Текст книги "Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы"

Вечер для троих
Москва. 1987

Рассказывает Александр Кривомазов:[95]95
  А. Н. Кривомазов – один из самых близких друзей четы Тарковских в конце их жизни. Одаренный человек, ученый и фотограф, скромный, умный, деликатный, он был частым гостем Тарковских, желанным собеседником. Кривомазову мы обязаны лучшими фотографиями Арсения Тарковского на закате его жизни. Отметим еще и такую черту его характера, как бессребреничество. Живя на очень скромную зарплату младшего научного сотрудника, Александр почти все деньги тратил на фототехнику, пленки и фотобумагу, во множестве раздаривая свои снимки не только самим Тарковским, но и их друзьям и знакомым.


[Закрыть]

Телефонный звонок.

Татьяна Алексеевна (очень усталым, слабым голосом): «Сашенька, мы с Арсюшей просим Вас приехать сегодня вечером к 19 часам…» После крошечной паузы (физически чувствую, как она нервно кутается в свою негреющую дорогую старую шаль – с огромными «художественными» или просто модными когда-то симметричными дырками – и тихо шевелит на том конце провода прохладными губами, проговаривая что-то особенно трудное про себя, пытаясь привычно убрать лишнее до безвозвратного вылета словесной птички), как бы отвечая на мой немой вопрос, добавляет: «Нас будет трое… Подождите отвечать, Арсюша хочет сказать несколько слов…»

Его волнующийся, с придыханиями, неповторимый голос: «Сашенька, очень прошу, будьте сегодня с нами… Вы очень нужны… приезжайте без всего…» <…>

И вот я у них. Смущенно вижу в полутемной комнате (горят свечи, но как-то слабо), что они очень торжественно одеты (Арсений Александрович в темном костюме, на нем – единственный раз мною виденный! – очень красивый иностранный галстук, Татьяна Алексеевна в изумительном темном платье с белым воротником, сверкают ее серьги, перстни, броши, браслеты, на голове – изящная вечерняя шляпка-косынка), а мой наряд, увы, гораздо проще… Вручая цветы Татьяне Алексеевне, полуобнимаю ее и нежно и тепло целую в щеку, затем так же тепло и нежно целую Арсения Александровича. Молча вопросительно смотрю на них. Все же мы здорово изучили друг друга и, кажется, можем общаться без слов…

Татьяна Алексеевна ладонью и глазами указывает мне на стул у стола, на котором в центре стоит нераспечатанная черная бутылка вина с иностранной наклейкой, несколько бутылок «Боржоми», свечи в подсвечниках (много длинных тонких церковных восковых свечей!), маленькие изящные рюмки и фужеры, а вокруг несколько тарелок с явно (для простого застолья) дорогими закусками…

Лихорадочно мысленно отыскивая причину нашей встречи с таким интригующим торжественно-молчаливым началом (кажется, я до сих пор еще не произнес ни слова), вдруг наталкиваюсь на единственно достойный свежий повод и в ужасе отбрасываю эту мысль подальше: нет, эта честь не для меня! Это ритуальная корне-родовая встреча единой крови, а я здесь – маленький безвредный деревенский любопытствующий мальчик, припавший темным зимним вечером к светящейся щелке в окошке барского дома и украдкой завороженно смотрящий на чужой обряд…

Но!.. Сижу молча, смотрю на них…

Они садятся за маленький столик, глазами Татьяна Алексеевна предлагает мне открыть бутылку вина, а когда пробка вынута и черно-красное, как больная кровь, вино разлито, она, слабо кивая головой в ключевых местах, произносит с влажными сверкающими глазами торжественно и четко:

– Мы трое встретились сегодня с единственной целью – помянуть дорогого и незабвенного Арсюшиного сыночка – Андрея Арсеньевича Тарковского! Земля ему пухом, мир его праху! Он прожил достойно: нет людей, которых уважали бы мы, и которые не уважали бы его… Для нас с Арсением Александровичем главное – он не рвал связи с отцом, понимал, любил и, как мог, знакомил людей с его творчеством; он не рвал связи с Родиной; не унижался перед нечистоплотными чиновниками от советской кинокультуры; был воистину гениальным художником, не расплескал и не измельчил свой дар. <…> Вечная тебе память, великий русский человек, героический художник – Андрей Арсеньевич Тарковский!

