Текст книги "Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы"

Культ мачизма

В начале 1980-х английская журналистка Ирэна Брессна, беря интервью у Тарковского, заметила, что женщина в его фильмах не имеет собственной «динамики»; она всегда – только спутник, привязанный к орбите мужчины. В ответ Андрей начал развивать радикально-патриархальные идеи. Женщина, заявил он, не имеет собственного внутреннего мира и не должна его иметь. Ее внутренний мир должен полностью раствориться во внутреннем мире мужчины. На это Ирэна Брессна сказала, что Тарковский требует от женщины то, чего сам, по ее мнению, не может дать. Она обвинила Андрея в том, что он неспособен любить.

Почему же вы не любите сами? И предоставляете женщине свободу действия? И тогда он признался, что ему очень трудно любить и что для него очень трудно пожертвовать собой, но женщина… Ведь женщина… это – символ жизни, символ… Женщина для него просто миф, все доброе и прекрасное, и она должна быть именно такой.

Тарковский никогда не скрывал того, что он яростный противник эмансипации. Его понимание равенства полов исключало социальную сферу и строилось на классической философии «Домостроя». По Андрею, соприкосновение женщины с социумом должно происходить только в целях устроения личного (любовного) счастья и семейного быта. Он признавался:

Когда я думаю о женщинах вообще, я не понимаю, почему они требуют к себе равного отношения, борются за равенство… По-моему, самое важное для женщины, чтобы она оставалась женщиной. Красота женщины – в ее сущности, в том, что сохраняет свое существо. Ее свойства – слабость, женственность, любовь. Я считаю женщину не только равной мужчине, но и лучше его, но только в том случае, если она остается женщиной во всем. Тогда она вызывает во мне большое уважение и любовь. Впрочем, в любви я чувствую себя скорее потрясенным, чем счастливым…

Однажды, когда Николай Бурляев рассказал Андрею о личной любовной драме, Тарковский, иронизируя, стал развивать «теорию» о происхождении женщины. Венцом «теории» была фраза мужчины, обращенная к женщине: «Кто тебя отвязал? Иди, ляг на место!»

Когда Андрей еще водил компанию с Артуром Макаровым и его окружением, там процветал культ мачизма, женщину не ставили ни во что. Позднее Лариса рассказывала Ольге Сурковой, что Макарова «содержат какие-то проститутки, одна из которых стала его женой», что у него садомазохистские наклонности.

Ты не представляешь, что он вытворяет со своей Милкой, как он ее лупит, как он ей изменяет. Трясет, как сидорову козу. А Андрей так хочет ему понравиться и демонстрирует ему свою силу. Ко мне он там обращается вообще, как к собаке, демонстративно командует: «К ноге!» И я ползу к нему…

Ларисе вторит и А. Гордон:

Хорошо представляю, что ценилось компанией Макарова в этой «игре»: как теперь говорят, «мачизм», пренебрежительное отношение к женщине как к существу низшему, подчиненному, мужская солидарность и дружба, которая проявлялась и в застолье, и в драках, и в «разборках». И Андрей со свойственной ему безоглядностью и страстностью включился в эту игру, всей душой предался этим отношениям.

В 1974 г. Тарковский записывает в дневнике:

В чем органика женщины: в подчинении, в унижении во имя любви.

Эту запись можно назвать квинтэссенцией его представления о сущности женщины.

Колыбельная матери

У Тарковского было несколько «своих» актеров-мужчин, кочевавших из фильма в фильм, – Николай Бурляев, Николай Гринько, Александр Кайдановский. И самый «свой» из всех – Анатолий Солоницын. Даже работая за границей, Андрей нашел для себя постоянного актера – шведа Эрланда Юсефсона. И с Олегом Янковским он собирался продолжить работу, если бы удалось найти продюсера для съемок «Гамлета».

А постоянных актрис у Тарковского не было. Всякий раз на главную роль он брал новую. Дурочка в «Андрее Рублеве» – Ирма Рауш, мать и жена в «Зеркале» – Маргарита Терехова, Хари в «Солярисе» – Наталья Бондарчук, жена Сталкера – Алиса Фрейндлих, Евгения в «Ностальгии» – итальянка Домициана Джордано, Аделаида в «Жертвоприношении» – английская актриса Сьюзан Флитвуд.

