Текст книги "Проклятие любви"

– Я нижайше сожалею, о великая, но это невозможно, – решительно проговорил он.

– Невозможно для тебя попытаться убедить его или невозможно для фараона поддаться убеждению? – раздраженно настаивала Тейе.

– Невозможно для фараона, императрица. Может, если он будет находиться ближе к Дельте, он лучше станет понимать проблемы своей армии.

– А, так ты намерен сохранять милость фараона, чтобы иметь возможность защищать солдат Египта, да? – насмешливо бросила она. – Я еще не выжила из ума от старости, Хоремхеб.

Он улыбался ей с нежным сочувствием, памятуя о долгих годах близкой дружбы.

– Я преклоняюсь перед тобой, моя богиня, но твое беспокойство напоминает озабоченность матери полом еще не родившегося ребенка.

Он отказался продолжать спор, и, в конце концов, крайне недовольная, она отпустила его. Теперь она мрачно наблюдала, как фараон со своей семьей сходит на берег. Сменхара и Бекетатон, нарядно одетые, по такому случаю стояли рядом с ней. Ее настроение немного улучшилось, когда она заметила, как явно обрадовался фараон, увидев детей. Он нежно взял Сменхару за подбородок и посмотрел ему в глаза.

– Какой ты красивый сегодня, мой маленький братец! – весело воскликнул он. – И ты, мой цветочек! Иди сюда, я тебя поцелую. – Он раскрыл объятия, и Бекетатон бросилась к нему, осыпав поцелуями. – Я так скучал без своей доченьки, – ворковал он. – Какая она растет у меня румяная, золотая моя девочка!

Он поговорил с ней немного, потом отдал ребенка няньке. Мериатон была уже рядом со Сменхарой, ее ручка скользнула в его ладонь. Тейе заметила, как они осторожно начали двигаться к фонтану, и не стала препятствовать им. Эхнатон повернулся к ней, ожидая глубокого поклона в знак почтения, который она надменно отказалась совершить. Вместо этого она слегка наклонила голову.

– Я и по тебе скучал, Тейе, – неожиданно сказал он. – Жаль, что ты не видела, как священный дым от сожженных подношений курился между утесами.

Он нежно поцеловал ее с большей самоуверенностью и достоинством, чем она замечала в нем прежде, и Тейе в замешательстве почувствовала, что ее воинственная готовность защищаться отступила. Может быть, все еще будет хорошо, – подумала она, глядя за его плечо, где Нефертити ждала, окруженная ореолом почтения.

Тейе все еще пребывала в приподнятом настроении, когда позднее, в тот же день, она вошла в его покои со свитком, который ее писец только что закончил переводить. Эхнатон еще лежал на ложе, с лицом, отекшим и осунувшимся после сна, и с глазами, налитыми кровью. Он слабым голосом приветствовал ее.

– Тебе нездоровится, Гор? – спросила она, глядя, как слуга прикладывает к его лбу влажное прохладное полотенце.

Он кивнул и поморщился.

– У меня ужасно болит голова, – прошептал он. – Невыносимо каждое движение. Когда я моргаю, такое чувство, будто в голову вонзаются скимитары. – Она почти смягчилась, но тут он сделал ей знак подойти ближе. – Что это за свиток?

– Это вчера было получено писцом из палаты внешних сношений, и это беспокоит меня, Эхнатон. Азиру сделался царевичем Амурру.[43]43
  Амурру – государство, возникшее в начале XIV в. до н. э. в горах между Финикией и Сирией.


[Закрыть]

– Почему это должно волновать кого-то? Все эти племена северной Сирии – наши вассалы. И совсем не важно, что какой-то мелкий царек правит страной, пока он делает то, что ему велит Египет.

– В данном случае это важно. Дело в том, что стало известно, что Азиру ведет переписку с Суппилулиумасом. Он даже несколько раз посетил столицу страны хеттов, Богаз-Кёй. Я опасаюсь заключения тайного союза между ними, что подорвет основы нашего влияния на Сирию.

– И что ты хочешь, чтобы я сделал? – Он скривился от боли, прижав ладони к вискам и закрыв глаза.