Я встал, они встали – мы выпили, не чокаясь, первую горькую рюмку стоя… <…>

Глаза Арсения Александровича были мокрыми от слез, он с особым чувством поцеловал руку Татьяны Алексеевны, произнес:

– Спасибо тебе, Танечка! – и провел поцелованным местом по своим глазам, щекам и лбу…

Потом, когда мы сели и помолчали, медленно, волнуясь, глядя перед собой в какую-то точку на столе, тщательно подыскивая единственно нужные слова, Арсений Александрович рассказал несколько коротеньких историй из своей трудной и непростой довоенной жизни с первой семьей… Было видно: он очень любил мать своих детей, ему дорога память об их совместной жизни, он любил и безумно любит сейчас своих детей, гордится ими, все им прощает…

Татьяна Алексеевна вспомнила последние общие встречи с Андреем, многократное перечитывание Арсением Александровичем стихов для фильма «Зеркало», некоторые фразы и поступки Андрея, которые теперь, после его смерти, приобретали символическое значение. <…> Мы провозглашали тосты, славили и благодарили Андрея и Арсения Тарковских, все время соединяли их вместе…

Пролетят годы… Как-то (кажется, весной 1996 г.) включил ночью телевизор <…> и неожиданно увидел на экране дочь поэта, и услышал ее рассказ о его трагедии в последние годы жизни: его окружали чужие ему люди, и он был вынужден пережить смерть сына в их кругу… Эмоции величайшего изумления и протеста переполнили меня… Когда увиделся с Мариной Арсеньевной полгода-год спустя и вскользь заметил, что видел эту передачу, она сказала: «О, это ужасная, неудачная передача», – и замяла ответ…

В другом измерении

Те, кто встречался с Арсением Тарковским в последние десятилетия его жизни, замечали, что в его обществе почти физически ощущалась относительность привычных понятий. Сидя в кресле, он спрашивал себе воды и потом со старинной любезностью благодарил хозяйку дома, но при «пространственном» совпадении с ним, посетителей не покидала мысль, что поэт находится в ином временном измерении, во времени своих великих друзей и собратьев по перу – Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама, Пастернака, в своем собственном времени, во времени стихов.

Эта мистическая дистанция ощущалась лишь умозрительно – Тарковский был невероятно прост и естествен и когда рассказывал что-нибудь об Ахматовой или Пастернаке, и когда закуривал сигарету, зажигая при этом свечку и объясняя своим немножко старомодным плавным голосом: «Свеча облагораживает дым».

Доброжелательность поэта была удивительна. Он никогда бы не сказал: «Она хорошая, но беспутная», он говорил: «Она беспутная, но хорошая».

О щепетильности Тарковского рассказывает Галина Аграновская:

…Заболел тяжелым гриппом Арсений.[96]96
  Дело происходило в середине 1960-х годов.


[Закрыть] В квартире у них ремонт. Наталья Алексеевна, сестра Тани, предложила переселиться на время в особняк Алексея Толстого, где жила она в качестве секретаря вдовы писателя, помогая разбирать архивы.

– Там вам будет комфортабельно, удобно.

Категорическое НЕТ! – Почему?

– Неудобно и некомфортабельно там, где бывал он.

– Кто?

– Сталин.

«Нардовольцы» Арсений Тарковский и Григорий Корин. Наблюдает за игрой А. Лаврин. Москва. Начало 1980-х годов. Фото А. Кривомазова

Говорил Тарковский с легким южно-русским акцентом. Любил шутки, анекдоты, комические истории. Любил их слушать, но еще больше – рассказывать. Был снисходителен в оценках всего, кроме музыки и поэзии. Тут уж он позволял себе иронизировать даже над друзьями. А был Арсений весьма остроумен. С поэтом Григорием Кориным, своим постоянным партнером по игре в нарды, придумал термин «нардовольцы». А для пропаганды идей «нардовольцев» следовало выпускать журнал «Кости в СССР». Святынями для него всегда были книги, он ощущал к ним не только духовную, но и физическую любовь – наслаждался хорошими изданиями – бумагой, переплетом, иллюстрациями… Другими его фетишами были игрушечные обезьянки, почтовые марки и курительные трубки. Квартира Тарковских на «Маяковке» пахла дорогим трубочным табаком – его привозил из Нью-Йорка поэт и дипломат Геннадий Русаков.

