьевич, смотрел на дочь, радуясь, что все сложилось: она не стала противиться и проявлять характер.

– Иди тепереча в свою светелку, – велел он дочери. – А ты, Пелагея, принеси еще медовухи, да тоже ступай, разговор промеж нас будет не для бабьих ушей.

Любаве не пришлось повторять дважды, она встала, поклонилась и исчезла за ситцевой занавеской горницы. Иван Терентьевич услышал, как скрипнула дверца, ведущая в светелку дочери и удаляющиеся шаги.

Пелагея принесла небольшой бочонок холодной медовухи из подвала и также удалилась.

* * *

– Выпей-ка, Фрол, – староста налил будущему зятю медовухи в большую глиняную чашку. – За вас, молодых, дабы были вы богаты и народили много детей! – Иван Терентьевич пригубил чашу с медовухой, гость последовал его примеру. – Тепереча о деле, – он смахнул капли хмельного напитка с бороды левой ладонью и пристально посмотрел на кузнеца. – Основатель нашего скита, Святой Аарон, почти два века назад сказал: «Не ищите забвения в богатстве, но и не пренебрегайте достатком, ибо дети и жены должны жить в тепле, обутыми и одетыми, дабы не угас род ваш и дело наше». Так-то вот…

Кузнец задумался.

– Это ты к чему, Иван Терентьевич?

– К тому, дорогой зятюшка, что золото и серебро, лихоманка их побери, – он перекрестился в сторону икон, – еще никто не упразднял. Я же хочу блага своей дочери… Да и себе тоже. Знаешь древнюю мудрость: у кого богатство – у того и власть?

Фрол кивнул и отпил из чаши.

– Истинно, так и есть.

– Так вот, есть задумка у меня одна, – хозяин многозначительно посмотрел на собеседника.

– Говори, Иван Терентьевич, не томи. Почитай мы с тобой уже одна семья.

– И то верно, – согласился староста. – Так вот, прослышал я, что негидальцы здешние, что у горного хребта обитают, много золота имеют. А на что оно им? – дикий народ, в бубен бьют – думают духов призывают. Тьфу, нехристи! Так вот, хочу я отряд снарядить из верных людей, да золотишко-то к рукам прибрать, а их чумазых… Сам понимаешь, золото они просто так не отдадут.

Фрол растерялся.

– А как же власть? – это ж убийство…

– Оно, Фролушка… Какая власть тебя беспокоит? Та, что вокруг острогов понастроила? Неужели ты думаешь, местного губернатора интересует сотня негидальцев?!

Староста рассмеялся и отхлебнул медовухи.

– Когда выходим? – поинтересовался кузнец.

– Вот это по-нашему! Не ошибся я в тебе, дорогой зять! Да, после свадьбы и отправишься во главе отряда, желающих будет – хоть отбавляй. Да и Васятку с собой возьми, дом у него совсем покосился, помочь надо человеку, – хозяин подмигнул.

Фрол понял: Любавин ухожер не должен вернуться обратно в скит.