– Немедленно потребуй от Азиру повторного подтверждения его преданности и возьми заложника.

– А о чем говорится в его послании?

Тейе презрительно улыбнулась:

– Он поклоняется тебе и восхищается тобой, называет меня госпожой твоего дома и клянется в своей вечной верности и преданности Египту.

– Какие прекрасные слова! Он сын истинной Маат.

– Он лжец и негодяй! – горячо воскликнула Тейе.

Эхнатон попытался приподняться и вскрикнул от боли.

– Если он говорит неправду, Атон покарает его, – выдавил он. – Передай свиток Туту, пусть ответит любезно.

– Но, Эхнатон!

– Помоги мне, матушка. Меня тошнит.

Слуга кинулся к ложу, встав на колени и держа в одной руке серебряный таз. Другой слуга поддерживал голову фараона. Эхнатон перекатился на бок, и его вырвало. Гнев Тейе немедленно испарился. Схватив мокрое полотенце с покрывала, куда оно свалилось, она обтерла ему лицо и помогла уложить его поудобнее среди подушек. Трясущимися руками он натянул на себя одеяло, и Тейе увидела, что его вдруг сморило.

– Мне не следовало беспокоить тебя, – сказала она и наклонилась поцеловать его в лоб. – Я вернусь позже, чтобы справиться о твоем самочувствии.

Она не успела даже дойти до двери, как он уже уснул. В коридоре она столкнулась с Пареннефером, который поднялся со своего табурета.

– Незамедлительно призови к фараону его врачевателя, – приказала она. – Может быть, и магов тоже.

– Фараон рассердился на своего врачевателя, богиня, – смутившись, ответил он. – Его недомогание началось, когда он уезжал, и ему сказали, что он слишком часто был на солнце без защиты. Фараон сказал, что его отец не может причинить ему вред, и прогнал врачевателя.

Раздраженная, она только и смогла ответить:

– Если фараон желает страдать, полагаю, мы должны предоставить ему эту возможность.

Тейе неохотно передала свиток Туту, наказав ему ответить Азиру в жестком тоне, даже если фараон того не желает, но она знала, что Туту будет выполнять волю фараона. Она представила Эхнатону свое видение ситуации в северной Сирии и посоветовала относительно того, что, как она полагала, было надлежащей линией действия, она даже немного превысила свои полномочия. Решение вопросов внешней политики было исключительным правом фараона. Он был волен принять совет своего писца из палаты внешних сношений и прочих управителей или не принимать его и определять отношения с вассалами и союзниками по своему усмотрению, но его слово было решающим. Тейе понимала, что все указания, которые он давал Туту, обязательны для исполнения, но ее раздражало, что Туту получал такое удовольствие, видя, что ее решения отменяются.

Вечером она снова пришла в покои сына в надежде убедить его что-нибудь съесть и была удивлена, увидев, что он умыт, одет и сидит между колоннами приемной рядом с Нефертити, поглядывая в сумеречный сад. У его ног лежала лютня, и писец сидел за его спиной, скрестив ноги, и записывал песню, которую диктовал Эхнатон. Он говорил быстро, высоким голосом, руки с длинными пальцами отбивали ритм стиха, хлопая по коленям, подлокотникам кресла или одна о другую. Весь напрягшись, он подался вперед, легонько раскачиваясь. Время от времени он хватал лютню и быстро пощипывал струны, мурлыкая себе под нос, пока слова не начинали литься снова.

– Да, мне лучше, матушка, я не могу прерваться, боюсь, что прекрасные слова иссякнут, не трогай меня сейчас, – прокричал он на одном дыхании и взмахнул рукой, повелевая ей уйти, на лице его мелькнуло беспокойство.

Нефертити вообще не потрудилась заметить ее появление. Тейе посмотрела сквозь сгущающиеся вокруг колонн тени и увидела, что свита фараона уныло стоит со склоненными головами, не издавая ни звука и не осмеливаясь пошевелиться. Только писец не обращал внимания на обстановку почти болезненного ожидания. Тяжело дыша и прикусив от усердия язык, он записывал поток монотонно льющихся полуоформившихся слов. Уныние и скука охватили Тейе, и она ушла.