Русаков и его жена Люда Копылова были давними друзьями поэта, не раз навещавшими его по поводу и без повода.

Перед выступлением в Институте истории естествознания. 1979 год Слева направо: А. Лаврин, Т. А. Озерская-Тарковская, А. А. Тарковский Фото А. Кривомазова

Арсений Тарковский с поэтами, которые в 1960-х годах посещали его студию (слева направо: А. Радковский, Л. Миллер, М. Синельников) Начало 1980-х годов. Фото А. Кривомазова

Не проходило и недели, чтобы с Тарковским не знакомились новые люди – начинающие стихотворцы, маститые художники, известные актеры или просто почитатели его таланта. Дом Тарковских был открыт для всех, даже для тех, кто приходил без рекомендательного письма или звонка от общих знакомых. Гостей всегда поили чаем и кофе (в квартире на «Маяковке»), вели обедать в столовую, если дело происходило в Доме творчества в Переделкине или в Доме ветеранов кино.

Последние лет восемь Тарковские жили, главным образом, в этих домах. Это было удобно, поскольку исчезала необходимость заниматься повседневными бытовыми проблемами.

Почти ежедневно Тарковский получал письма от молодых (и не очень) поэтов. Когда писем было относительно немного – в 1960—1970-х, он отвечал на них, иногда приглашал их авторов в гости. А последние лет десять отвечать перестал, наверное, не хватало душевных сил. Прочитывал письмо и одно-два стихотворения из присланных, отрезал марку с конверта и засовывал письмо в ворох бумаг на журнальном столике перед кроватью.

Изредка из потока писавших и приходивших Тарковский кого-то выделял, писал «врезки» к публикациям этих поэтов, давал им рекомендации для вступления в Союз писателей. Большинство из них оставались преданными Тарковскому до конца. Назовем здесь имена Ларисы Миллер, Михаила Синельникова, Александра Радковского, Геннадия Русакова, Владимира Эфроимсона…

Вспоминает Лариса Миллер:

Он не любил конфронтации, острых углов. Никогда не спорил с пеной у рта, а просто молча оставался при своем мнении. Но он бывал непримирим и определенен, когда речь шла о принципиальных вещах. Мой друг Феликс Розинер был свидетелем такой сцены на семинаре молодых литераторов в Красной Пахре в 70-х годах. На общем собрании один из участников семинара вышел на трибуну и гневно заявил, что накануне вечером имярек пел под гитару антисоветские песни. «За такие песни расстреливать надо!» – кричал обличитель. И тут из зала раздался громкий голос Тарковского: «Того, кто говорит, что за песни надо расстреливать, необходимо немедленно лишить слова».

Гений и чернь

Да, Тарковский мог быть гневным, сталкиваясь с откровенной подлостью и низостью.

Был случай, когда он (уже после войны) лежал в одном из московских госпиталей, и дамы-патронессы из Литфонда приносили ему цветы, фрукты и т. п. А потом, когда он выписался, ему прислали… счет за эти посещения!

Поскольку Тарковский счет не оплатил, по исполнительному листу явился судебный исполнитель – описывать имущество Тарковских. Тогда Татьяна Алексеевна помчалась в Союз писателей и матом (впервые в жизни) обругала кого-то из начальства.

Потом, когда все уже уладилось, Тарковский пришел в кабинет к тогдашнему директору Литфонда Константинову, накричал на него, тростью смахнул все бумаги со стола, а чернильницу, словно Мартин Лютер в борьбе с чертом, зашвырнул в угол. Уходя, он заметил торчавший с наружной стороны двери ключ, запер дверь и ключ унес с собою.

Татьяна Алексеевна уговорила его вернуть ключ ради Зинаиды Антоновны, одной из сотрудниц Литфонда, которая могла пострадать (она постоянно помогала Тарковским). Тарковский вернул – при условии, что Татьяна Алексеевна отдаст ключ со словами: «Возвращаем ключ только ради вас, Зинаида Антоновна. Можете выпустить ваше животное из клетки».

Еще Тарковский рассказывал, как однажды в начале 1950-х годов вызывали его в Союз писателей по жалобе литфондовских начальников. Поехала Татьяна Алексеевна. Ей говорят в секретариате Союза писателей: мол, директора Литфонда просят увольнения, оттого что Тарковский обзывает их по-всякому. Она отвечает:

– Не было такого. Я сама все его заявления печатаю на машинке.