Актрис он всегда искал с большим трудом, подбирал долго, колебался… «Как мы все его уговаривали, – вспоминает М. Чугунова, – снять Наташу Бондарчук в «Солярисе»! И в этой картине она идеальна!»

Идеальна-то идеальна, но в следующие фильмы Андрей ее уже не приглашал (роман-то расстроился!). То же было и с Маргаритой Тереховой. Правда, Терехова считает, что ее оговорили перед Тарковским злые люди (читай между строк – Лариса Павловна): «сначала меня, потом Гошу Рерберга. Он, конечно, нашел других, ведь дело было не в нас, а в нем».

В небольших, эпизодических ролях Андрей, случалось, снимал непрофессиональных актрис – например, администратора своих фильмов Тамару Огородникову.

Симптоматичен диалог, состоявшийся однажды между Андреем Тарковским и Маргаритой Тереховой во время репетиций «Гамлета» в театре Ленком.

– Рита, ты думаешь, я не понимаю, что не только ты меня нашла, но и я тебя нашел… Ты должна быть где-то поближе.

– Как поближе, Андрей?

– Я хочу снимать кино домашнее – вот сидит женщина, читает книгу, а я снимаю долго-долго…

Очевидно, подобное отношение к женщине связано с тем, что Андрей был воспитан матерью. В его подсознании доминировало понимание «функции» женщины как матери, устроительницы и хранительницы семейного очага. Отсюда эта раздвоенность – одновременное обожествление и ограничение женщины. Отсюда и трактовка образа матери – возлюбленной в «Зеркале»:

Возьмем для примера «Портрет молодой женщины с можжевельником» Леонардо да Винчи…[75]75
  Имеется в виду портрет «Джиневра деи Бенчи».


[Закрыть] В ней есть что-то лежащее по ту сторону добра и зла… В «Зеркале» этот портрет нам понадобился для того, чтобы сопоставить его с героиней, подчеркнуть как в ней, так и в актрисе М. Тереховой, исполняющей главную роль, ту же самую способность быть обаятельной и отталкивающей одновременно.

Впрочем, Андрей и сам понимал свой «комплекс». («По существу, я воспитывался в семье без мужчин. Я воспитывался матерью. Может быть, это и отразилось как-то на моем характере».) Хотя и отрицал толкование своего отношения к женщинам в духе Фрейда. Как справедливо говорит Л. Фейгинова, «у нас у всех комплексы, но у Андрея Арсеньевича это все выходило в творчество, у его картин такая особенность: надо приходить на фильм, как на свидание…»

Как продолжение «материнских» идей «Зеркала» – колыбельная матери, звучащая в финале «Ностальгии», да и завершается фильм титрами «Памяти моей матери». Там же, в «Ностальгии», использована слегка отредактированная Андреем молитва, которую женщины, желавшие забеременеть, произносили у родника в нескольких километрах от Витебро. Молитва посвящена «Мадонне родов» (ее изображение можно увидеть на фреске Пьеро делла Франческо в церкви близ Ареццо).

 
Матерь огорченная,
матерь радостная,
матерь щедрая,
матерь измученная,
матерь блаженная,
матерь любящая,
матерь освященная,
матерь горестная,
матерь вдохновенная,
матерь освещенная,
матерь всех матерей,
знающая боль материнства,
матерь всех матерей,
знающая радость материнства,
матерь всех матерей,
знающая радость иметь своего сына,
матерь всех матерей,
знающая боль не иметь своего сына,
матерь все понимающая,
помоги своей дочери стать матерью.
 

Да, сублимационный аспект творчества Андрея Тарковского вряд ли можно оспорить. Недаром он стремился в «Зеркале» максимально сплести уток искусства с основой реальности – вплоть до идеи заставить мать сыграть в фильме самое себя. Первоначально Андрей замыслил брать у матери интервью, снимая ее скрытой камерой. Предполагалось включить в «Зеркало» целых семь подобных эпизодов. И хотя от этой идеи он потом отказался, Марию Ивановну все-таки снял – в заключительной сцене она ведет детей через поле.

Вот некоторые вопросы, которые Андрей хотел задать матери (из первого варианта сценария):

– Кого вы больше любите – сына или дочь? Кто вам ближе? А раньше, когда они были детьми?

– Уверены ли вы, что ваши дети счастливы?

– Смогли бы вы простить многое талантливому человеку? Почему?[76]76
  Вопрос, явно связанный с уходом Арсения Тарковского из первой семьи.


[Закрыть]

– Считаете ли вы, что «эмансипированная» женщина это хорошо? Или плохо? Как вы относитесь к мнению Толстого, что это гибельно для существа женщины, ее красоты и душевной отличности от мужчины?

– Вам никогда не казалось, что у вас вызывают раздражение талантливые люди? Вы хотели бы быть поэтессой такого уровня, как Цветаева или Ахматова? Кто из них вам ближе?

– Завидовали ли вы когда-нибудь красоте другой женщины? Как вы относитесь к умным, незаурядным, но некрасивым женщинам?

– Почему вы после разрыва с мужем не пытались выйти замуж? Или не хотели?

– Скажите, когда было слишком трудно, вы находили силы жить дальше только потому, что у вас на руках двое детей? И старая мать?

– Вы никогда не представляли своего сына солдатом? Не было ли у вас во время войны такого чувства, что и по нему когда-нибудь может прийти похоронная?

– Вы любите ходить в кино? Легко ли вы верите в происходящее на экране?

– Есть ли у вас в характере странности, которые трудно объяснить?

– Кого вы считаете сильнее – мужчину или женщину? Почему?

– Вам никогда не казалось, что любовь – это цель и высшая точка жизни, а все остальное – это или подъем, или спуск с этой вершины?

– Вы когда-нибудь рассказывали кому-нибудь из своих детей о своей любви? О том, что вы называете любовью, с кем вам легче разговаривать о таких вещах? С ними или с чужими людьми?

– Были бы вы удовлетворены тем, что те, кого вы любите, стали счастливы, но вопреки нашему[77]77
  Очевидная опечатка; логичнее: «вашему».


[Закрыть] пониманию счастья? Если нет, почему?

– Вы помните тот день, когда вы поняли, что станете матерью? Расскажите о нем.

– Как вы относитесь к такому понятию, как «самопожертвование»?

– У вас никогда не возникало желание, чтобы дети так и остались в детском возрасте, и вы были бы моложе?

– Скажите, вы считаете себя добрым человеком? А другие? А ваши дети как считают? Вы были близки с ними в детстве или стали более близкими, когда они выросли?

– Каким бы вам хотелось видеть своего сына? Вы желали бы ему другой судьбы?

Эти вопросы, на которые мы никогда не услышим ответа, куда больше говорят нам о сыне, чем о матери. Ибо в них Тарковский сформулировал то, что волновало его в отношениях между мужчиной и женщиной, матерью и детьми.

В сценарии «Зеркала» есть также большой кусок размышлений одного из героев, частично вошедший в фильм, который можно рассматривать как внутренний монолог самого Андрея. Монолог страстный, порой жестокий (он не боится называть себя убийцей матери, хотя бы и в метафизическом смысле), но – совершенно откровенный.

…Ну хорошо, а каких отношений ты бы хотел? Таких, как в детстве, у тебя с матерью уже не будет, и молодец она, что не требует этого… Просто боится быть навязчивой… Знаешь, поправить шарфик. Нет. Она сильная.

А ты за себя боишься! Все ее непримиримость, предвзятость, упрямство даже… или, например, уверенность, что она – лучший воспитатель, просто она вынуждена была напрячься, замкнуться, иначе бы все развалилось. И вас бы не смогла вырастить. Тебя раздражает ее устойчивость, у тебя этого нет. Только характер-то у вас один. А вообще, это у всех заколдованный круг… Это общая проблема, не только твоя… Нельзя, даже неестественно, сохранить всю меру прежних отношений… как было тогда, во младенчестве.

А, отрываясь, чувствуешь себя предателем. А посмотришь со стороны – и ты не тот, и мать не та. Была красивая, сильная женщина, а сейчас что, если серьезно… И глаза не те, и сгорбилась, и, главное, мысли не те, в общем: «оставьте меня в покое…»

Какая уж тут сила, когда понимаешь, что это из-за тебя, из-за твоих глупостей, неудач, из-за того, что ты ее сын, и вы все равно связаны намертво, до самой смерти ты не простишь ей, что она убила свою жизнь на тебя. А она-то тебе все готова простить. Только не нужно тебе это прощение, унизительно оно для тебя.

Вот и получается, что ты убийца с первого крика своего, от рождения. Отсюда все слова: «в вечном долгу», «святое чувство»… А какое оно святое чувство, когда просто вина на тебе с рождения, грех, жестокость…

Тут уж плати не плати этот долг, подарками задабривай, поздравления шли – ничего не поможет. Ей ведь только одного хочется, чтобы ты снова ребенком стал, чтобы могла она тебя на руках носить, да к себе прижимать, когда ты со сна заревешь… и защищать всю жизнь. А ты в защите этой уже не нуждаешься… Вот и замыкается она в своей гордости, смотреть на тебя боится, чтобы непоправимую боль свою не показывать.

А дальше Андрей перекидывает мостик от матери к возлюбленной:

И женщину мы себе выбираем, чтобы любила нас, как раньше – ни за что, ни про что, когда только сберегать да защищать можно как умеет.

Правда, здесь присутствует и чувство вины:

Мучаем мы их, да так иногда, что они или в пыль, или в пантеру превращаются. Вот и гляди. Уж и вторая твоя жертва. Вот в чем несовершенство, суетность-то наша!

Часто думаешь – все лучшее было в детстве, тогда давно… Да нет, наверное… не может этого быть. Там была только материнская любовь, да не было еще ощущения твоей вины ни перед кем и ни перед чем. Ведь, если попросту, в чем ее пример? Родила и защищала, как могла.

Таким образом, возникает закольцованность: мать – возлюбленная – мать. Идея эта, одна из центральных в «Зеркале», намечена еще в «Солярисе» и продолжена в «Жертвоприношении». Устами Натальи, жены главного героя в «Зеркале», Андрей формулирует упрек самому себе: «Ты почему-то уверен, что одно существование рядом с тобой – счастье!»

Вероятно, именно материнское воспитание привело Андрея к такому замкнутому взгляду на «функцию» женщины, сказался пример, который был перед глазами мальчика, отрока, юноши: «Родила и защищала как могла». Даже любовные коллизии, как точно подметила М. Туровская, никогда специально не занимали Тарковского-режиссера – они входили в состав более общих философских проблем.

В этой связи становится понятным уход Андрея от Ирмы Рауш к Ларисе. Ирма сама была творцом, она снимала фильмы и играла в них, она не могла быть нянькой, ангелом-хранителем, цепным псом, защищающим семейный очаг. А Лариса охотно, с радостью взяла на себя эти обязанности, воспринимая их как призвание.

С точки зрения Андрея, это была идеальная жена. Сохранив менталитет патриархального отношения к семье, она добавила к нему энергию адвоката, ходатая по делам мужа, неутомимого защитника его интересов. Этим она снискала любовь одних и ненависть других, в том числе и близких Андрея, особенно сестры… Пожалуй, ненавидящих было даже больше, хотя Л. Фейгинова, например, говорит:

Я была благодарна Ларисе Павловне, которая от лишних людей его огораживала, желая ему добра, чтобы он больше времени мог уделять своим внутренним замыслам. Она считала, что эти вечные встречи, вечные споры его разворовывают.

По свидетельству Фейгиновой, немалую роль в выходе «Андрея Рублева» на экран сыграла Лариса, которая «всякими правдами и неправдами дошла до Косыгина – за это можно ей в ножки поклониться».

Суркова вспоминает курьезный и одновременно показательный эпизод, о котором Андрей Тарковский рассказывал чуть ли не восторгом. Они с Ларисой ловили такси, и какой-то человек наглым образом перехватил машину, первым подбежал к дверце.

– Но тут подскочила Ларочка и как звезданет ему по морде наотмашь… понимаешь? А у нее браслет… Посмотри… Кованый… Ты представляешь, как летел этот хам.

Тарковский был абсолютно уверен, что Лариса может убить человека, если будет нужно ему, Андрею.

– Нет-нет, ты не понимаешь – для меня – правда, убьет!

Итальянские друзья Андрея рассказывали нам, как Лариса взяла на себя обустройство быта, организацию деловых встреч, ведение переговоров и т. д. Она могла полдня простоять у плиты, чтобы приготовить роскошный обед, когда Тарковские ждали в гости нужного человека. За границей Ларисе первое время мешало незнание языков; она в значительной степени зависела от переводчиков. Тем не менее она активно участвовала в ведении дел мужа. «Лариса была для него ангелом-хранителем», – утверждает Норман Моццато.

Но, имея надежную жену, спутника жизни в наипрямейшем смысле слова, Андрей оставлял за собой право быть выше семьи – во имя каких-то идей или просто из прихоти, но – выше. «Жертвоприношение», второй после «Зеркала» исповедальный фильм, говорит об этом с предельной откровенностью, что заметили люди, близко знавшие Андрея. Л. Фейгинова, например, замечает, что в «Жертвоприношении» есть все:

…и Лариса Павловна, и падчерица, и его Тяпа, и то, что это последний фильм, уходящее «прости». Там столько сокровенного – он, может быть, и не думал об этом, но пленка рассказала.

От глагола «ведать»
Рим. 1983-1984

В 1989 году итальянские друзья Андрея поведали нам, что у доброй ведьмы Марии из «Жертвоприношения» есть реальный прототип – близкая подруга Андрея. А поскольку Александр – это он сам, то понятно, что Андрей не камуфлировал свои чувства и отношения. Он, как и главный герой фильма, приносил их в жертву чему-то более важному, чем семья, благоустроенный быт, спокойное мещанское существование.

Правда, на роль прототипа Марии претендуют сразу две женщины. Первая – Лейла Александер, работавшая переводчицей на съемках «Жертвоприношения». Тарковский впервые встретился с ней значительно раньше, чем задумал этот фильм, – в ноябре 1981 года, а в мае 1982-го, в Италии, знакомя Лейлу с Донателлой Баливо, представил ее как la strega (ведьму, колдунью).

Лейла вспоминает:

На мои протесты он удивленно спросил, а что я, собственно, имею против ведьм. Разве я не знаю, что само слово «ведьма» произошло от глагола «ведать?» И кто же я еще, как не ведьма, – изучаю астрологию, карты таро, интересуюсь мистикой, суфизмом, вычисляю гороскопы на компьютере. Самая что ни на есть современная ведьма.

– Ведаешь тайнами!

Он смеялся и его спутница тоже:

– Да не волнуйся, ты – белая ведьма.

– Ну и на том спасибо, – благодарила я.

– Не дай Бог тебе с черными повстречаться! – добавил он. – От них беги!

А вот Франко Терилли в беседе с нами доброй ведьмой фильма назвал итальянку Анжелу Флорес. К ее помощи Андрей прибегал постоянно. Норману Моццато он объяснял разницу между знаменитым экстрасенсом Джуной Давиташвили и Анжелой Флорес так: Джуна лечит тело, а Анжела – душу.

С Джуной Тарковский познакомился и много общался осенью 1981 года. Вот несколько записей из его дневника этого периода:

8 сентября. Вечером у Джуны. Полечила меня немножко.

9 сентября. У Джуны. С утра весь разбит. Много народу, толкотня. Какая-то женщина (из Грузии?) гадала мне на кофейной гуще.

12 сентября. Был у Джуны пятый раз. Она вывела из обморока одного человека за одну минуту. Она, конечно, феномен. Я дома проделал то же (с Андрюшкой), что и она со мной, и Тяпа почувствовал и усталость, и тяжесть в ногах, и головную боль, которую мне удалось снять. Я ужасно удивился и позвонил Джуне. Она сказала, что в идеале все должны лечить друг друга дома таким же образом. Но продолжать мне не следует до тех пор, пока она не научит меня правильной методике.

27 сентября. Немножко полечил Ларе руку и ногу (она дважды упала). Если верить Ларе и Ольге, я обладаю какими-то свойствами вроде тех, что у Джуны. Но поле ощущаю слабо, как слабое сопротивление воздуха, но с другой плотностью.

9 октября. Был у Джуны. Она хочет заниматься со мной. С понедельника она не будет никого принимать, станет отдыхать и заниматься моим полем.

14 октября. Был у Джуны, полечил ее, как ни смешно говорить об этом. Она, конечно, необразованна и капризна. Дитя гор. L'enfant terrible.

Анжела Флорес была верным другом Андрея все время его жизни в Италии. Увидеться с ней нам удалось не сразу. Она не любит давать интервью из-за опасения, что это будет использовано во вред Андрею. Для нас было сделано исключение, потому что, как пояснила Анжела, Андрей «дал ей знак». Она верит в свое общение с Тарковским и после его смерти; чувствует его постоянное присутствие в своей жизни.

Итак, вопросы Анжеле Флорес.

– Как вы познакомились с Андреем?

– Он обратился в наш лечебный центр после инфаркта. Не скажу, что мы его лечили, – мы помогали ему в самолечении, и, в итоге, последствия инфаркта удалось преодолеть. Во время лечения он продолжал работать – писал сценарий «Ностальгии». Андрей очень доверял нашей работе; он знал о существовании экстрасенсорики и знал, кто занимается этим в Советском Союзе, в стороне от официальной науки.

Был он человек очень чистый, мы это явно ощущали. Его беспокоило то, что люди теряют время, не стремятся к взаимопониманию, не движутся к добру, к постижению самих себя, чтобы мир пошел по новому пути, на котором не будет разницы между нуждающимися и святыми… Отец у него дагестанский князь, и Андрей во многом вел себя по-княжески, хотя и не любил, чтобы говорили о его происхождении.

– Говорят, что в характере Андрея проглядывала нетерпимость…

– Он был терпелив, особенно с детьми и животными, но не терпел праздных вопросов, не любил лакейства и высокомерия, посредственности и глупости. Еще он не терпел невежества (конечно, не в смысле необразованности, которая встречается среди простых людей). Он остро чувствовал, когда его спрашивали о чем-то без любви, лицемерили. Нередко он отказывался встречаться с людьми, которые приходили к нему только для того, чтобы потом об этом рассказывать. Бывало, он обращал мое внимание: «Видишь, какая у этого человека нехорошая аура». Он соблюдал дистанцию в отношениях со многими людьми, но без всякой натяжки или фальши. «Я проявляю себя только с теми, кто живет на одной волне со мной; для других я останусь незнакомцем», – говорил он. Андрей очень любил простых людей, чувствуя в них детские души. Он и сам был большим ребенком. Сильный и нежный одновременно. Андрей старался научиться итальянскому и часто понимал людей, благодаря своему «шестому чувству».

– Франко Терилли упоминал об истории с потерей документов…

– Да, случилось так, что Андрей потерял все свои документы (паспорт и вид на жительство). Он приехал ко мне в испуге, боясь, что нашедший документы отнесет их в советское посольство, а ему их не отдадут, чтобы заставить вернуться в СССР. Итак, он приехал ко мне, и я проделала свою работу. Я «увидела», как один человек находит документы и посредством направленной мысленной посылки внушила ему адрес Франко Терилли. Человек этот оставил себе деньги из бумажника, но документы подбросил Терилли.[78]78
  Этот эпизод подтверждается записью в дневнике А. Тарковского, где он называет случившееся «чудом».


[Закрыть]

– Рассказывал ли вам Андрей о замысле фильма о Святом Антонии?

– Я этот фильм знаю наизусть. Но не могу о нем говорить; может быть, это должно остаться тайной.

– Часто ли он думал об атомной войне?

– Он ее не боялся. В большей степени он был обеспокоен тем, что люди тратят время по пустякам, уродуют нашу планету… Он улавливал само страдание земли; говорил, что в будущем она отвергнет своих сыновей, которые так неблагожелательно к ней относятся. Цветок – это не только растение; от цветка идет к нам особый вид энергии… Да, Андрей не боялся войны как таковой – он боялся людей, алчущих власти ради самой власти. Он очень надеялся на молодое поколение и обращался прежде всего к нему.

Часто он рассказывал мне о своих пророческих снах. Это были исповеди, поэтому я не записывала их, а теперь жалею.

Надо быть внимательным ко всему, что нас окружает, – вот его лозунг. Например, шкаф или диван – это атомы, организованные для определенной функции; но они могли бы стать телом, водой, деревом – в них есть космическая энергия, которую не надо тратить понапрасну. В этом смысле он осуждал философию слепого потребительства.

Человек может смотреть на мрак или на свет, ибо у него есть свобода выбора. «Повернись, посмотри на свет. Это просто, – говорил Андрей. – Человек забыл о своем божественном наследии, а это наследие принадлежит нам. Мы все – наследники короля в одежде нищих, больных, одиноких, замкнутых, отчаявшихся людей. Человек растрачивает себя по пустякам, забыв, зачем пришел в этот мир».

Что бы он ни делал, он никогда не вел себя поверхностно. Например, когда Андрей ел, было впечатление, что он переходит в еду, оживляет ее; он называл еду «пищей творчества». Он сильно чувствовал очистительное действие дождя; дождь убирает отрицательную энергию. Помню, однажды в мае мы гостили у него в Сан-Грегорио. Наступило ненастье, потемнело небо, хлынул невероятный ливень. Он стоял у окна, и мне казалось, что он и есть сама вода. После грозы небо стало удивительно синим. Он предложил подняться на холм. Мы шли больше часа, а, поднявшись, уселись на камне, и он взял наши руки – мои и Ларисы – и сказал: «Давайте почувствуем этот момент». Домой мы вернулись, полные энергии.

Я русского языка не знала. Его помощник назвал мне несколько слов во время первых лечебных сеансов, потом мы уже с грехом пополам объяснялись по-итальянски. Но, несмотря на языковой барьер, мы полностью понимали друг друга. По этому поводу он потом говорил: «Видишь, для человека нет барьеров. Мы не знаем языков, но все друг другу говорим и без ошибок, потому что мысли не деформируются фильтром языка».

Мы занимались с ним подготовкой экспериментов по измерению человеческой энергии с помощью специальной съемочной аппаратуры. К сожалению, идеи эти не были реализованы, а один из созданных нами приборов попал сейчас в крупную римскую больницу, где идут исследования СПИДа.

Он торопился. Порой, когда мы выполняли упражнения релаксации, он говорил: «Нет времени, я очень тороплюсь», на что я отвечала: «Успокойся немного. Может быть, тебе и не надо много времени. Может быть, ты за 24 часа сможешь сделать работу 24-х лет, успокойся. Он смотрел на меня, говорил «правильно» и приступал к занятиям».

И однажды он мне сказал: «Я все успею сделать».

– В одном из стихотворений Арсения Тарковского душа выходит из тела…

– Это называется биотрансформацией. Андрей просил меня помочь его маме, друзьям и нередко говорил мне: «Давай пошлем энергию этому человеку». Они и не подозревают, что Андрей посылал им свою энергию. Такой он был щедрый. Настоящий дар – тот, о котором не говорят вслух. Поэтому я его очень любила.

– И его нетрудно было любить, правда?

– Он стремился к тому, чтобы всем было хорошо. Он весь был – понимание. Он искал в людях лучшее и был убежден, что это лучшее – есть. «Все в нас заложено. Нужно только найти это в себе, а не искать снаружи». Говорил, что не надо никому подражать – каждый из нас единственный и неповторимый. Он не любил сравнений – не потому, что был горделив, а потому, что сравнения убивают: когда я сравниваюсь с другим, я не смотрю на себя, не открываю себя, не созреваю как личность.

– Представим себе, что Андрей Тарковский жив и вернулся в Россию…

– Он тосковал по родине, и в минуты особого напряжения я говорила ему: «Ну, ладно, если хочешь, возвращайся к своему народу». «Не в этом дело, – отвечал он. – Мой народ будет страдать, пока не пройдет тоннель между старой жизнью и новой». То, что произойдет в России, он предвидел. «Чтобы это скорее наступило, нужно, чтобы кто-нибудь принес себя в жертву, взял на себя часть ноши Христа». Конечно, Андрей не помышлял о подражании Христу, но он глубоко осознал его завет, и свое кино считал каналом передачи этого завета. У него были трудные периоды в жизни, порой полное безденежье, его искушала возможность быстро сделать фильм и заработать деньги, но он отказывался от этого. Он был такой чистый!

Думаю, что, вернувшись на родину, он организовал бы школу самоискания. Нам кажется невозможным преобразование мира, потому что мы живем в незнании себя. Андрей считал, что причина человеческих заболеваний – высокий уровень шума в мозгу. Слишком много мыслей обитает в голове «неподконтрольно». В нас живет опыт прошлого, мы – его дети. Андрей не отвергал этот опыт, но говорил, что мы не должны быть его пленниками. Взяв у прошлого уроки, мы должны идти дальше…

– На ваш взгляд, почему он не смог жить в России?

– Он страстно любил свой народ, ужасно тосковал – до слез, до физической боли. Но он не терпел ошейника, за свободу он был готов заплатить даже отлучением от своего народа. Должна сказать, что он очень любил Италию; ему было жаль, что итальянцы часто не понимают свою землю, этот последний уголок Эдема.

У него была тоска по тому, что потерял русский народ. Он опасался грядущих бедствий и беспокоился, предвидя освобождение народа. Он страстно желал этого освобождения, но знал, что на пути к свободе народ может совершать ошибки. Если в начале жизни на Западе он думал в основном о России, то в последнее время он расщепил свою душу между Россией и Италией: и ту, и другую надо было спасать путем самопожертвования.

– Высказывал ли он свое отношение к смерти?

– Однажды он подарил мне изображение портала – большой полуоткрытой двери, из-за которой струился свет и сказал: «Это сделал я. Знаю, что открылась великая дверь». Спустя два месяца он заболел. Вот смысл его отношения к смерти – он видел в ней открывающуюся дверь. В последнее время мы с ним хорошо осознавали, что приближается его переселение в иное измерение.

Он знал, что умрет и как умрет. В последние месяцы я навещала его без чувства горечи – он заслужил только любовь и уважение за свою смелость, за поэзию, за великую душу… Как-то я спросила его: «Что делать – готовить тебя к жизни или к смерти?» и он ответил: «Готовь меня к смерти, это одно и то же». Он знал, что смерти нет, что его ждет переселение, к этому он готовился и говорил: «Я любопытный!»

– А как он представлял себе потусторонний мир?

– Как чрезвычайно красивый. Он говорил, что земля – это школа; и только наше отношение к ней делает ее адом или раем. У русских преобладает страдальческое отношение, может быть, потому, что духовность их была заключена в некие пределы, а душа – «связана». Но это страдание в каком-то смысле есть и свобода, ибо оно располагает к людям. Русский человек все переживает очень глубоко. В русском духе есть что-то детское, что еще не погибло, как у многих других народов.

– Мы знаем, что Андрей интересовался мистическим опытом разных народов…

– Он знал все, занимался медитацией в духе дзен-буддизма, чтобы в совершенстве владеть своим телом. Иногда он приходил ко мне после утомительного рабочего дня и говорил: «У тебя энергия смята, обеднена». Особым образом он помогал мне восстановить энергетическое поле, я это чувствовала физически. Во время медитации, в состоянии погружения у него проявлялся дар предвидения.

О землетрясении в Армении и о чернобыльской катастрофе он знал до того, как они произошли.

Он говорил, что наступает особое время – не время революций и митингов, но время для внутренних изменений: в один из грядущих дней мы пробудимся новыми, на новой земле. Хватит выходить на площадь и кричать, мы должны начинать с себя. Достаточно маленького самопожертвования для того, чтобы высвободить большую энергию для глубоких изменений в мире. Не все люди призваны поступать, как Андрей Тарковский, но от всех требуется это маленькое самопожертвование: не как мучение тела и духа, но как дар духу и телу. Новые поколения будут неизбежно пользоваться уроками Тарковского; а он будет посылать им сигналы разными способами. Его жертва плодотворна. Многое будет сделано, благодаря ему; он включил свет.