Текст книги "Численник"

«В госпитале располосованы метры…»

 
В госпитале располосованы метры,
полоса розовая и голубая —
ровно гекзаметры. Геометры
клали пол – как стихи слагали.
Кто-то же озаботился, чтобы родом молитвы
в этом месте скуки, тоски и боли
нежных линий зазвучали ритмы,
и полегчало само собою.
От луны на полу квадраты,
светотени нарисованы ставнями.
Кто-то же озаботился моей бессонницей стандартною
не погубить – а полюбить заново.
 

9 сентября 2005

На 28 сентября 2005

 
Забраться в глухую деревню,
в приморский и горный отель,
на небо смотреть и деревья,
где всё – акварель и пастель,
зеленое и голубое,
сверкающий ультрамарин, —
пока ты со мной, я с тобою,
и мы в этом царстве царим.
Не скучно ли – ты меня спросишь,
не скучно – отвечу тебе,
пока на душе твоей просинь,
и осень прозрачнее весен,
и бес при седой бороде.
 

28 сентября 2005

«Бугенвилии, бугенвилии…»

 
Бугенвилии, бугенвилии,
цвета розы и малины,
здесь оливки и маслины,
красотой нас перевили, и
здесь лимоны и гранаты
на деревьях, а не в сумках,
а тем более в подсумках,
чем прославлены пенаты.
Здесь, по случаю, налетом,
из пенат Аэрофлотом,
чтобы чудо-бугенвилии
горечь-сволочь перебили. И
я срываю плод маслинный,
бок надкусываю длинный —
горечь свежая пронзает,
горький вкус язык терзает.
Только вымочена в соли,
горечи теряя доли,
несъедобная маслина
обретает вкус старинный.
Я себя к плоду примерю,
счет на соль и вкус проверю.
Бугенвилии, бугенвилии
душу мне растеребили и…
 

28 сентября 2005

«С ума сойти, какая осень…»

 
С ума сойти, какая осень,
стоит погода по заказу,
синее небо раз от разу
и зеленее шапки сосен.
Над головами, под ногами
царит сухая позолота,
как будто изменилось что-то,
то, что над нами и за нами.
Там залило водою город,
там треснула кора земная,
там, по дороге все сминая,
промчался ураган, как голод.
А тут стоят, стоят погоды
так непривычно и прекрасно,
как будто вовсе не напрасно,
что с нами было в эти годы.
 

12 октября 2005

«Колючки выставив заранее…»

 
Колючки выставив заранее,
оскалив молодые зубы,
безбожно-нежное создание
оскалом угрожает грубым.
В ответ иная неизбежность,
иной потешный перевертыш:
таит безбожно-грубый нежность,
хотя калач, признаться, тертый.
Обманка и волшба по прихоти,
и повторяется без устали,
а без того, что тихо, лихо ли,
не плоско ли, не пусто ли?
 

21 октября 2005

«Продается вдохновенье …»

 
Продается вдохновенье —
на Тверской висит растяжка.
Хлеб, варенье, ложка, чашка,
после завтрака творенье.
 
 
Как темна вода в колодце,
так темно стиха явленье.
Но сияет объявленье:
вдохновенье продается.
 
 
К месту, вовремя и кстати
средь соперников волненье:
что в халате, что в палате
важных мест распределенье.
 
 
Выдвиженье, достиженье,
спрос рождает предложенье,
все торгуют вдохновеньем,
чудным дорожа мгновеньем.
Вдохновенье бьет ключом.
Почем продажа?
Нипочем.
 

24 ноября 2005

«Теперь свою рассказывает жизнь…»

 
Теперь свою рассказывает жизнь,
как анекдот, легко и беспечально,
обводит контур прежнего молчанья
без гнева, без тоски, без укоризн.
Обводит пальцем карту и чертеж,
сама себя обводит вокруг пальца
и в одеяльце трупик идеальца
на снег выносит и в промозглый дождь.
Теперь я вам легко, как анекдот,
перескажу себя и вас построчно,
мой пересказ, где точно, где неточно,
перечитайте задом наперед.
 

27 ноября 2005

Овен

 
Жить, чтобы ваши эндоморфины
и прочая клеточная хренотень
уничтожала дождливые сплины,
взамен предлагая безоблачный день.
Танцы, веселье, свиданья, покупки,
клин, вышибающий прежний клин,
сплошь сумасшедшие сны и поступки
возгоняют адреналин.
Необъяснимое материя объясняет,
химия физику стережет.
А в моем горячем зрачке ледяные звезды тают,
и небесный пастух меня, как овцу, стрижет.
 

23 декабря 2005

«Там ходить, конечно, надо в старых…»

 
Там ходить, конечно, надо в старых —
я надела старые ботинки,
чтобы очевидеть те картинки,
что бывают при больших пожарах.
Там вода хлестала через силу,
лед застыл, как желтые моллюски,
как по вазам ползали этруски,
так по стенам – люди с жару, с пылу.
Копоть черная озноб копила,
стекла отзывались дрожью нервной,
кто там был такой безмозглой стервой,
бросившей окурок в то, что сплыло!
На шестой этаж, без слез, без лифта,
поднялась, туда едва пускали,
там сгорели наши все скрижали,
оставались память и молитва.
Под ногами угль трещал и клацал,
мертвой петлей – провода печали,
ржавые штыри кругом торчали
зоною тарковской и стругацкой.
Шапочку стянула машинально,
книги пахли трауром и тленом,
слепо проступала краем бледным
пепелища жизненного тайна.
 

17 марта 2006

«Желчь застоялась и горечь во рту…»

 
Желчь застоялась и горечь во рту,
дом на ветру и тоска поутру,
время не с теми идет и не так,
власть негодяев у всех на устах,
власть набивающих ствол и мошну,
власть удушающих жизнь и весну,
общество в пудре, прыщах и парше,
уши сограждан в холодной лапше.
Скользкий лапшевник снимаю с ушей,
образ чужой прогоняю взашей,
времени мало, и дом на юру,
я не играю в чужую игру.
Малое время сочится большим,
в ушко игольное лезет аршин,
оба гундосят: прими, обними, —
словно сироты в последние дни.
Значит забрало опять доставать,
значит забрало, достало опять,
вроде войны или вроде чумы.
Мы это, Господи!
Господи, мы!
 

29 марта 2006

«Вдруг в костре что-то вскрикнуло…»

 
Вдруг в костре что-то вскрикнуло
голосом тонким, стеклянным,
словно склянка разбилась,
но там ничего, кроме веток.
Чей избыток страданья
проник в этот мир из того,
чей язык нам неведом,
неслышим, инак, нечитаем?
Безотрывно глядела
и слух напрягла до предела,
в ожиданье второго сигнала,
что откроет канал для канала.
Понапрасну.
Из мира иного
тиражами не тискают тайны.
Только веточка, малая флейта,
огоньками по нотам играла.
 

31 мая 2006

«Образуется ветер…»

 
Образуется ветер,
в глубоком безмолвии ночи
образуется ветер,
и листья скребутся о листья,
образуется ветер
внезапно, болезненно, странно,
образуется ветер,
чтоб сгинуть сейчас же бесследно.
 
 
Из каких, из таких и сяких
из молекул пространства
образуется ветер,
по времени столь скоротечен,
две секунды, ну пять,
но не больше, чем пять или десять,
замер, умер, исчезнул,
как будто и не было вовсе.
 
 
Образуется ветер.
О, если бы рядом, в постели,
или просто поблизости
метеоролог —
объяснил бы научно,
вот как образуется ветер,
налетая внезапно…
Но нету ученого рядом.
 

31 мая 2006

«Жгу старый штакетник…»

 
Жгу старый штакетник,
снедаема новым открытьем:
мой муж многолетний
является главным событьем.
Заборные лаги
заботливо он поправляет,
семейные флаги
на уличный взгляд выставляет.
Вся улица видит:
мужик настоящий, на славу,
не пьянь, что уставится в видик,
а там хоть трава не росла бы.
Топор с молотком,
железяк полновесные грозди,
и мускул битком,
и послушные доски и гвозди.
И капли горячие
пота на коже соленой,
и снова я зрением зряча
невесты влюбленной.
Здорово, мой принц,
мне с тобою, как в старом романе.
Из солнечных брызг,
о, костер мой, что светит в тумане!
 

12 июля 2006

«Стихи приходят и уходят…»

 
Стихи приходят и уходят,
и где-то там отдельно бродят,
рифмуясь строками моими,
но не мое под ними имя.
Любовь приходит и уходит,
кого-то в отдаленье сводит,
случаясь с ним и с ней весною,
но не со мною, не со мною.
Судьба приходит и уходит,
и с кем-то дальним хороводит,
на выбор предлагая шансы —
закрыт мне вход на эти танцы.
Но если было все моим,
а после разлетелось в дым —
я этот горьковатый вкус
повсюду различу на вкус,
я тех и этих понимаю,
я, как себе, другим внимаю,
пространствам дольним потакаю…
Да временем вот истекаю.
 

21 сентября 2006

«Я живу из последних сил…»

 
Я живу из последних сил,
я стараюсь, как девочка в школе,
что ли век меня подкосил,
населенье с косою что ли.
В паутину рванула страна,
не урок нам чужие страны,
наша Раша от ража пьяна,
одобряя убийство Анны.
Полагали, расчет подождет,
осень шла золотой и желанной,
затянуло черным дождем
небеса над убитой Анной.
Ни теляти, ни волки, никто,
разве только шакалья стая —
превращая живое в ничто,
неживое убойно терзая.
Я держусь из последних сил,
я стараюсь, как девочка в школе,
кто-то рядом губу закусил,
кто-то тихо заплакал от боли.
Зонт к зонту, как плечо к плечу,
море мокрое лиц красивых.
Видишь, Анна, тебе шепчу,
это встала другая Россия.
Быль и небыль, как свет и тень,
тот свинец и небесный этот,
день истории, Анин день,
тень и мрак уступают свету.
Птицей вещей, подбитой влет,
пасть однажды и враз немея…
Мысль в висок – кипяток в лед,
я додумать ее не смею.
 

15 октября 2006

«Сквозь оконное стекло…»

 
Сквозь оконное стекло,
сквозь морозные узоры
чьи-то тени, чьи-то взоры,
и от елки натекло.
 
 
Золотое домоседство,
желтый запах мандаринов,
лунный снег аквамаринов,
красок чудное соседство.
 
 
Время резаной фольги,
время детства человека,
и звучат твои шаги
через четверть с лишним века.
 

24 декабря 2006

«А февральское солнце…»

 
А февральское солнце
грело длинные ноги,
грело робкий румянец
и простуженный нос,
и пространство промерзшей
недальней дороги,
и платок в тонких пальцах,
промокший от слез.
 

8 февраля 2007

Поэт

 
Сухо, скупо и отборно,
начитавшись и нажившись,
обло, лаяй и озорно,
в пашню пашнь бросает зерна,
в башне башнь расположившись.
 
 
Песней песнь кровит из горла,
из горла же и лечеба,
где прореха, там и прорва,
слава, глянь, сама поперла.
Продолжается учеба.
 
 
Счет-расчет мильярдом к тыще,
млеко звезд течет из крынки,
волком в поднебесье рыщет
и блохе подкову ищет
на блошином жизни рынке.
 
 
Блазень блазней проступает,
как пятно на старых брюках,
ветка тянется простая,
пролетает уток стая,
в огороде зреет брюква.
 
 
Оставляет копирайты,
где опасней и напрасней,
крошки в жменю собирает,
смертью смерти попирает,
чтобы вставить в басню басней.
 

10 июня 2007

«А я говорю вам, что счастье в деньгах…»

Ирене Лесневской

 
А я говорю вам, что счастье в деньгах.
Вот этот звонок и надтреснутый голос:
я слышала… может быть, денежный голод…
возьми… будем думать, что я олигарх…
Горела изба, в ней сгорала судьба,
не видеть, не знать, не дышать пепелищем,
часть пишем в уме, часть в тетрадке запишем —
след бледный огня маркирует слова.
Дотла отчий дом, до реального тла,
пылал, говорили, красиво на диво,
отца молодого страницы архива,
и книги, и платья, и мамина слива,
и все, с чем срослось, что не прямо, то криво,
и черная сажа на душу легла.
Жизнь после пожара.
Как до.
Или соль.
Мотив выпевался без злобы и фальши.
А дальше —
чудесное, что приключилось а дальше,
как парусник алый для юной Ассоль.
Взошла, обычайная, с префиксом не —
земная, небесная, из одаренных,
все знала о тех проводах оголенных,
что в кознях и казнях в житейской казне.
Как хлеба буханка, бумажный пакет —
и факт, и метафора в хлебе едины,
любимые Богом да несудимы,
пускай это будет наш общий секрет.
На улице слякоть, московский отек,
по стеклам бегут оголтелые капли,
но в гости журавль собирается к цапле,
и та не пускается прочь наутек.
И я повторяю, что счастье в деньгах,
в порядке Божественном том инвестиций,
какой перламутровым утром вам снится —
и вы пробуждаетесь в легких слезах.
 

20 ноября 2007

«Поглядев на себя в зеркало…»

 
Поглядев на себя в зеркало
в присутствии мужа,
заметила:
как бледная поганка.
Муж заметил:
поганка, но не бледная.
Рассчитывала,
что заметит:
бледная, но не поганка,
как заметили бы остальные.
Расстроенная,
пожаловалась подруге,
она засмеялась:
но тогда это был бы не он,
а остальные.
 

23 ноября 2007

«Уролог, бывшая в гостях у реаниматолога…»

Татьяне Жигаревой

 
Уролог, бывшая в гостях у реаниматолога,
когда подруга позвонила почти что с того света,
вспомнила, как однажды в ходе фуршета
обе кружили вокруг одного предмета.
Худой и простуженный, он выглядел молодо,
спрятав юношеские глаза за диоптриями стекол,
жевал невкусную тарталетку с икрою блеклой,
и кто-то в груди его безнадежно клекал.
Стеклянной и прозрачной, подруге кружилось недолго,
воздуха не хватало и не хватало рвенья,
хватала субстанция, что меж Харибды и Сциллы,
но предмет был общий, то есть ничейный.
Дрожали вены, в отворенную кровь несло холодом,
лекарство из капельницы ритмично капало,
пронизывали ветры то с востока, то с запада,
и ритмы звучали стабат матера.
Последствия сенсорного голода
и городской океанской качки,
и опыт решенья простой житейской задачки:
как выбраться из злокачественной болячки.
Стесненное сознание отгораживало, словно пологом,
от блесток бывшего и небывшего,
и среди прочего, след хранившего, —
предмет как причина и следствие отступившего.
Седой и нервный, из чистого золота,
входил медикаментом в ментальные дебри,
и мысли, словно на светском дерби,
скакали дружно.
Примерно как с хорватами сербы.
На том вечере он читал из нового
и из старого, и это было прекрасно,
хотя и опасно,
потому что заполняло жизни пространство,
а все остальное казалось напрасно.
Чистая поэзия занялась сознанием расколотым,
оформляясь в звуки и проявляясь звонцево:
предмет был поэт, и фамилия Чухонцева
нарисовалась в воздухе, будто из света оконцева.
Я набирала номер реаниматолога.
Таня, говорила я, славная Таня!..
А она смеялась подозрительно долго —
тоже от нервов, как я понимаю.
 

16—25 ноября 2007

«По следам былых стихов…»

 
По следам былых стихов
воротилась в то же место,
это место столь уместно.
для очистки от грехов.
Для очистки всех грехов,
как очистки тех грибов,
что искала в роще светлой,
так, как ищут стол и кров.
Восемь лет, как восемь бед,
миновали на подворье,
где замерзла речка Воря
и застыл сквозящий свет.
Май стоял, теперь ноябрь,
замер лес, как на картинке,
сыплет снег на дом-корабль,
и скрипят мои ботинки.
Там, где щелкал соловей, —
желтогрудая синица,
или это все мне снится
в детской прелести своей?
Мысли спутала зима,
извините простофилю:
речкой Ворей речку Вилю
назвала, сходя с ума.
Астенический синдром,
за спиною чья-то поступь,
было сложно, стало просто —
дело кончится добром.
 

25 ноября 2007

«Посреди леса, или посреди поля…»

 
Посреди леса, или посреди поля,
или посреди улицы, где псина хвостом виляет,
телефонный звонок: Оля?
И никого это не удивляет.
Человек идет и говорит громко,
а ни с кем в пределах видимости,
только в ухо, где перепонка,
вставлена проволочка для слышимости.
Человек связывается с человеком
еще и так, и так, и вот эдак,
внемля древнейшим заветам,
что человек – случай, а случай редок.
Я говорю, что люблю, и слышу в ответ то же,
мы расстались только что, но голоса на связи,
я еще ощущаю тебя всею кожей,
и вдруг молчание на полуфразе.
Мертвый эфир, и душа помертвела,
ни шороха звезд, ни звука вальса,
такое, видите ли, техническое дело:
разрядился или сломался.
О, кто-нибудь не дебильный,
существо продвинутое и умелое,
приди, почини мой мобильный,
чтобы нам опять связаться в одно целое!
 

1 декабря 2007

«Птица поет в белоснежном лесу…»

 
Птица поет в белоснежном лесу,
матовый шар превращается в огненный,
жизнь за спиной, как котомку, несу.
В чудном стекле, как бы выгнуто-вогнутом,
шар, он же глаз, держит тяжесть мою,
в легкость ее превращая промысленно,
солнечный ветер осмысленно пью,
хмелем морозным хмелею умышленно.
Пьяница жизни, доглядчик за всем,
в фокусе взгляда с волшебным исходом,
ох, непроста, непроста я совсем!
Знает о том, Чьим являюсь исподом.
 

1 декабря 2007

«Жизнь непереносима …»

 
Жизнь непереносима —
когда счастье сменяется несчастьем,
и счастья слишком мало,
или оно слишком коротко,
и мучает непонимание
и одиночество.
Но стоит перенести
измену и разрыв,
предательство и утрату,
гибель близкого человека и гибель дома,
болезнь и бессилие, —
она видится прекрасной.
 

4 декабря 2007

«Выращиваю любовь…»

 
Выращиваю любовь,
как выращивают куст колючий,
с раненьем кровавым лбов
и горючей слезой неминучей.
Солью с перцем – твоя голова,
а была вороненой.
Проращиваю слова,
как проращивают хлебные зерна.
 

11 июня 2008

«Капризница, чудо, дитя…»

 
Капризница, чудо, дитя,
зрачками смородины мокрой
ты смотришь мне в душу, спустя
ту вечность, что в горле прогоркла.
Сознания порвана нить,
иглою укол подсознанья —
вернувшись домой, позвонить,
спросить: а ты слышала, Таня?
Ты слышала, сколько любви,
признания столько и славы,
что тяготы, Таня, твои,
самой показались бы слабы…
Привычка пускай пустяком
порадовать, пусть простодушно,
вестями, что шли косяком,
а ты им внимала послушно.
Нет Тани.
В назначенный срок
порогом превышенным боли
ушла за незримый порог
в последней несыгранной роли.
Прозрачного крепа волна,
подсвечены три манекена,
пустует печальная сцена,
и нежность разлита сполна.
Куда эту нежность девать,
актерка, капризница, стоик?..
Не стоит об этом гадать
и плакать об этом не стоит.
 

11 июня – 13 августа 2008

«Ночной тарусский воздух…»

 
Ночной тарусский воздух,
ночной ли вопль ли, возглас —
о чем, Таруса, плачешь,
почем, Таруса, платишь?
Грудною клеткой узкой
втянуть побольше чувства,
вобрать свободы духа
для зрения и слуха.
Искала, с чем сравнится
та русская страница,
открывшаяся честно,
где никому не тесно.
Таруса как награда,
дневным теплом нагрета,
осенняя прохлада
тушует краски лета.
Тарусская природа,
особая порода,
родное время года
до самого исхода.
 

3 ноября 2008

«В оконной рампе театральный снег…»

 
В оконной рампе театральный снег
на землю падал. Сумерки сгущались.
Машины светом фар перемещались.
Светились знаки греческих омег.
Смущались мысли. Путались слова.
Мобильные входили-выходили.
Дон-дили-дон, дон-дили-дили-дили!..
Плыла, как шар воздушный, голова.
Из сумерек, из млечной темноты
минувшее упорно наплывало,
и воздуха в заплыве не хватало,
и мучили припадки немоты.
Как будто боль. Как будто приворот.
Как будто обморок. И поморок нездешний.
И привкус дикой маминой черешни.
И сад вишневый, с мамой у ворот.
Тьма нервных клеток, связей миллион,
все совершенство Божьего творенья
в безвременье, по знаку современья,
плывет по воле неизвестных волн.
Блокнот, подушка, стертый карандаш,
дрожанье непонятливого сердца,
совсем пропащая, – и отыскать нет средства,
не обращаться же в отдел пропаж.
Снег не кончался. Мучалась душа
наедине сама с собой и Богом.
Вошла собака. Примостилась боком
и щеки облизала не спеша.
 

15 января 2009

«Мне даны были волосы, ровно ночь…»

 
Мне даны были волосы, ровно ночь,
а глаза даны были, ровно день,
чтобы воду в ступе с утра толочь,
в полдень тень наводить на чужой плетень.
Цвет моих желто-серо-зеленых глаз
был в ту вольную пору неуловим,
никакой любитель красивых фраз
не справлялся, по правде, с лицом моим.
Ни на чьей стороне, ни моей, ни их,
кругаля, кренделя, фортеля, вензеля,
нападал неверный и нервный стих,
Боже мой, как носила меня земля!
Но как весело было, ах ты, Боже мой,
под завязку набито любвей-людей,
да тянула ноша судьбы иной,
неразборчивый почерк: приду – владей.
Прояснялись знаки, до рези в глазах,
серо-желто-зеленых, без дураков,
начиналось с игры, как с петли в азах,
а петля захлестнула сильней оков.
Овладев, обалдев, овдовев, отдалась,
позабыв себя, потеряв лицо,
чтобы в них пропасть, отдалась во власть
буки-веди – смертельное слов кольцо.
 

18 января 2009

Прохожая

 
Не целована много лет,
а привычка, что целовали,
держит дома любви скелет
там, где платья, пальто и шали.
Надевая любимую вещь,
направляясь в концерт и в аптеку,
вся не здесь, и какая-то взвесь
провожает ее на потеху.
И стоит, высока и бледна,
в книжной лавке средь книжных новинок,
не одна, никогда не одна, —
где-то синий растет барвинок.
Целовались в росе и цветах,
юны, веселы и сугубы,
детский, женский, единственный страх,
что закончатся эти губы.
Эти кончились. Кончились те.
И еще не однажды, не дважды,
в женской, девичьей простоте
умирала от новой жажды.
И барвинки, как прежде, цвели,
и прохлада ночей пробирала,
и загадка манила вдали,
и опять всякий раз умирала.
Выжив, тот открывает шкаф
со скелетом любви пропащей
и твердит, как армейский устав,
планы жизни своей настоящей.
 

19 января 2009

«Живые плоды…»

 
Живые плоды
на февральских, на мертвых деревьях,
в отраженье из черной воды
ветки черным играют на нервах.
Расселись на вервях,
все в перьях, занятные фрукты,
пером или кистью рисованы
воображенья продукты?
Да нет же, живые,
взлетают и реют свободные птицы,
и стая, кружа, на февральское небо садится.
И, перистым облаком перья на миг распушая,
мне знак подает об игре,
что большая.
 

Февраль 2009

«Модели Леты: Мандельштам и Модильяни…»

 
Модели Леты: Мандельштам и Модильяни.
Модели лета: ню, нагие девы-лани.
Край белый света: власть протягивает длани.
Прожить все это предстоит Горенко Ане.
Модели лота: сплошь стихи и сплошь картины.
Вдовою Лота – Анны путь, земной и длинный.
Ценой свободы и ценой отлова
два Гумилева,
младше Коля, старше Лева.
Подумать только,
сколько
стоит царственное слово!
Народ согбенный у казенного отверстья,
почти над бездной, в ожидании известья, —
губами синими шепча, чтоб были живы,
Горенко против палача.
Смотри архивы.
 

18 марта 2009

«Конечность жизни. Галка на заборе…»

 
Конечность жизни. Галка на заборе.
Куда уж проще – пареная репа.
Действительность разумна и нелепа
и состоит из маленьких историй.
 
 
Одна – моя. На сломе вех и века,
когда конец пришел тысячелетью,
напоена нектаром, бита плетью,
я знаю, чем кончается потеха.
 
 
Потешные поступки как покупки,
ненужные, никчемные, пустые.
А за плечом несчастная Россия,
всех надувая, надувает губки.
 
 
Раскрашена, накрашена девица,
в телеэкране ловит отраженье:
пред тем, как в гроб случится положенье —
раскрашивают мертвым лица.
 
 
До крови рот обветренный кусая,
себе и ей гадаю новой жизни,
без лжи, без позы, зла и укоризны.
И на лицо ложится тень косая.
 
 
Не отделиться и не разлепиться,
не отодрать вины и наказанья.
Мильонный случай частного терзанья.
Взлетает с черного забора птица.
 

29 июня 2009