Текст книги "Иван-Дурак"

Глава четырнадцатая

Утром Ивана разбудил почти забытый запах оладушек. Так пахло в этом доме во времена Иванова детства по воскресеньям. Это были дивные завтраки – оладушки со сметаной, медом или клубничным вареньем. Тогда Ивану казалось, что на свете нет ничего вкуснее этих вот маминых оладушек и варенья из клубники с собственного огорода. Иван вдруг почувствовал себя беспечным ребенком. Он представил, как сейчас встанет, отправится на кухню, от души поест оладушек, не задумываясь о том, что может набрать пару лишних килограммов (Иван, как истинный метросексуал следил за своим весом), а потом тепло оденется, возьмет старые облезлые лыжи или санки и отправится кататься с горок. И испытает и радость, и восторг, и легкость! И он замерзнет, и он промокнет, но будет счастлив. Абсолютно счастлив! После первого завтрака в новом году, который по времени вполне совпадал с обедом, Иван совершил поступок, противоречащий его возрасту и социальному статусу: он действительно направился в сарай, пока не подвергшийся реконструкции, на поиски санок. Они были там же, где и всегда – висели на огромном ржавом гвозде на стене возле двери. Краска на дереве облезла, полозья заржавели, но это Ивана не смутило – это были те самые санки, из его детства, он катался на них в овраге недалеко от дома еще в те времена, когда и помыслить не мог, что когда-нибудь сможет позволить себе кататься на самых лучших горнолыжных курортах мира. Сейчас он вроде бы был рафинированным солидным господином, изнеженным деньгами и комфортом, но в нем вдруг проснулся бесшабашный мальчишка, склонный к риску и авантюрам. Он ворвался в дом с криком, обращенным к жене: «Одевайся теплее! Мы идем кататься на санках!».

Он усадил жену на санки и довез ее до оврага. Она верещала и визжала, как маленькая глупенькая девчонка. Несколько раз он специально сваливал ее на дорогу. Она возмущалась и беспокоилась о состоянии своей дорогущей шубки, а Иван отмахивался и легкомысленно заявлял, что шубка – это полная фигня, что шубку можно новую купить, это не проблема, а вот ощущения! Ощущения! Когда ты, дурочка, будешь еще ехать на санках по малюсенькому городишке, а везти тебя будет такой роскошный мужчина. Наслаждайся, дурочка! Когда еще ты будешь так весела и румяна!

Иван летел с крутой горы, и брызги снега обжигали его лицо, сердце замирало от страха и острого, пронзительного счастья…

Как в детстве, он вернулся домой уже затемно, весь извалянный в снегу, жена обметала его куртку веником, а потом он обметал ее шубу и отдирал с нее снежные комья, а потом мать поила их глинтвейном, чтобы они согрелись, и кормила жареной курицей, картофельным пюре, квашеной капустой и солеными груздями. Ощущение счастья никак не желало покидать Ивана. И это было волшебно… А уже поздно вечером Иван с женой отправился на прогулку по заснеженным улочкам, с редкими фонарями, с деревянными домиками, похожими на декорации к фильмам о провинциальном бытии, с купеческими особнячками, с нарядными церквушками, очевидно, недавно отреставрированными, со скудненькой иллюминацией. Иван заглядывал в окна – еще с детства была у него такая привычка, ему все хотелось подсмотреть чужую жизнь. В окнах сияли огнями елки, мерцали экраны телевизоров. А жена вдруг сказала: «Посмотри, какие звезды! В Москве нет таких звезд!». «Там точно такие же звезды, ты же знаешь. Просто в столичной суете нам некогда на них смотреть. Мы их не замечаем», – ответил Иван и тоже посмотрел на небо. А потом Иван долго целовал жену. А потом они замерзли и почти бегом устремились домой, к теплу, но по дороге Иван несколько раз успел повалить жену в сугроб, и один раз позволил ей повалить себя. И им было весело, и они хохотали как безумцы, и Ивану даже подумалось, что, может, и зря он уехал из этого тихого городка, ведь здесь он чаще всего и бывал счастлив.