А секретарши – ей:

– Он в письме к Фадееву написал: «Дорогой Саша! Уйми, пожалуйста, своих литфондовских бандитов. Эти жулики, как только ты уезжаешь, сразу выбрасывают нас из Дома творчества…»

(Фадеев, руководивший Союзом писателей, дал распоряжение, чтобы Тарковские могли жить в Доме творчества, пока не получат квартиру.)

И Фадеев на этом письме начертал резолюцию: «Оставьте Тарковского в покое».

Андрей тоже не был ангелом во плоти. Донатас Банионис говорит по этому поводу:

Чистая случайность определила то, что Андрей Тарковский в моей памяти остался все-таки живым человеком, а не просто иконой. В 1974 году мы в связи с миланской премьерой «Соляриса» гостили в Италии, а на Капри с ним и с Натальей Бондарчук отмечали мое пятидесятилетие. И вдруг случился срыв, Андрей высокомерно обругал официанта. Это было удивительно на него не похоже.

Ну почему же не похоже?! У Андрея были периоды и нарочитого мачизма, и загулов, да много было такого, чем вряд ли можно гордиться. Андрей Кончаловский вспоминает о том, как в конце 1960-х они с Тарковским были завсегдатаями «Националя» – в то время самого престижного ресторана Москвы. Здесь собирались звездные компании разного рода – журналисты, писатели и, конечно, киношники.

Выпив, Андрей Тарковский нередко становился агрессивным, задиристым. Однажды на выходе из «Националя» тройка друзей – Тарковский, Кончаловский и Вадим Юсов – повздорили с компанией армян. Слово за слово – началась драка, инициатором которой был Тарковский, – он первым стал задирать армян. Вадим Юсов, в молодости занимавшийся боксом, вступился за друга. Но тут один из армян, невысокий черноволосый крепыш, так врезал Юсову, что сломал ему нос. Потом оказалось, что это был Енгибарян, чемпион мира по боксу в полулегком весе.

Швейцар вызвал милицию. Юсов, капая из носа кровью, успел убежать, а двух Андреев и Енгибаряна забрали в отделение. Правда, отпустили довольно быстро, кажется, даже без протокола. Ну, выпили ребята, ну, помахали немножко руками – с кем не бывает!

В орбиту всякого большого художника бывают втянуты не только верные друзья и сильные враги, но и мелкие завистники, недоброжелатели, которые не могут дотянуться до лица гения и потому забрасывают грязью его ботинки. Нелепые слухи были причиной нередких ссор Андрея с друзьями, – подобное произошло, например, с Николаем Бурляевым. После 1969 года они расстались на долгое время, и однажды, встретившись с Тарковским на «Мосфильме», когда тот снимал «Солярис», Бурляев был поражен холодностью приема.

Не ожидая такой встречи, я прямо спросил Андрея, что произошло. Он также прямо задал вопрос мне:

– А что ты говорил обо мне в доме у…? (Он назвал какое-то имя.) Выяснилось, что я не только не говорил ничего подобного, но никогда не бывал в названном доме и вовсе не знаком с тем человеком. Теперь обиделся я:

– Как же ты мог в это поверить?

Тарковский извинился. Мы «помирились», инцидент был исчерпан мгновенно.

Об Арсении тоже ходили сплетни – в писательской среде. Иногда по почте приходили подметные письма, пропитанные ядом зависти и ненависти. Внешне Арсений реагировал на них спокойно, гораздо больше переживала Татьяна Алексеевна.

Многие ссоры, случившиеся из-за всякого рода домыслов, навсегда разводили отца и сына с некогда близкими им людьми.

«Липучим» комком грязи для Андрея Тарковского оказалась сплетня о том, что во время съемок «Андрея Рублева» сожгли живую корову. Поэт Владимир Костров даже написал по этому поводу стихотворение:

 
Расслоите толпу и народ,
отделите зерно от половы!
От известного фильма идет
Страшный запах горящей коровы.
Корчит граций, наяд
и харит
состраданье —
смешная утрата.
Уж не совесть ли наша горит
на ходячем огне Герострата?
О эффекта сомнительный пыл!
Выбегаю из кинотеатра.
Я бы Ваше искусство любил,
если б не было этого кадра.
 

Очевидец и организатор съемок Тамара Огородникова говорит, что в появлении сплетни виноваты кинематографисты-документалисты:

В то время как мы снимали один из эпизодов татарского нашествия у Владимирского собора, приехала туда группа с ЦСДФ[97]97
  Центральная студия документальных фильмов.


[Закрыть] и попросила у меня разрешения снять наши съемки. Я сдуру разрешила, они сняли как раз этот эпизод с коровой, и с этого все пошло.

На самом деле все было элементарно. Нужно было, чтобы по двору металась горящая корова; ее накрыли асбестом, обыкновенным асбестом, а сверху подожгли. Она, естественно, испугалась и стала бегать, что и нужно было.

Ну, разумеется, корова не горела – я присутствовала на съемке, и все это было при мне. Вы же смотрите картины, там не то что корова – люди горят, но вам не приходит в голову, что их по-настоящему сжигают…

Кстати говоря, из-за эпизода с коровой позднее едва не сорвалась съемка «Жертвоприношения» на острове Готланд.

Рассказывает Лейла Александер:

Это закрытая зона, где находится, во-первых, какой-то секретный военный объект, а во-вторых – заповедник пернатых. Получить разрешение на съемки было трудно. В прессе появились выступления типа: вот придет на Готланд Тарковский, корову он уже сжег в «Андрее Рублеве», а теперь всех наших птиц истребит. Из-за таких статей даже были отложены съемки, но потом все восстановилось.

Сосну перед домом поставили искусственную. Чтобы никто не мог сказать, что Андрей уничтожает природу, поскольку эта сосна горит во время пожара. Однажды, увидев цветущую черемуху – был июнь, – Андрей загорелся идеей поставить и снять белый цветущий куст в комнате Марии. С огромным трудом – ведь чтобы в Швеции срубить дерево, надо письмо писать чуть ли не премьер-министру – куст привезли, но не учли, что черемуха вянет практически мгновенно, как только ее удаляют от корней. Андрей тоже этого не знал и ужасно расстроился, что зря уничтожили дерево…

Да, с коровой была имитация. Однако петуху в «Зеркале» голову все-таки рубили, хотя и не показали самого процесса рубки. Конечно, масштабы разные – корова и петух. Но все равно жалко. Тем более, если вспомнить образ, возникающий в сознании героини, которую заставляют опускать топор на петушиную шею. Она-то видит вместо петуха человека, своего бывшего мужа! То есть – Арсения Тарковского.

Если ставить проблему шире, как ставил ее Пушкин в «Моцарте и Сальери», то нужно честно признать, что гении – такие люди, как все, и ничто человеческое им не чуждо, включая зависть, безнравственность, разврат и т. д., и т. п. Правда, тот же Пушкин замечательно выразился по поводу «черни», смакующей проступки великих: «Толпа… в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы – иначе!»

Но – прав ли Пушкин? Неужели гениальность – это индульгенция на безнравственные поступки, пусть даже совершенные не прихоти ради, а с великой целью?

Увы, правда искусства жестока, как и сама жизнь. Чтобы поверить произведению, созданному художником, мы должны пережить катарсис, получить эмоциональное потрясение. Логикой этого не добьешься. Сентиментальными пейзажами можно, но не всегда – порой нужен молниеподобный удар, чтобы через броню сознания пробиться к подсознанию, через разум – к сердцу. Отсюда – горящая корова, горящий Доменико, горящий дом Александра…

Пунктир
Москва – Голицыно – Переделкино 1978-1989

Из воспоминаний и дневников Александра Лаврина

Годы дружбы с Арсением Тарковским были удивительны. Первое время я приезжал к Тарковским, как на праздник – Арсений Александрович был щедр на общение, остроумен и бодр, Татьяна Алексеевна поражала красотой и элегантностью. Даже когда обострялись какие-то болячки, Тарковский не показывал этого при посторонних. Потом он стал напоминать старого льва – почти как в стихотворении любимого им великого грузинского поэта Важи Пшавелы.