14

Все придворные Малкатты вскоре были вовлечены в превращение безжизненной и суровой земли в место, достойное стать обителью Атона. Бек, Кенофер, Аута и другие царские архитекторы и строители день и ночь работали над постепенно усложняющимся планом города, которому предстояло как по волшебству возникнуть из пустоты, как творение первородного хаоса. Циничные обитатели Фив наблюдали, как день за днем Нил все больше полнился судами: мимо осторожно проползали огромные, неповоротливые баржи, груженные превосходно обработанным камнем из каменоломен Асуана, плоты, где высились груды золотистой соломы, которую потом смешают с речным илом, плыли парусные корабли с грузом ценного кедра, стоившим целое состояние. Тысячи рабов с надсмотрщиками нужно было перевезти на север, где им предстояло жить в наспех сооруженных бараках. К западу от Фив было селение, славившееся своими каменщиками. По приказу фараона всю деревню перенесли на новое место. Городские жители – по воле фараона их ряды все редели – громкими насмешливыми возгласами изредка приветствовали проходящие мимо флотилии, но вскоре, утратив интерес к происходящему, возвращались к своим дневным заботам или усаживались с пивом и хлебом на берегу и молча сидели в надежде развлечься зрелищем какого-нибудь золоченого судна с балдахином, несущего сановников вниз по течению.

Эхнатон также повелел приостановить строительство в Карнаке. Тех, кто долгие годы трудился над их с Нефертити храмами Атона, отправили в новый город, чтобы начать все сызнова. Жрецы Амона со страхом ждали, что он отзовет рабочих и из их храма, но, как обычно, он просто проигнорировал их. Осторожный Карнак занял хорошо продуманную, незаметную позицию.

Малкатта зажужжала, словно огромный улей, и с помощью взмыленных управителей и торопливых чиновников сменила привычную праздность на четкую организованность. Фараон считал дни до отъезда и проводил время, переходя из одной палаты в другую, требуя отчетов или бесконечно обсуждая свое видение самого прекрасного города, когда-либо существовавшего на земле. Оживленный, исполненный благих намерений, он часто мешал тем самым управителям, которых хотел заставить быть порасторопнее, ибо с его появлением вся работа останавливалась до тех пор, пока не были возданы должные почести и не приняты соответствующие позы. Эхнатон был в высшей степени счастлив, несмотря на все чаще повторявшиеся приступы головной боли, которых он начал страшиться. Они подрывали его хрупкую уверенность в себе, потому что всегда заканчивались болезненной рвотой. Приступы неизменно сопровождались взрывами бурной творческой энергии и религиозного пыла. Придворные, всегда стремившиеся угодить ему любыми доступными их пониманию способами, водили за собой слуг с серебряными кувшинами и учтиво сплевывали или, перебрав вина, блевали в них. Если бог Атон желал, чтобы его божественное воплощение и его священная сущность вели себя таким образом, они тоже хотели приобщиться к божьей благодати.

Со сменой приоритетов в государственном управлении произошла реорганизация власти, и многие управители, которые были на вершине при Аменхотепе Третьем, оказались невостребованными. Фараон не отстранил их открыто, но те повседневные указания, которые должны были передаваться им, поступали теперь их подчиненным. Чиновники благоразумно удалились, не высказывая возражений, и их места заняли те, кто был обласкан Эхнатоном.