Утром мать заявила:

– Молодежь, хотите не хотите, но сегодня на обед к нам приходит Александр Васильевич, а после обеда он дает нам урок рисования. Возражения не принимаются, – добавила она, заметив смятение и зарождающийся протест на лице сына, – это приказ. В конце концов, не так уж часто мы видимся, и не так уж часто я отдаю тебе приказы.

Александр Васильевич азартно собирал натюрморт, как когда-то это делал в художественной школе: на круглый столик накинул кусок атласа цвета незабудок, поставил заварочный чайник кипенно-белого фарфора, чайную чашку, три зеленых яблока и серебряный подсвечник. Иван тут же вспомнил, как все ученики в классе следили за созданием натюрморта и тут же оценивали, сложный он или простой. Этот натюрморт был средней сложности: трудность для Ивана представляли только переливчатые складки атласа.

– А у нас сейчас какой урок? – спросил Иван своего бывшего учителя, – живопись или рисунок?

– Живопись, живопись, – ответил он, – будем писать акварелью. Краски и кисти извольте получить у вашей матушки.

Иван окунал кисть в пол-литровую банку с водой, которая обрела уже мутный зеленовато-синеватый цвет, смешивал краски на листе бумаги, который служил ему палитрой, и наблюдал за окружающими. Александр Васильевич был умиротворен – он был занят любимым делом. Мать была сосредоточенна и серьезна – будто экзамен сдавала, будто, если она плохо его сдаст, то есть рисунок получится неудачным, двое любимых мужчин станут хуже к ней относиться. Жена неумело держала кисть, акварель брала густо, как гуашь, мазки делала мелкие, осторожные, неуверенные – она очень старалась, даже язык высунула, как незабвенная Машка. Иван улыбнулся – впервые за долгие годы это воспоминание не кольнуло его обидой…

Это всегда удивляло: только что был чистый лист бумаги, и будто бы вдруг на нем появлялись сначала легкие карандашные линии, а потом цвет, объем. Будто бы из ничего рождается красота. Ивана это завораживало. Хотя и понимал он, что происходит это чудо вовсе не вдруг – он сам творит это чудо, своими собственными руками. Вот и сейчас, когда на листе бумаги заиграл переливами голубой атлас, тускло заблестел фарфор, зеленые яблоки осветили резкой яркостью нежный, пастельный натюрморт, он, как в детстве, снова удивился этому волшебству, а потом подумал, что это ведь никакое не волшебство, это просто творчество. Творчество! Создание нового маленького мира, пусть и ограниченного форматом листа бумаги. И ведь все, что нужно для того, чтобы быть настоящим творцом – найти время, кисти и краски – и все. Все! И ты испытаешь восторг созидания. Или даже созидателя. Создателя? Наверное, это происходит, когда пишешь книги, музыку, строишь дома, делаешь ремонт, лечишь больного, передаешь свои знания ученикам, рожаешь ребенка. А чем он, Иван, занимался всю свою жизнь? Продавал алкоголь. Да, он заработал достаточно много денег, но было ли это созиданием? Он продавал людям радость и даже эйфорию, расслабление и веселье, но одновременно он спаивал людей и вредил их здоровью. Иван всегда утешал себя тем, что он просто продает алкоголь, а вот покупать его или нет, уже дело каждого. Разумеется, он был заинтересован в том, чтобы товар, который он продает, покупали. Собственно, суть его трудовой деятельности именно к этому и сводилась. И все же. И все же он никого не заставлял покупать насильно. Иван был уверен, что он прав в этом своем убеждении. То есть с моральной и нравственной точки зрения он не усматривал в своем бизнесе ничего предосудительного, а вот созидание… Его не было. У него даже до сих пор не было собственного ребенка. Страшился он ответственности и потери некоторых свобод, к которым привык за долгую уже свою жизнь. Во время этих невеселых размышлений Иванов натюрморт начал утрачивать прозрачность и воздушность, в нем появились резкость и драматизм в сочетании цветов. Иван остановился, вздохнул, взглянул с любопытством на работу матери – она рисовала, как ребенок, это редкий дар, многие художники стремятся к такой манере письма, только у них ничего не выходит, а у матери вот получалось. Взглянул на натюрморт Александра Васильевича – как всегда чистые цвета, плавные переходы от света к тени, точные линии – классика жанра, все правильно. Слишком правильно. Нет божественного огня. Может, поэтому старый учитель и не стал великим художником. Впрочем, судя по всему, он был доволен своей жизнью, а значит, он в любом случае состоялся как личность, нашел себя. Иван даже поймал себя на том, что он завидует этому немолодому уже провинциальному художнику. У него не было денег, больших амбиций, но не было и завышенных ожиданий от жизни, не было и разочарований – он был намного счастливее Ивана. Жена… Ну, она рисовать решительно не умела. Умудрилась затереть бумагу почти до дыр. За такие рисунки в художественной школе ставили тройки, да и то исключительно из жалости – не принято было в этой школе ставить двойки. Хотя дети с такими способностями к рисованию, как у жены, конечно, в этой школе и не учились. Это только в музыкалку можно насильно отправить ребенка без слуха и без голоса, а тут совсем другое дело – без каких-то хоть минимальных способностей здесь делать было нечего. Ну и бог с ним, что жена совсем не умела рисовать, и ни к чему ей это, и хуже она от этого не становится. Нисколечко.

Первым свой натюрморт закончил Александр Васильевич – профессионал все-таки. Вышел во двор покурить. Следом завершил работу Иван, потом мать, а потом уж и жена. Вернулся Александр Васильевич, пахнущий дешевыми сигаретами. Как когда-то разложил не успевшие подсохнуть рисунки на полу и начал разбор полетов. Похвалил Иванову жену за усердие, Иванову мать – за всегдашнюю непосредственность и монохромность, почти невозможную в акварели. А самому Ивану он сказал:

– А руки-то помнят, мальчик мой. Они все помнят. Талант! Талант! Какая цветовая драма разворачивается на твоем чайнике! Тут у тебя не какой-нибудь заурядный мещанский натюрморт, тут у тебя прямо шекспировские страсти.

– Ага, быть или не быть? Кризис среднего возраста во всей красе, – ввернула мать и усмехнулась. – Вот ведь жизнь: сначала дети быстро растут, потом – взрослеют, а потом и быстро стареть начинают. Не успеешь оглянуться, а твой ребенок, который еще позавчера под стол пешком ходил, уже весь седой.

– Спасибо, мама, – ответил Иван сухо. В его голосе звучала обида.

– Не обижайся – ты пока еще только взрослеешь, – мать обняла Ивана. – До старости тебе еще далеко.

– Драпировка у тебя получилась совершенно чудесная, – задумчиво сказал Александр Васильевич, обращаясь к Ивану. – Обычно, когда возвращаются к живописи спустя много лет, навыки утрачиваются. А тут смотри-ка: два капризных материала – акварель и атлас, а ты справился – и блеск ткани передал, и легкость, и цвет.

Иван почему-то от этой похвалы пришел в ярость. Захотелось порвать на мелкие клочки этот свой чертов рисунок и сломать что-нибудь из мебели. Впрочем, он почти ничем себя не выдал. Только спросил раздраженно:

– Что, заманили меня в ловушку? Довольны? Теперь я согласно вашему коварному плану должен все бросить: свой бизнес, свою привычную жизнь и начать рисовать как одержимый, чтобы наверстать упущенное? Зачем вы все это затеяли? Зачем вам все это надо? Чтобы удовлетворить свое тщеславие? Вам обидно, что ни один из ваших учеников не стал гениальным художником? Что полотна ваших учеников не скупают коллекционеры, что их не выставляют в галереях, что они не экспонируются в крупнейших музеях мира? Но это ваши неисполненные желания, ваши мечты, ваши рухнувшие надежды! Я-то здесь причем?! У меня своя жизнь! Свои надежды и мечты! Почему я должен исполнять ваши?

– Не кипятись, Ваня, не кипятись! Ты прав, ничего ты мне не должен. Мы с твоей мамой затеяли этот урок рисования всего лишь как забаву, как развлечение. Я даже не вполне понимаю, почему ты так разгорячился, хотя и догадываюсь. – Александр Васильевич вздохнул. – Ты, разумеется, и дальше можешь жить так, как жил, и никто тебя ни к чему ни принуждать, ни даже подталкивать не будет, но! Но после сегодняшнего эксперимента ты вспомнил, каково это – рисовать, ты вспомнил запах акварели и бумаги, ты вспомнил, что чувствуешь, когда рисуешь. Я могу поспорить, что ты, покрывая бумагу цветными мазками, ощущал себя творцом. Я ведь угадал? – Иван смущенно кивнул. – Так вот, Ваня, теперь ты знаешь, что твой талант никуда не делся, он по-прежнему в тебе есть. И что из этого следует? А из этого следует, что теперь у тебя есть выбор – оставить все как есть или изменить свою жизнь, если тебе этого захочется. Теперь ты точно знаешь, что ты это можешь. Путь перемен – непростой путь, но часто он ведет к себе. К истинному Я, которое мы в силу различных обстоятельств часто утрачиваем. Я же вижу, Ваня, что не все так благополучно в твоей душе, хоть и выглядишь ты вполне преуспевающим.

– Ах, оставьте, Александр Васильевич. Такие тонкие материи я готов обсуждать только со своим психотерапевтом, которого у меня нет и к которому я, разумеется, никогда не пойду. А знаете что? Давайте-ка чайку попьем, а потом вы еще один натюрмортик соорудите. Я, пожалуй, еще поупражняюсь. Мне понравилось. Да и все равно заняться тут больше нечем. Тут либо пить и много есть, либо рисовать. Ох, не знал я, Александр Василевич, ох, не знал, что вы такой хитрец! Просто змей-искуситель! А прикидывались-то тихим интеллигентным человеком! А-я-я-й, как можно?

Поздно вечером Иван надел джинсы и теплый, не слишком дорогой, вполне демократичный свитер, который он специально взял в поездку, чтобы никого не шокировать в провинции, и направился к своему другу детства. Жену он оставил дома наедине со своей мамой, телевизором и глянцевыми журналами.

Гришка Ильин класса с пятого мечтал вырваться из родного городка, сбежать, уехать. Он был одержим этой идеей. Иван не помнил, чтобы он хоть раз слово доброе сказал о городе, в котором жил: все ему было не то, все не так, и хуже, чем эта дыра, по его словам, места на земле не было. Но по иронии судьбы в этой дыре Гришка и застрял на всю жизнь. Собственно, встречаться с ним Иван не хотел – слишком уж они теперь разными стали. Иван боялся, что им даже не о чем будет поговорить, но все же пошел – Гришка был женат на Леночке Зиминой, которую Иван трепетно любил с девятого до середины десятого класса. В общем-то, он мог бы любить ее и дальше, только вот лучший друг – Гришка Ильин увел ее у Ивана. Сейчас-то Ивану было уже все равно, он давно уже решил для себя, что ему тогда крупно повезло, и Гришка на самом деле избавил его от многих проблем, но тогда, после двойного предательства, Ивану пришлось очень не сладко. Друг давно был прощен, но он уже не был другом. Так, бывший одноклассник, к которому Иван иногда заскакивал попить пивка во время своих редких приездов в родной городок. Несмотря на кратковременность связи, которая в большей степени носила платонический характер, хотя Ивана это и не вполне устраивало, Леночку Зимину он включил в свой список женщин, которых он некогда любил. Так что он непременно должен был с ней увидеться и выяснить, не нуждается ли она в незамедлительном спасении. Когда Иван ехал в родной город, он, собственно, планировал разобраться здесь с тремя любимыми женщинами: своей матерью, Леночкой Зиминой и Светкой Калмыковой, непутевой, легкомысленной пионервожатой, совратительницей малолетних, которая первой приобщила его к радостям секса. Мать по его наблюдениям счастлива как никогда: она на старости лет умудрилась найти свое призвание и новую любовь. Так что в спасении она явно не нуждалась, разве что в материальной и эмоциональной поддержке. Было у Ивана искушение со своими подростковыми увлечениями не встречаться – Петр Вениаминович давно не появлялся, и жила в Иване отчаянная надежда, что этот загадочный демон-конферансье про него забыл. Но надежда эта была слишком зыбкой и, по большому счету, безосновательной – по всему родительскому дому были рассыпаны знаки, которые даже, скорее, походили на инструкции по дальнейшим действиям. Одни надписи на материнских полотнах чего стоили. Так что идти к Гришке и Ленке было совершенно необходимо.

Иван зашел в супермаркет – не идти же в гости с пустыми руками. Магазин был вполне современный: большой, с тележками, камерами хранения, чистый, светлый, на прилавках помимо стандартного набора продуктов встречались и деликатесы. Иван был приятно удивлен – не ожидал он такого разнообразия от захолустного провинциального супермаркета. Отметил про себя, что теперь, пожалуй, в родном городе уже можно жить с известным комфортом: пусть тут не стало намного чище, по-прежнему было мало фонарей, зато появились такие вот отличные магазины, на многих домах висели спутниковые антенны, по улицам ездили дорогие машины, хотя, надо признать, сами дороги были разбитыми, как и в старые добрые времена.

Купил виски для себя и Гришки, для Ленки – бутылку красного сухого вина, набрал разных сыров и колбас. Он давно уже привык к продовольственному изобилию, но тут вдруг вспомнил жуткие очереди за вареной колбасой по два двадцать. Еще вспомнил, что колбаса для него и его сверстников в детстве считалась признаком хорошей жизни. Даже ее символом. Посетило его и еще одно воспоминание: молодая учительница истории рассказывает классу, как хороша советская власть, как чудесно живется людям при советской власти, а отчаянный троечник Серега Николаев спрашивает: «А если все так хорошо, почему колбасы в магазинах нет?». Этот вопрос он задавал почти на каждом уроке, а молодая учительница то краснела, то бледнела, то отмахивалась от наглого, смелого троечника, то ставила ему двойки, то лепетала что-то невнятное о временных трудностях, которые неизбежны на пути нашего государства к развитому социализму, но так ни разу и не смогла ответить на этот вопрос. Сейчас Иван колбасу не любил – на свете есть гораздо более вкусные и полезные вещи, но для него колбаса в магазинах была своеобразным критерием – если она есть, если ее много, значит, дела в стране идут не так уж и плохо. Заблуждение, конечно, но так уж сложилось. Все мы родом из детства.

Иван подошел к небольшому домику в три окна, крашеному в темно-малиновый цвет, как и большинство домов на улице. Здесь и обитало семейство Ильиных. Иван постучал в окно кухни. В доме хлопнула дверь, послышались шаги, на пороге появился Гришка, здоровенный, мрачный мужик. Иван вроде и сам был не маленький, но рядом с этим почти двухметровым гигантом чувствовал себя карликом.

– Ну, заходи, коли пришел, – промямлил Гришка не вполне дружелюбно, хотя они и договорились о встрече заранее, посторонился и пропустил Ивана в дом.

Жило Гришкино семейство небогато, но было у них уютно, тепло, была у них какая-то особая атмосфера, особый запах. Иван не знал, как это назвать, но для него это была атмосфера настоящего дома, семьи, где завтраки, обеды и ужины происходили по строгому расписанию, где пахло щами и компотом, звучал детский смех, росли лимонные деревья и фикусы в больших горшках, об ноги гостей терлись кошки. Ни в одной из квартир Ивана, какой бы роскошной она ни была, не было такой атмосферы. Сейчас Гришкин дом дохнул на Ивана какой-то затхлостью, духом запустения и одиночества. Иван прежде, чем увидел, почувствовал – что-то здесь не так. Маленькая кухонька была завалена немытой посудой, пустыми бутылками. Растения в горшках засохли. Гришка убрал со стола несколько тарелок и стаканов.

– Ну, садись, – промямлил он, – извини, у меня бардак.

Иван осторожно сел – табуретка тоже была грязноватой.

– А где Лена? – спросил он.

– Лена, говоришь? – протянул Гришка угрожающе, Ивану даже показалось, что бывший друг хочет его ударить. – А нету твоей Ленки. Ушла, сука… И детей забрала. Прав ты был тогда, когда говорил – предала меня, предаст и тебя. Как в воду глядел. Сосунок совсем был, а гляди ж ты, умный. Или ты нас проклял? – Гришка раскатисто расхохотался, Ивану страшно стало. – Чего съежился? Шучу я. Давай, доставай, чего у тебя там в пакете. Слышал, бутылки там звякали.

Иван покорно стал доставать из пакета свои покупки. Судя по обилию пустой стеклотары на кухне – пьет Гришка крепко. Иван засомневался, хватит ли алкоголя, чтобы у него развязался язык. Ивану непременно нужно было знать, куда, к кому и почему ушла Лена. Еще терзала его тревога – не полезет ли бывший школьный друг в драку: неспокойный он какой-то, нервный. Как напьется, да и выместит на нем свою вселенскую злобу. Нужно быть осторожнее в высказываниях. Гришка тем временем ополоснул под умывальником два стакана, две тарелки и две вилки. Поставил на стол. Иван облегченно вздохнул: хорошо хоть, что есть и пить предстоит из относительно чистой посуды. Гришка молча нарезал колбасу и сыры. Выражение лица при этом имел самое зверское – ни дать ни взять помесь Ильи Муромца и Соловья-разбойника. Иван заворожено смотрел на нож и снова беспокоился за свою физическую целостность. Гришка разлил виски – сразу по целому граненому стакану. И снова испугался Иван – а не заставят ли его осушить этот стакан залпом? Такой манере пития столичный сноб обучен не был. Сплошной стресс! Чертов Петр Вениаминович, если б не он, разве пошел бы я сюда? Да лучше б еще один натюрморт нарисовал, а еще лучше попробовал бы написать портрет жены. Интересно, получилось бы или нет? А вместо этого сижу тут, как идиот, на грязной кухне рядом с психопатом. Нет, вообще-то Гришка вполне адекватным мужиком был, это, видимо, из-за развода он в разнос пошел. Рядом с ним же реально страшно находиться.

– Ну, за дружбу! – провозгласил тост Гришка и залпом выпил полстакана.

«Точно бутылки не хватит», – подумал Иван и залпом выпил четверть стакана.

К счастью, Гришка не заметил, что друг выпил значительно меньше, чем он сам.

– Ну, и как там, в Москве вашей?

– Суетно.

– И денежно? – Гришка расхохотался.

– И денежно, – подтвердил Иван.

– А вот самолет ты можешь купить или яхту, например?

– Яхту – могу, только очень маленькую, а самолет, наверное, нет.

– Да ты нищий, брат!

– Нищий, – согласился Иван вслух, а сам обиделся. Ну, какой он нищий? Хотя если с олигархами сравнивать, то, может, и нищий.

– А я вот богат! У меня ни гроша за душой, а я богат! – пророкотал Гришка.

– И с чего ты взял, что ты богат? – четверть стакана виски сделали Ивана смелее.

– А потому что мне не нужно больше, чем у меня есть! Вот и весь секрет. А тебе слабо так жить?

– Слабо, мне всегда всего мало.

– Вот и не видать тебе ни покоя, ни счастья, ни богатства! – Гришка снова злорадно расхохотался. – Давай еще выпьем.

Выпили.

– Вот ты говоришь, тебе не нужно больше того, что у тебя есть, а как же развитие? Ты же зависаешь в одном и том же состоянии и никуда не двигаешься. В перестроечные времена это явление называлось «застой». Это же тупик. То есть ты всю жизнь готов жить в этом вот доме, на этой вот улице, ездить на своей ржавой шестерке и работать электриком?

– Да, меня все устраивает, – ответил Гришка с вызовом и снова разлил виски по стаканам.

– И тебе не хочется ездить на «Мерседесе», например, или на «Ауди», быть директором и зарабатывать кучу бабок, путешествовать по всему миру и любить самых красивых женщин?

– Нет, – буркнул Гришка и выпил еще полстакана, посмотрел на Ивана мутным взглядом, – а мне никто кроме Ленки не нужен, и без нее ничего не нужно.

– Почему она ушла?

– Да она права была, что ушла, бедняжка. Ну как с таким жить? Я ведь выпиваю, я ведь не стремлюсь ни к чему, я ведь и в самом деле доволен тем, что имею, а она… она пилила меня, требовала, чтобы я денег больше зарабатывал, хотела, чтобы я в доме ремонт сделал, чтобы машину новую купил, нарядов ей хотелось, детей опять же одевать надо, кормить, в отпуск ей хотелось. Скандалили постоянно. Она пилит, я – пью. Я пью, она – пилит. Замкнутый круг. Вот так-то, друг. Такая жизнь. – Гришка хлебнул еще виски. – А год назад после очередного скандала собрала она вещички, детей забрала и ушла. Все, нету больше у меня Леночки. Ушла она, ушла.

– А она к родителям ушла?

– К родителям! Ха! Как бы не так! К мужику она ушла, сука! О детях даже и не подумала! Сережка школу заканчивает, ответственный момент в жизни, а мамка фьють, мужа родного бросила и к хахалю своему ускакала. Сука! Сука! – Гришка ударил своим кулачищем по столу, стаканы с бутылкой подпрыгнули и жалобно звякнули. – А чем он лучше меня, чем? Ну, богатый он, на джипе ездит, хоромы у него огромные, ну три магазина у него и еще автомастерская, но разве ж это в человеке главное? Главное же, что у него внутри. Как не понимает, что мы созданы друг для друга? Я ж ради нее… Я ж из-за нее… Да я из-за нее институт профукал. Я ж поступил на исторический, а она даже на филфак не прошла. И я же ради нее, чтобы с ней быть, не поехал никуда, остался в этом мерзком городишке. Ты же знаешь, как я его ненавижу. В электрики пошел. Поначалу-то вообще по столбам лазил, потом только в ЖЭК устроился. И девки за мной бегали покрасивее Ленки, да и поумнее, а я ей даже не изменил ни разу, идиот. Да что там, я даже на сторону ни разу не посмотрел. Это ведь, знаешь, что было… Ты меня прости, что я увел ее у тебя, но ты ведь теперь уже понимаешь, что не твоя это женщина, не тебе она предназначена была. У нас ведь, как это у Аристотеля? У нас ведь это и агапе, и мания. Все сразу. Вроде бы и не бывает так, а вот бывает.

– Так, стоп, что такое агапе? – поинтересовался захмелевший Иван.

– Эх, темный ты человек! Агапе – это жертвенная любовь. Когда для любимого человека и звезду с неба, и в огонь за него, и в воду, и все для него, и все ради него. Про себя и не помнишь, все для любимого. Для единственного. Любил ты так кого-нибудь? Любил?

– Нет, – ответил Иван, скорее, чтобы успокоить несчастного друга, а потом задумался и понял, что ведь, действительно, никого так не любил. А главное, никого не любил так долго.

– То-то и оно, что не любил. Это ведь мало кому дано. Да про нашу любовь роман писать можно. А то ведь про Ромео и Джульетту написали, а про Гришку и Ленку нет, а Гришка-то с Ленкой без малого двадцать два года вместе, а кто их знает, Ромео с Джульеттой, может, они через три года совместной жизни возненавидели бы друг друга, если бы живы были? Кто их знает? Скорее всего, так и было бы.

– Но послушай, если ты так ее любил, если это было агапе, почему ты не слушал ее, почему не пошел учиться заочно, почему не осваивал другие профессии, почему не пробовал зарабатывать больше денег?

– Дурак, дурак, – промямлил Гришка меланхолично, – вот если бы в нее стреляли, я бы ее своим телом прикрыл не задумываясь, а работу искать… нет, на это я оказался не способен. Что-то такое во мне сломалось тем летом, когда я поступил в университет, а учиться не поехал. Решил тогда поставить крест на своей карьере ради любви. Это же был шанс – вырваться из этого города. Я вырвался уже почти. Я надеялся, что Ленка тоже поступит, а она… а она не добрала один балл! Нет, ну ты задумайся, чертова оценка, всего один балл, который разрушил всю мою жизнь! Она тогда сказала: ты можешь ехать учиться. А я спросил: а как ты тут без меня? А она и говорит: нормально, потоскую-потоскую и другого найду. Я не пропаду, можешь не беспокоиться. А я же тогда с ума по ней сходил, ни одного дня без нее прожить не мог, вот и не поехал никуда. А она, сука, сбежала от меня, предала, растоптала. Вот скажи мне, Ванька, скажи, ради чего я тогда собой пожертвовал? Ради чего? – он снова ударил кулаком по столу. – Ради чего? Ради того, чтобы сидеть тут на кухне одному, пить горькую, проклинать ее, судьбу, себя? Скажи мне, Ванька, что за подлая штука жизнь? Почему она забирает то, что было для тебя всего дороже?

– Гриша, ну если Ленке плохо с тобой было, она ведь имела право изменить свою жизнь? Она ведь не твоя наложница, не рабыня, она вполне могла уйти, если с тобой ей было невыносимо.

– Ты эту суку еще защищать будешь? – взревел Гришка. Ивану снова стало страшновато.

– Нет. Ленка действительно сука. Я еще помню, как она меня кинула, точно также как и тебя сейчас. Форменная сука!

– Не смей, сволочь, оскорблять женщину, которую я боготворю! – снова взревел Гришка. – Она святая, слышишь? Она великомученица! Столько лет терпеть такого, как я! Еще раз ее оскорбишь, я за себя не ручаюсь, слышишь?

– Все, все. Больше не буду, – миролюбиво сказал Иван, – давай-ка лучше выпьем. – Они выпили без тостов, не чокаясь. – А знаешь, я сегодня снова рисовал. Так, ничего особенного – натюрморты. Помнишь, в детстве рисование было для меня очень важно, я жил живописью, я был одержим, ну, помнишь же, я всегда рисовал – дома, на уроках? Помнишь, я карикатуры на учителей рисовал и на хулиганов наших, мы потом еще дрались с ними. А потом, когда Машка Аверкиева меня бросила, я перестал рисовать. Тоже, знаешь, одна маленькая, глупая девчонка перевернула всю мою жизнь. Я думал, что никогда больше не прикоснусь к кистям и краскам, а сегодня снова рисовал. И был счастлив. Понимаешь, счастлив! Мы не можем позволить, чтобы бабы ломали нам жизни. Мы хозяева нашей судьбы, а не они. Наплюй ты на свою Ленку. Только свистни, и толпа баб к тебе сбежится. А можешь и вообще без них прожить. Главное, помни, брат, никогда не поздно менять свою жизнь. Начинай мечтать, ставь цели, достигай! Удача любит только тех, кто что-то делает. А будешь тут на кухне над бутылкой водки слезы лить, так и сдохнешь либо от цирроза или сердечного приступа какого-нибудь, либо с перепоя. Только не заводи тут шарманку, что стар ты уже. Ты еще молодой, здоровый, как вол. Ты же Илья Муромец, он тридцать лет на печи лежал, а как только встал, так сразу подвиги начал совершать. Гришка, вставай с печи, хватит уже себя жалеть, что ты, как баба, ей-богу! Даже хуже. Вот на мать на мою посмотри – ей уж под семьдесят, а она художницей стала, влюбилась, глаза горят. Учись. А ты, молодой мужик, как в свинарнике тут живешь, человеческий облик скоро потеряешь. А, знаешь, мне тебя не жалко, ты ведь сильный, но силой своей не пользуешься. Это ведь куда как удобно – пей себе, на судьбу-злодейку пеняй да сожалей, что в юности свой шанс упустил. Да шансов и сейчас хоть пруд пруди. Только ты ведь их не видишь, не пользуешься.

– Ну, назови мне хоть один шанс?

– Я, например.

– Что ты?

– Захочешь бизнес свой открыть, я могу тебе денег дать в долг. Без процентов, разумеется. Но, конечно, деньги ты получишь только тогда, когда из запоя выйдешь и перестанешь ныть. Смотреть на тебя противно.

– Вон отсюда! – взревел Гришка. – Пока я тебе череп не проломил. Нашелся тут благодетель! Пошел вон, я сказал!

– Я уйду, уйду, но ты подумай над моим предложением…