 
Притомился лев, притомился,
Наступила старость на горло,
Наложила подать на мышцы,
Когти царские поистерла…
 

Думаю, переводя эти строки, Тарковский в какой-то мере чувствовал и себя этим львом, который некогда

 
Всю державу свою рычаньем
Потрясал от края до края…
 

Приведу некоторые выдержки из моих дневников тех лет, связанные с Арсением Александровичем и Татьяной Алексеевной. Некоторый романтизм ранних записей объясняется тем, что был я тогда еще в юношеском возрасте.

15 марта 1978 г.

Итак! Вчерашний день вошел в историю.

Я был у Арсения Ал. Тарковского! «Последний из могикан». Рассказ об этом дне я наговорил на магнитофон. Мы говорили о многом и очень отрывочно. Некоторые высказывания Тарковского: «Пушкин как-то вне русской литературы. Это скорее итальянский Ренессанс».

Стихотворение «Первые свидания» назвал слишком роскошным. 2 апреля 1978 г.

Тарковский на мой вопрос, кто из современных пишущих стихи, может считаться поэтом, ответил:

– Давид Самойлов, да еще, пожалуй, Владимир Соколов, но последние его стихи не очень.

20 мая 1978 г.

15-го возил в Переделкино Марка [Рихтермана]. Он сидел на стуле прямой, высокий, длинные волнистые волосы зачесаны назад. Тарковский сказал, что он сейчас очень похож на Шуберта.

18-го числа в 5 часов вечера ко мне приехал Радковский и мы помчались в Переделкино. Тарковского и Т. А. нашли в баре. Они сидели за столиком с двумя гостями – народным поэтом Дагестана Аткаем (Тарковский когда-то переводил его стихи) и молодым поэтом, протеже Аткая, Задруддином Магомедовым.

Задруддину лет 30. Лицо римлянина, по замечанию Тарковского.

29 мая 1978 г.

Был два раза у Тарковских, отвез им книгу о Николае II и Александре, березовый сок и шиповник.

12 июня 1978 г.

А. А. прочитал мне поэму «Чудо со щеглом». Читал замечательно, получая от чтения огромное удовольствие. Рассказал, что каким-то чудом «Чудо со щеглом» удалось напечатать в «Крокодиле» – это была идея Алексея Пьянова, который, кажется, работал ответственным секретарем журнала.

25 июня 1978 г.

Тарковский очень любит этот день, день своего рождения. «Настал июнь, мой лучший месяц». Пробыл у него почти весь день – и весь день кто-то приезжал из Москвы, приходили другие обитатели Дома творчества и переделкинских дач. Кто-то подарил игрушечную обезьянку – Арсений очень их любит; у него в Москве целая «семейка» таких игрушек, и он заботливо, как в детстве, сажает их в изголовье своего дивана.

2 сентября 1978 г.

Возил Тарковских в Москву и обратно. К Арсению Александровичу приезжал юрист – Марк Келлерман (если не путаю фамилию). Он, как выражались в старину, ведет дела Тарковского, т. е. следит за тем, чтобы в издательствах вовремя и правильно выплачивали гонорары А. А. Это особенно касается публикаций переводов в республиканских издательствах. За это юрист берет 10 % от всех гонораров за книжные публикации Тарковского, включая даже собственные книги А. А. <.>

24 марта 1979 г.

– Пруст скучен, – сказал сегодня Тарковский. В четверг у него вечер в институте информатики.

За ужином Тарковский рассказывал:

– Чуковский (Корней Иванович) был большой штукарь. Встретились мы с ним один раз на Ново-Басманной около Гослитиздата. Он по одну сторону ворот, я – по другую. Я ему поклонился по-восточному, чуть не в пояс, он мне тоже – еще ниже, я – еще ниже, и он не отстает. В конце концов, мы стояли на коленях на асфальте и кланялись друг другу до земли.

1 июля 1979 г.

Вчера Тарковский дал мне письмо к директору издательства «Худ. литература» Вал. Осип. Осипову с просьбой о включении в план 2-томника его стихов, поэм и переводов. 3-го числа надо заехать к Т. А. Кудрявцевой, взять рукописи для Татьяны Алексеевны.

4 июля 1979 г.

<.> Арсений Александрович подарил мне трость с вырезанной змеей и инкрустированными чешуйками. Рассказывал, что когда-то тросточку своей матери подарил Анне Ахматовой. А та, будучи в Англии, передарила ее Саломее Николаевне Андрониковой (той самой, которой посвящено стихотворение Мандельштама «Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне…»).

18 августа 1979 г.

В пятницу с Володей Волковым ездили на могилу Пастернака. Познакомился с удивительным человеком по имени Эммануил Ефимович, который уже 10 лет совершенно бескорыстно ухаживает за могилой. Ежедневно ездит из Москвы (а живет он рядом с «Войковской»), носит воду из ручья (это очень далеко.), чтобы поливать цветы на могиле. <.>

В субботу был у Тарковских. О Пастернаке Арсений Александрович рассказывает две примечательные истории.

Однажды Тарковский, Пастернак, Ираклий Абашидзе, Симон Чиковани и кто-то еще из грузинских поэтов, стихи которых они переводили, выступали от Бюро пропаганды советской литературы на каком-то химическом заводе в Грузии. Поэтам показали производство. Пастернак увидел, что рабочие трудятся в страшных, невероятно вредных условиях, и ужаснулся. Когда наконец все собрались в заводском Дворце культуры слушать поэтов, Пастернак вместо приветственной речи и стихов сказал:

– Дорогие мои, как же вы тут работаете? Бегите отсюда, скорее бегите!

Был скандал.

Другой случай, связанный с Пастернаком, таков. Он всегда раздавал в гостиницах и ресторанах слишком большие чаевые. Однажды Тарковский и Пастернак оказались вместе в Тбилиси на каком-то поэтическом празднике, жили в одной гостинице. Арсений Александрович смущенно попросил Пастернака не давать такие большие деньги горничным и официантам, поскольку он, Тарковский, не может давать столько же и потому чувствует себя неловко.

– Милый! – удивленно вскинул брови Пастернак. – У вас нет денег? Возьмите у меня!

У Тарковского хорошее настроение. Читали Д. Хармса. Под вечер пришла Суламифь (?) и стала попрошайничать. Выпросила у Тарковского фотографию, потом стала просить «Вопли»[98]98
  Журнал «Вопросы литературы», где было опубликовано интервью с А. А. Тарковским, которое брал К. Ковальджи.


[Закрыть] № 7 c интервью, но Ар. Ал. отшутился – у него было всего 2 экз.

8 сентября 1979 г.

Ночевал у Тарковских в Голицыне. Приехал поздно – значительно позже, чем обещал.

Арсений Александрович очень волновался. Сказал:

– Нельзя заводить кошек, собак и друзей – за них вечно переживаешь.

Записка А. А. Тарковского, адресованная составителю сборника «День поэзии» В. Д. Кострову

4 апреля 1980 г.

Вышла книга Тарковского «Зимний день» – в основном стихи последних лет плюс «Чудо со щеглом».

«Советский писатель» расщедрился на 25-тысячный тираж. Но книгу, разумеется, в магазинах не сыщешь. Самое потрясающее стихотворение —

 
Тот жил и умер, та жила
И умерла, и эти жили
И умерли. К одной могиле
Другая рядом прилегла…
 

Кажется, что оно задало вообще тональность книги. И Арсений надписал мне книгу очень грустно: «Милому Алику на помин души автора этой книжки с сердечным приветом».

29 июня 1980 г.

Был в гостях у Тарковских (на «Маяковке») – познакомил их с актрисой из Минска Ниной Черкес и ее женихом, польским пианистом Яношем. У Арсения и Яноша есть две общие темы – музыка и Шопен. Нина с восторгом рассказывает о Вене Ерофееве, но А. А. равнодушен к его творчеству. Для него русская проза XX века – это Олеша, Платонов, из современников – Андрей Битов.

19 сентября 1980 г.

Вчера и позавчера был у Тарковских. <…> Говорили с Арсением Александровичем о разном, в т. ч. о похоронных обрядах. Играли в нарды. Слушали магнитофонную запись: Тарковский читает свои стихи.

Боже правый, неужели Вслед за ним пройду и я В жизнь из жизни, мимо цели, Мимо смысла бытия?

Я спросил, что это значит – мимо цели? Тарковский:

– Он же (Пушкин) был неверующим. А смысл бытия – это Бог. Жаловался, что никак не может расписаться.[99]99
  То есть начать писать стихи.


[Закрыть]

– Верно, надо писать белые стихи. Это очень хорошее средство, чтобы расписаться.

А. А. сказал, что несколько лет назад ему помогал «расписаться» хороший психоаналитик.