С чувством сожаления Эйе все более отчетливо видел разумность своего решения последовать за фараоном. Ему нравился его заместитель, Раннефер. Молодой человек знал толк в лошадях, и колесничие уважали его, но, когда он с царевичем приехал из Мемфиса, тот назначил его служить в подчинении у Эйе, и Эйе с тревогой наблюдал за Раннефером, ожидая, что тот захочет захватить власть. Однако пока было не похоже на то, что Раннефера назначат смотрителем царских лошадей. Но Эйе верил, что этот момент когда-нибудь наступит, если он сам не займет его должность. Больше не было сомнений, что фараон контролирует управление страной. Теперь он был бесспорным правителем, хотя осуществлял свою власть не так, как его отец, который управлял Египтом с помощью системы государственных учреждений; он правил как цари-жрецы древних времен. Восходила и звезда Нефертити. Через год после начала строительства города она, к своему огорчению, родила еще одну девочку, но Эхнатон радостно воспринял появление дочери и назвал ее Анхесенпаатон – Живущая для Атона. Нефертити была окружена ореолом красоты и богатства, притягивавшим власть. Благоговейно почитавшаяся богиней и императрицей, Тейе еще не утратила влияния, но она была богиней старого времени, императрицей, которая не могла больше безраздельно властвовать в империи. Эйе, не желавший видеть ее дальнейшее унижение, намеревался осторожно завоевывать доверие Эхнатона, а эта задача оказалась несложной. Эйе знал, что фараон благоволит ему, он всегда чувствовал себя спокойно в присутствии дяди и в то же время искал его совета без робости, которую испытывал в обществе матери. Советы Тейе слишком часто звучали снисходительно или, хуже того, ненамеренно едко, камня на камне не оставляя от его несмелых суждений. Наученный горьким опытом сестры, Эйе не спорил, а только рассуждал, поощрительно кивая, всегда уступая Эхнатону, если тот начинал настаивать на своем.

Единственным развлечением, которое доставляло Эхнатону истинное наслаждение, было управление колесницей, что он делал превосходно, и как смотритель царских лошадей Эйе проводил много времени в колеснице, стоя за узкой, сутулой спиной фараона, когда он весело покрикивал на лошадей, а его слабые руки уверенно управлялись с поводьями. Для Эйе было что-то подкупающее и вызывающее сострадание в том, как племянник упорно боролся со своими физическими недостатками. К своему удивлению, Эйе вдруг понял, что с удовольствием предвкушает тот момент, когда он вновь будет слушать немелодичное, похожее на писк пение фараона, скрип сбруи и свист ветра в ушах.

– Несмотря на то, что ты строишь новую часовню Мину в своем родовом поместье в Ахмине, я считаю тебя своим Другом, дядюшка, – сказал Эхнатон Эйе однажды, когда они, Все в пыли, сошли с колесницы и устало шагали к своим носилкам. – Это что-то большее, чем зов крови, правда?

Эйе улыбнулся тревожному, неуверенному тону вопроса.

– Конечно, я твой друг, – учтиво ответил он.

– Тебе хорошо со мной? Нефертити уверяет, что ты проводишь со мной время только ради того, чтобы потом докладывать матушке. – Он взял Эйе за руку и остановился.

Эйе посмотрел прямо в беспокойно вопрошающие черные глаза, отметив, что в складках век застряли песчинки.

– Эхнатон, ты должен знать, что императрица – мой старинный друг и любимая сестра, – осторожно подбирая слова, начал он. – С ней меня связывают воспоминания, которые принадлежат только нам двоим. Но я никогда не стану порочить своего фараона ни в чьем присутствии. Царица Нефертити слишком усердна в своем стремлении оградить тебя от всего, что может тебе навредить.

К изумлению и тревоге Эйе, глаза фараона вдруг наполнились слезами.

– Иногда, когда одни говорят мне одно, другие – другое, а Атон не может объяснить мне, кто же говорит правду, я очень страдаю. – Его толстые губы дрожали. – Иногда мне кажется, что меня совсем никто не любит.

Почувствовав, как тело фараона потянулось к нему, Эйе понял, что, если сейчас раскроет объятия, Эхнатон бросится к нему. Он убрал руки за спину. Придворным, которые не могли слышать их разговор, но терпеливо наблюдали за ними на расстоянии, вовсе не обязательно знать, что их фараон так нуждается в утешении.

– Мой царь, мой владыка, – тихо сказал он, – тебе поклоняется целая империя, ты возлюбленный самого Ра, и, конечно, тебя не могут не любить такие жалкие смертные, как я и твоя матушка.

Эхнатон смахнул слезы и закусил губу.

– Я тоже люблю тебя. Я люблю императрицу, но она становится остра на язык. Дядюшка, ты не хотел бы принять честь стать моим носителем опахала по правую руку?

Эйе смотрел на него, быстро обдумывая ситуацию. Ему предложили высочайшую должность на земле, и это не прозвучало как приказание. Он готов был рассмеяться от облегчения, но сглотнул, опускаясь на колени в утрамбованный грунт площадки и целуя запыленные ноги фараона.

– Я не заслуживаю этого, – сказал он, зная, что говорит правду, – однако я желаю верно служить тебе, о Дух Атона.

– Хорошо. Я позволю Раннеферу принять должность смотрителя царских лошадей. Ты поедешь со мной в мой священный город?

– Ты в этом сомневался?

– Да. Нефертити сказала, что ты останешься здесь с Тейе и будешь строить заговор против меня.

Надо будет серьезно поговорить с Нефертити, – подумал Эйе. – Неужели она так никогда и не научится благоразумию?

– Могу только отрицать это и пытаться своими деяниями убедить тебя в том, что царица не права.

Эхнатон мягко тронул его ногой, и Эйе поднялся.

– В любом случае я не поверил в это, дядюшка, – сказал фараон, шмыгнув носом, – Носи мое опахало и покажи всем злопыхателям, что они ошибаются, сомневаясь в твоей верности.

Я еще и сам не уверен, что они ошибаются, – подумал Эйе, рассеянно глядя на тяжелые бедра фараона, направлявшегося к своим носилкам. – Но я нужен тебе, Эхнатон.

Он все еще не был уверен, когда на следующий день просил сестру принять его. Тейе отпустила писца. Эйе распростерся ниц перед ней, искоса глядя, как босые ступни прошагали мимо его лица. Потом к нему приблизились кожаные с золотой шнуровкой сандалии Тейе. Эйе приподнялся на локтях, поцеловал ее ноги и встал.

– Писец собрания сообщил, что на строительство направлено четыре тысячи солдат, – гневно сказала она. – О чем думает Эхнатон? Чтобы поддерживать порядок среди феллахов, достаточно и тысячи. Себекхотеп, должно быть, просыпается среди ночи в холодном поту, когда видит, с какой скоростью убывает из казны золото. И ты, носитель опахала по правую руку, тебе тоже нужно платить в соответствии с твоей новой должностью.

Она быстро свернула свиток и бросила его на стол писца. Эйе посмотрел на морщинистые, с выступающими венами руки, унизанные массивными кольцами. На Тейе было прозрачное бледно-голубое одеяние, расходящееся складками из-под смуглой обвислой груди. Сморщенные соски были выкрашены синим, и поблескивали золотой пудрой. Голубой плащ, который она бросила на стул позади себя, по краю украшали маленькие золотые шарики, в каждом из которых при ходьбе со звоном перекатывались дробинки. Ее пышные рыже-каштановые волосы были убраны с высокого лба, который охватывала девическая диадема из синих эмалевых незабудок. С диадемы свисали стрельчатые зеленые эмалевые листья, касавшиеся щек, уже начавших отвисать под натиском прожитых лет. Прозрачные голубые глаза окружала густая сеточка морщин, под глазами от усталости образовались мешки. Впервые Эйе подумал, что она одета безвкусно, юная свежесть ее одеяния больше подчеркивала, чем скрывала ее возраст. В ее голосе появились интонации старой ворчливой няньки. С изумлением он разглядел в Тейе черты их матери, Туйи, Украшения царя, там, где прежде замечал только силу и самоуверенность отца.

– Пока подати и подношения иноземцев льются в казну, она не оскудеет, – мягко возразил он. – Похоже, фараон верит в то, что он сможет отпугивать злых духов от своего города с помощью копий и мечей живых людей. Это неважно, императрица.

– Это важно! – воскликнула она в негодовании. – На севере, в Сирии, уже сгущаются тучи. Наши вассалы делают попытки сделать свой народ нашим врагом. Любой глупец понимает это, только не фараон. Египту может понадобиться каждый его солдат.

– Фараон понимает это.

– О да. – В ее голосе зазвучали саркастические нотки. – Он читает депеши. Для него каждое слово в них дышит правдой. Он называет этих разбойников Азиру и Суппилулиумаса своими братьями.

– Зачем ты принимаешь все так близко к сердцу? Азиру и Суппилулиумас то ссорятся, то мирятся между собой. Если они, в конце концов, нападут друг на друга, мы только выиграем от этого. Если они объединятся и нападут на нас, мы разобьем их. Может быть, небольшая война вразумит Эхнатона.

– Ты так спокоен, Эйе. – Она холодно улыбнулась. – Так рассудителен. Когда я слушаю тебя, я начинаю верить в то, что трезвость ума покинула меня. Но я говорю тебе, что шакалы чуют слабость в моем сыне и их аппетиты разгораются.

– Тогда пусть попытаются утолить их. Египет вполне силен для того, чтобы вбить кость им в глотки. Ты всегда умела смеяться, императрица, и забывать о государственных делах, покидая палаты управителей. В чем дело?

Ее округлые плечи поникли.

– Не знаю. Может быть, в тебе. Носитель опахала – великая честь. Я слишком устала, чтобы шпионить за тобой, задумываться о твоих делах, тяготиться подозрениями, что ты подталкиваешь меня к смерти. Я могла бы вместе с Нефертити нашептывать фараону, что ты добиваешься его расположения только для того, чтобы сохранить свое положение самого высокопоставленного сановника царства, но я не хочу делать ему больно, даже если это правда.

– Нет ничего плохого в том, чтобы преследовать свою выгоду в сложившихся обстоятельствах, и ты бы первая признала это, окажись ты на моем месте, – возразил Эйе. Повисла пауза. Тейе опустила голову, глядя на свитки, оставленные писцом собрания. Потом Эйе тихо сказал: – Тебе не хватает его в постели, правда?

Она гордо вздернула подбородок и улыбнулась – непреклонно и вместе с тем смиряя свое достоинство.

– Да, это так. Но больше всего мне не хватает Осириса Аменхотепа Прославленного.

– Тогда найди кого-нибудь, кто мог бы заменить его. Твои ночи не должны быть холодными.

– Это не то… это… – Она подыскивала слова, потом пожала плечами. – Это не важно. Но я, наконец, решила, что, когда Эхнатон перевезет двор в новую столицу, я останусь здесь.

Он кивнул.

– Тогда ты понимаешь, что придется оставить здесь Сменхару и Бекетатон.

Их глаза встретились.

– Конечно, – сухо ответила Тейе.

Они замолчали. Ее взгляд упал на беспорядочно заваленный стол, и она принялась задумчиво перебирать свитки. Через некоторое время Эйе сказал:

– Может ли статься, чтобы императрица Египта поддавалась чувству жалости к себе?

Он ожидал едкого ответа, но она подняла голову и грустно улыбнулась ему.

– Вполне. Между нами уже выросла пропасть, носитель опахала. Я открыто признаю, что, если бы я оказалась на твоем месте, я поступала бы так же, как ты, но я уже горюю о том, что ты отдаляешься. Позволь мне роскошь простой человеческой слабости.

Она поднялась из-за стола, протягивая к нему руки, и они безмолвно обнялись. Эйе знал, что его великодушно простили.

Три месяца спустя, в самый разгар поры урожая, в Малкатту пришло сообщение, что маневры Суппилулиумаса переросли в полномасштабную военную кампанию и что хетты действительно двинули войска в северную Сирию против Азиру. Тейе стояла в окружении писцов в палате внешних сношений. Ее сын переминался с ноги на ногу, бледный и растерянный, вокруг него, как обычно, скакали мартышки.

– Но у нас мирное соглашение с Суппилулиумасом, – возражал Эхнатон, неуверенно глядя на смущенного Туту. – Туту показывал его мне. Как мы можем выступить против него?

– Великий царь, я вовсе не призываю развязать войну с хеттами, – осторожно принялась убеждать его Тейе, стараясь сохранять спокойствие. – