Текст книги "Иван-Дурак"

– Красиво, – подтвердил Иван.

– Всем знакомым еще раздарила. Они рады были, а мне приятно – польза какая-то от меня. А еще мне краски твои старые попались, школьные еще, когда я коробки с вещами разбирала. После ремонта все недосуг было. А тут смотрю: краски, кисточки. Дай, думаю, попробую – рисовала же в детстве. Попробовать-то попробовала, да не получается ничего. А загорелась уже, хочется рисовать, и чтоб красиво было. И тут я вспомнила про твоего преподавателя из художественной школы Александра Васильевича. – Тут мать снова покраснела, снова глубоко вздохнула и продолжила, – я номер его в телефонной книге нашла и позвонила. Он, конечно, был удивлен, что баба на старости лет обучаться живописи надумала, но согласился. Даже от денег сначала отказывался. Интересно ему было, что из этого выйдет, да и он тоже немолодой ведь уже – мой ровесник, под семьдесят ему. Да одинокий – овдовел тоже недавно. Скучно ему. Но и заплатила-то я ему всего за два месяца, – мать покраснела еще гуще, помолчала, – в общем, молодежь, Новый год он с нами будет встречать. Вы ведь не против?

Иван от изумления поперхнулся шампанским. Когда откашлялся, восхитился:

– Ну ты, мать, даешь! Так вы что? Как бы это сказать?… Вместе? – она кивнула. – Ну, мама! Ну, мама! Экая ты шалунья! Глядя на тебя и ста… то есть, извини, взрослеть не страшно. Конечно, пусть приходит, я тоже буду рад с ним снова встретиться. Только вот… я ведь не оправдал его ожиданий, боюсь, он будет разочарован.

– Ваня, твоя жизнь – это твоя жизнь. И ты проживаешь ее так, как хочешь ты, – сказала мать очень серьезно. – И отвечаешь за нее только перед собой. Мне так человек один сказал, он, правда, наверное, и не существует вовсе. Он во сне мне явился. – Иван напрягся. – Как раз тогда, когда ты мне ремонт предлагал делать, а я отказывалась, помнишь? – Иван кивнул. – А он мне и говорит, мол, хлопоты – это проявление жизни, пусть и несколько обременительное, а унылое прозябание перед телеэкраном – это почти уже смерть. А к тому же, ведь никто не знает, чем могут обернуться хлопоты и ремонт в том числе, может, это начало чего-то нового? Нового этапа в жизни. И ведь как в воду глядел. А я, дура старая, спорила. Говорила: какой новый этап? О кладбище думать пора… Длинный у нас разговор был во сне-то, а я до сих пор каждое слово помню, будто наяву это было. Ой, что-то разболталась я, вот ведь что алкоголь-то с людьми делает, трезвая о таких вещах и говорить бы не стала. Это кто ж поверит-то: во сне является человек и наставляет на путь истинный.

– А что ж не верить-то? – осторожно возразил Иван. – Может, это просто вещий сон был?

– Может, и так, только мне иногда кажется, что не во сне все это было.

– Мам, а этот человек сказал, как его зовут?

– Да. Петр Вениаминович. Странный такой. Был в фуфайке, галошах и в бабочке. – Мать рассмеялась. – В красной такой, как у конферансье. Хотя у них черные обычно бывают.

Иван уронил бокал. Он звонко разбился о сероватую напольную плитку, имитирующую старые каменные плиты.

«Кто же такой этот чертов Петр Вениаминович? – размышлял Иван, когда после завтрака они с женой прилегли отдохнуть в гостевой комнате: мать завела и такую в тайной надежде, что сын будет приезжать чаще, – только из моих знакомых он снился Машке, маме и мне. Это, конечно же, выглядит довольно странным, но убеждает, что Петр Вениаминович существует, не вполне понятно в какой реальности, но он определенно существует. Итак, Машке он явился, когда она вела распутный образ жизни, и заставил искать свое предназначение. Она думала, что главное в ее жизни – это самореализация, творчество, а оказалось, что она, в общем-то, обыкновенная баба, и как для любой бабы ее главная миссия в этой жизни все же рожать детей и быть хранительницей очага. Машка, конечно, этого не ожидала при своих-то талантах, амбициях и честолюбии, но материнство в итоге приняла с радостью и сейчас счастлива, что у нее есть дочь. То есть, получается, что наш добрый волшебник ей помог. Теперь мать. Ее Петр Вениаминович, так сказать, посетил, когда ей начало казаться, что ей осталось только доживать свой век и ничего хорошего с ней уже не случится. Она тогда стояла перед выбором начинать или не начинать ремонт, а в глобальном смысле – соглашаться ли на перемены или продолжать доживать. Менять ей, безусловно, ничего не хотелось, поскольку в таком возрасте перемены воспринимаются исключительно как ненужный стресс, к тому же она не верила, что перемены могут быть к лучшему. Ибо она чувствовала себя одинокой, потерянной и никому не нужной. Она и сама на себя, судя по всему, махнула рукой. А я-то ведь, дурак, ничего и не знал. Не догадывался даже. Да, прав был Петр Вениаминович, не до кого мне не было дела. И ремонт этот я затеял исключительно для успокоения собственной совести, а не из сострадания к матери. Так вот, Петр Вениаминович является к матери и убеждает ее, что ремонт может стать началом нового этапа в ее жизни, и оказывается прав. То есть, получается, что и ей он помог. А почему тогда он так глумится надо мной? Почему он гоняет меня по моему прошлому и поганит мне настоящее? Чтобы тоже мне помочь? Ну, так я, вроде, в помощи не нуждался. У меня все в порядке было до его появления. Он хочет, чтобы я спас какую-то близкую мне женщину? Но, ведь если следовать логике, если бы эта женщина, нуждалась в неотложной помощи, то он должен был избрать какой-нибудь более эффективный и быстрый способ. Например, явиться к ней лично. Значит, ему нужен я. Только непонятно, зачем? Или он по каким-то причинам не может придти непосредственно к ней. Так, так, так. Что объединяет меня, мать и Машку? Я? Одна моя мать, вторая – моя первая любовь. Но к Ирине-то он не приходил, а она тоже моя бывшая любовь. Или она просто об этом не упоминала? Бог его знает. Что еще? Все мы увлечены или увлекались живописью. Мы, все трое, родились в этом городе. И что из этого следует? Что Петр Вениаминович покровительствует или же преследует только жителей этого города, причем тех, кто умеет и любит рисовать? Слишком мало информации, чтобы делать хоть какие-то выводы. Слишком мало. И кто же он? Он не может быть плодом моего воображения, потому что как минимум еще двое его тоже видели. Он умеет читать мысли и, кажется, знает о человеке все. Кто он? Ангел? Демон? Призрак-извращенец, которому доставляет удовольствие спасать людей, предварительно подвергнув изощренным психологическим пыткам? Или он какое-нибудь мутировавшее божество сновидений? Морфей какой-нибудь? Вообще-то если мерить его по людским меркам, то он похож на отставного актера-неудачника. Или конферансье, как верно заметила моя матушка. Допустим, в прошлом это существо действительно было человеком, а после смерти, предположим, он в силу каких-то обстоятельств получил способность влезать в сны к людям. О боже, о чем я думаю? Какая чушь! Какая чушь! Господи, еще пару месяцев назад мир был таким простым и понятным, а сейчас я всерьез размышляю о каких-то потусторонних силах. Безумие. Кто-нибудь, дайте мне машину времени и верните меня назад и сделайте так, чтобы никогда не являлись ко мне во снах никакие Петры Вениаминовичи. Кто-нибудь, верните мне мой сугубо материалистичный мир! Мне лучше в нем.

Всем этим размышлениям Иван предавался, лежа в кровати, с закрытыми глазами – вроде бы пытался заснуть. Когда он открыл глаза, его взгляд уперся в картину, висевшую над кроватью. Это был какой-то хаотичный, яркий калейдоскоп, составленный из домиков, цветов, кошек, собак, людей, колодцев, писанных в примитивистской, лубочной манере. Полотно, скорее всего, принадлежало кисти матери, и оно было безумно талантливым. На нем был изображен его родной городок – пестрый, незатейливый, с его простыми радостями, с его чуть наивной провинциальной жизнью. Иван даже подумал, что надо бы выпросить эту картину у матери в подарок, уж очень она хороша. Глядя на нее, он и думать забыл о Петре Вениаминовиче и своей тоске по прошлому понятному миру, как вдруг увидел на полотне надпись, вьющуюся среди домишек: «Разуйте глаза: мир интереснее, чем кажется! Намного интереснее!».

«Одно из двух, – подумал Иван, – либо досточтимый Петр Вениаминович никакой не Морфей, а истинный дьявол, либо у меня паранойя. И второй вариант кажется мне более привлекательным. Чертовщина, чертовщина! Но не могу не согласиться – мир интереснее, чем кажется».

Иван никогда не видел мать такой элегантной. Он отметил, что, несмотря на возраст, она сохранила достаточно стройную фигуру. Мать надела очень простое и очень дорогое темно-синее платье с белой каймой и белыми пуговицами, которое подарила ей Иванова жена. На шее – жемчужное ожерелье, которое подарил ей сын в один из приездов. А на ногах – старые белые туфли, которые мать надевала еще в молодости в особо торжественных случаях. Иван поморщился, глядя на эти туфли – они идеально подходили к ее наряду, который весьма изысканно намекал на моду шестидесятых, но они были старые. Старые! На Ивана навалилось чувство вины. Его мать красивая женщина, она и теперь еще красива, а уж в молодости была… Впрочем, Иван в детстве не замечал красоты матери – у нее всегда был усталый вид, на ней был замызганный халат или какие-то унылые, отвратительные платья и юбки. Государство очень успешно крало у женщин их красоту и индивидуальность, наряжая своих гражданок в однообразный, бездарный ширпотреб. Сейчас Иван периодически покупал для матери наряды, но вот как покупать ей хорошую обувь? В Москве не купишь без примерки, а здесь приличной не найдешь. Надо бы чаще выманивать ее в гости.

– О! Какая прелесть! – вдруг восхитилась жена, – винтажные туфли! Я давно о таких мечтаю, да все не могу найти. Вам повезло, что они у вас есть. Это тренд сезона.

Иван посмотрел на нее с благодарностью.

Александр Васильевич был зван к десяти часам вечера, ровно в десять он и явился, несколько смущенный, при себе имел два больших целлофановых мешка подарков. В одном было две бутылки советского шампанского, еще бутылочка самодельного винца из черноплодной рябины, баночка маринованных опят и конфеты. Этот пакет он церемонно передал Ивану, со словами, что бесконечно рад снова встретить своего лучшего ученика, а так же его очаровательную супругу, а это его скромный вклад в новогоднее застолье. А вот другой пакет, где, судя по очертаниям, была какая-то большая папка, он суетливо задвинул в угол.

Александр Васильевич постарел, будто стал ниже ростом, Иван, возможно, и не узнал бы его, если бы просто встретил на улице, но был он бодр, опрятен, и костюм на нем был не совсем старый, а галстук, так тот вообще новый, хоть и дешевый. Александр Васильевич всегда был щеголем, насколько это было возможно в те времена да при его зарплате.

Расселись за столом. Две пары: пожилая и молодая. Впрочем, Иван был уже не так уж и молод, и, глядя на своего учителя живописи, он как-то особенно сильно это ощущал. А тут еще и очередной год жизни должен был вот-вот закончиться и начаться новый. Как водится, выпили за старый год. Поговорили о жизни в столице, о житье-бытье в провинции. О ценах, которые постоянно растут и никак за ними не угнаться, и никакие повышения пенсии не спасают. О погоде, о том, что зимы нынче не те, настоящие морозы случаются редко, а так все слякоть, странно, что этой зимой как-то подозрительно холодно, прямо как в старые добрые времена, о которых молоденькая Иванова жена, наверное, и знать не знает. Незаметно за разговорами стрелки часов подползли к двенадцати. По телевизору начал президент выступать, а Иван торопливо открывать очередную бутылку шампанского, на сей раз ту, что привез с собой, настоящего, французского. Разлил по бокалам. Куранты начали бить полночь, все чокнулись, стали торопливо пить шампанское и загадывать желания. Иван загадал спасти, в конце концов, эту женщину и снова зажить спокойно, а еще купить-таки домик на Лазурном берегу. Его жена загадала, чтобы в этом году у них с мужем родился ребенок. Его мать загадала, чтобы все близкие были живы и здоровы. Его учитель загадал, чтобы этот год не стал последним в его жизни, а еще, чтобы эта чудесная женщина в темно-синем платье, стоящая рядом, согласилась бы жить с ним постоянно, потому что стар он уже по свиданиям-то бегать. А потом Иван с женой метнулись к своим чемоданам, мать – в спальню, а Александр Васильевич – в угол, за пакетом. Начался обмен подарками. Жена Ивана получила от него очередные серьги с бриллиантами, он сам от нее – запонки и галстук. Матери Иван с женой надарили ворох одежды и искренне радовались ее молодому блеску в глазах, восторгу и веселому смеху. Александру Васильевичу вручили бутылку дорогого коньяка, поскольку заранее подарок ему не приготовили, ибо они и не подозревали, что этот человек снова войдет в их жизнь. Мать вынесла большое полотно, похожее на то, что висело в спальне: те же нарядные домики, цветы, кошки… Иван тут же кинулся искать надписи – может, и в этой картине присутствует какое-то послание от Петра Вениаминовича, и ведь нашел: «Кто ищет, тот всегда найдет», – гласила надпись. «Как-то не слишком затейливо», – разочарованно подумал Иван. Жена тут же восторженно объявила, что эта картина будет просто чудесно смотреться над столом на кухне. Мать, смущаясь, передала Александру Васильевичу красиво упакованную коробку. Учитель рисования тут же ее развернул и обнаружил в ней парфюм, галстук и еще кисти. Радостно улыбнулся, потянулся губами к щеке матери, на полпути осекся, покраснел и сдержанно произнес: «Спасибо, Наденька, мне уже сто лет не делали таких замечательных подарков». Все с любопытством ждали, что же принес он, что в этой таинственной папке? А он с хитрой улыбкой выложил пакет на стол, предварительно расчистив пространство от бокалов и тарелок, не спеша достал папку.

– Вы знаете, что это? – спросил он значительно. Все отрицательно покачали головой. – А это работы моего лучшего ученика. Он был самым талантливым из учеников за все время моего преподавания в художественной школе нашего города. Это был мальчик, которому я иногда завидовал, потому что я сам не обладал и одной десятой того дара, который был дан ему. Вы знаете, как зовут этого ученика? – все опять отрицательно замотали головами, хотя Иван-то уже начал догадываться. – А я уверен, что знаете, поскольку он сейчас сидит среди нас. – Долгая пауза. – Это Иван Лёвочкин. – Александр Васильевич раскрыл папку. – Все твои рисунки, Ваня, я хранил. Вот они. Теперь эти детские сокровища снова твои.

Иван осторожно взял папку. Начал смотреть рисунки. Там были бригантины в бушующем море. Замки на неприступных утесах. Рыцари. Горящие танки и солдаты, идущие в атаку. Машка, сидящая за мольбертом. Церквушки. Улочки. Грибы в корзинке. Зеленые яблоки на красной тряпке – Иван сразу вспомнил, как они рисовали этот натюрморт. Нос и глаз Давида, голова Давида полностью. Рябина на снегу, очень похожая на ту, что он купил у известной художницы Мари Арно, то есть у Машки. Это был детский мир Ивана, полный фантазий, мечтаний, творчества и любви. Иван думал, что этого мира больше не существует, он утрачен навсегда. Оставлен и забыт. Разбит о превратности судьбы, коварство и ветреность юной возлюбленной Ивана. Растоптан гонкой за деньгами, статусом, материальными благами. Но оказалось, что этот детский Иванов мир все еще существует, бережно сохранен старым учителем рисования, который ценил дарование Ивана гораздо больше, чем он сам. Да что уж там, Иван его вообще не ценил, он отбросил его как детскую забаву, как ненужное, бесполезное увлечение. Отбросил вместе со своей любовью к светловолосой и светлоглазой девочке – почему-то девочка эта и живопись слились для него в одно, и из-за предательства девочки он попрощался и с ней, и со своим талантом. Сейчас почти сорокалетний Иван разглядывал свои рисунки и впервые жалел, что так легкомысленно забросил то, что, возможно, было его призванием. В его воображении теснились картинки: вот он, Иван, в мастерской за мольбертом, в рубахе, перепачканной красками, и пишет портрет белокурой обнаженной красавицы. Беззаботный, легкий, знаменитый, обласканный вниманием женщин, которые не ждут от него ничего, кроме мгновений радости и счастья. Они внезапно появляются в его жизни и также внезапно исчезают навсегда, не оставляя после себя ничего, кроме терпкого вкуса наслаждения. И даже имен их память не хранит. И не нужно ему идти за тридевять земель в тридесятое царство, стаптывая тридцать пар железных башмаков в поисках Василисы Прекрасной, которую нужно спасти. Иван вздохнул. Картинка показалась привлекательной, и тут же возникла другая: ночь, полная луна, кладбище, кресты. Здесь Иван зарывает свой талант. Ожесточенно орудует лопатой. Яма глубока – таланту уже не выбраться.

– Милый, а почему ты больше не рисуешь? У тебя так здорово получалось. – Голос жены вернул Ивана с кладбища талантов за новогодний стол в родительском доме. И глаза матери, и глаза Александра Васильевича, казалось, спрашивали о том же.

– Мммм…, – Иван не знал, что сказать – был способен лишь на мычание, но тут же собрался, – это детство, всего лишь детское увлечение. Я не хочу больше рисовать, это не мое. – Он принужденно рассмеялся. – Я теперь взрослый и творчество для меня – это умение зарабатывать деньги.

– Ваня, а зачем тебе много денег? – спросил Александр Васильевич, хитро прищурившись.

Иван задумался.

– Странный вопрос. Все хотят много денег.

– Как ни странно, не все. Я, например, старый дурак, не хочу. Деньги мне, разумеется, необходимы, куда же без них, а вот много денег мне, пожалуй, не нужно. Ни к чему это. Я и так вполне счастлив и доволен жизнью. Пусть живу я в маленьком городке, но у меня есть свой дом, у меня двое сыновей, трое внуков, я всю жизнь занимался своим делом – делом, которое мне нравится, которое мне по душе, а сейчас я встретил прекрасную женщину, с которой, надеюсь, проведу остаток своих дней. В общем, мне не нужно много денег. Зачем они тебе? Лично тебе?

– Деньги – это свобода, – промямлил Иван. – Это свобода выбора. Я могу выбирать, где жить, куда ехать, что есть. Только с деньгами я могу позволить себе выбирать. Деньги – это возможность вести такое вот, знаете, очень комфортное существование: жить в большом красивом доме, в красивом месте, есть то, что захочется, не думая о цене, ездить куда угодно. А потом, знаете, это безумно приятно – осознавать, что можешь себе позволить все, что захочешь, если точно решишь, что тебе это нужно. Вы вот в маленьком городке живете, потому что вам хочется или потому что не можете себе позволить жить, например, где-нибудь в Швейцарии? Там ведь объективно лучше.

– Да, наверное, ты прав. Там, наверное, лучше, но мне и здесь хорошо. Мне здесь очень хорошо. Тут я дома. А потом… Для современного человека это парадоксально звучит, но когда не с чем сравнивать или же ты находишь в себе силы не сравнивать – живется намного проще. Сравнение – дело неблагодарное: всегда найдется кто-то умнее, талантливее, богаче, чем ты. И получится, что ты никто, ты неудачник. А ведь это не так. Человек ценен не количеством заработанных денег, а своими поступками, делами. Хотя даже не так, человек ценен просто так, сам по себе. Вот твоя мать… Да мне все равно, бедная она или богатая, грешила она или нет, создала ли что-то великое или ее жизненный путь состоял из каждодневных хлопот, из готовки, стирки, из мытья посуды, которая тут же снова становится грязной. Вроде бы это бессмысленно, но этот вот ежедневный труд, эта забота и есть проявление любви к своей семье, к своему дому. И это вот важно, что она умеет дарить любовь, что она добрая, великодушная, мудрая… А Швейцария… Швейцария – это хорошо, но вот кому-то в Испании больше нравится. Или где у вас там сейчас, состоятельных людей, модно отдыхать? На Мальдивах? Понимаешь, твои аргументы кажутся мне убедительными, но не в достаточной степени. Чувствуешь ли ты себя счастливым и довольным жизнью, имея деньги, имея выбор? А может быть, этот выбор вообще не более, чем иллюзия? Так ли уж ты свободен со своими деньгами? Ты ведь тоже не сможешь жить в той же Швейцарии, потому что там ты не сможешь зарабатывать свои деньги. Они привязывают тебя к Москве. Получается так, что это единственный город, где ты можешь богатеть и дальше. Человек становится заложником этой гонки за деньгами, он уже не может соскочить. Он уже не может снизить планку. Он боится все потерять. Причем здесь свобода? Свободен тот, кому терять нечего и некого. Свободен бомж, свободен нищий художник. Иногда, впрочем, я склоняюсь к мысли, что свободы вообще не существует. Ее придумали люди, чтобы к чему-то стремиться.

– Весьма вероятно, – ответил Иван задумчиво и отпил большой глоток шампанского. – Весьма вероятно. Но уже поздно что-то менять. Александр Васильевич, вы сами сказали, что соскочить сложно, уже невозможно сойти с дистанции… Я не хочу быть ни бомжом, ни нищим художником. К тому же мой талант…Мой талант зарыт и предан забвению. Его нет! Его больше нет! Я от него отрекся! И вы забудьте! – Иван совсем помрачнел. Не о таком празднике он мечтал.

– А вот это что, не талант? – спросила жена, продолжая рассматривать рисунки. – Это талант.

– Ради бога, оставьте меня в покое, – взмолился Иван. Он нервно откупорил еще одну бутылку шампанского. Пробка выстрелила в потолок, вино растеклось по столу. Жена торопливо убрала рисунки. Мать бросилась за тряпкой. Иван разлил остатки шампанского по бокалам, выпил. – Милая, – обратился он к жене, – ну представь, что я сейчас вовсе не состоятельный мужчина, который обеспечивает тебе беззаботную жизнь, а свободный художник. Нищий художник. Да, именно так – талантливый нищий художник. Нужен я был бы тебе? Да ты бы даже не заметила моего существования. Ты готова быть музой непризнанного гения? Это ведь не самая простая судьба. Ты готова?

– Готова! Да, я готова! – выкрикнула жена. – Может, тогда я чувствовала бы, что хоть чуть-чуть нужна тебе!

– А сейчас ты мне разве не нужна? – Иван удивился.

– А что, нужна? – удивилась жена. – Зачем?

– Нужна. Ты мне очень нужна.

Глаза жены заблистали слезами.

– Я предлагаю выпить за любовь и счастье, – предложила мать, – а потом отправиться спать, пока мы тут все не перессорились и не перебили мою парадную посуду. Мы же не хотим потом ссориться весь год. Да и поздно уже. Всем спать!