12 октября 1980 г.

Раздобыл вторую книгу Тарковского – «Земле земное», это 1966 год. Хорошее издание, симпатичное оформление, прекрасный шрифт. Таким образом, у меня теперь есть все стихотворные сборники А. А. По традиции попросил автограф, и Арсений торжественно сочинил: «Надписываю: дорогому Саше Лаврину с неизменным расположением и пожеланием добра. 12 октября 1980 г. А.Тарковский».

Почти всегда он надписывает автографы шариковой ручкой, хотя очень любит перьевые – у него их целая коллекция: старые китайские, еще 50-х годов, пара паркеровских, еще какие-то неизвестных мне фирм.

21 октября 1980 г.

Сегодня ездили с А. А. в Дом книги, чтобы заказать экземпляры его «Избранного». Здесь его очень любят. Зам. директора Алла Александровна растаяла, когда он со светской учтивостью поцеловал ей руку.

Днем Тарковскому звонили из ЦДРИ – предлагали участвовать в вечере, посвященном Александру Блоку. А. А. отказался:

– Я сейчас разлюбил Блока и боюсь, что наговорю про него одни гадости…

Его фраппируют блоковские строчки типа «Так вонзай же, мой ангел вчерашний, // В сердце острый французский каблук…» и «И перья страуса склоненные // В моем качаются мозгу…»

– Перья страуса в мозгу – какой ужас!

Говорили о поэтах ХХ века. «Самым-самым» он считает Ахматову. Потом Пастернака. Упомянул также Александра Добролюбова.[100]100
  Александр Добролюбов (1876–1944?) – забытый русский поэт, много экспериментировавший со стихотворной формой, склонный к мистическим темам и образам.


[Закрыть]

25 декабря 1980 г.

Позавчера с А. А. ходили на почту за журналами. На углу Садового кольца и улицы Чехова нас не пропустили милиционеры, т. к. в этот день хоронили Косыгина и почти весь центр оцепили. Мы добрались до почты дворами. Потом хотели поехать на Пушкинскую (в магазин пишущих машинок), долго ловили такси, но таксист не повез, поскольку и там движение транспорта перекрыли.

Тогда мы вернулись домой, купив по пути горячих бубликов (в «Бубличной» напротив магазинчика «Союзпечати», куда А. А. всегда заглядывает, чтобы прикупить марок для своей коллекции). Потом пили чай с «горячими» бубликами (они, конечно, успели остыть) и смотрели по TV похороны Косыгина. И Арсений Александрович сказал:

– Кто бы ни умер, все равно жалко. 7 января 1981 г.

5-го вечером (в шесть часов) позвонил Тарковский; они приехали на ночь в Москву. Просил привезти книгу Тейяра де Шардена и заодно купить по дороге еды. Тарковский был бодр, весел по-настоящему. В начале десятого приехала Нина Бялосинская. А. А. отдал ей написанное им предисловие к стихам Марка Рихтермана для публикации в «Дне поэзии».

28 апреля 1981 г.

26-го, на Пасху ездили с Радковским в Переделкино. Тарковского встретили на крыльце Дома творчества. Погода была чудесная (впервые за много дней), и мы пошли в парк. Побрели сначала по дорожке, а потом по траве, похожей на свалявшуюся овечью шерсть (выражение Тарковского), до заброшенного теннисного корта. Сидели на скамье, грелись на солнце, говорили. О Нарбуте, Шестакове… Радковский высказал мысль, что Ходасевич полностью, на сто процентов реализовал себя как поэт, а вот Сельвинский, который был куда более одарен, реализовался лишь на сотую долю процента; потому, мол, и не стал большим поэтом. Тарковский с этим совершенно не согласился. Он сказал:

– Ранний Ходасевич – это, конечно, слабые стихи; он развивался очень постепенно. Но то, с чего Ходасевич начинал, – до этого Сельвинский и в конце жизни не дошел.

Вообще Тарковский считает Ходасевича одним из лучших русских поэтов и ставит его рядом с Ахматовой. <.>

После обеда приехал Ревич; он привез в подарок Тарковскому томик Петрарки. Заговорили о переводах. Радковский сказал, что переводная литература – это фикция, миф… Ревич горячо возражал. Завязался спор. Татьяна Алексеевна сказала Радковскому в ужасе: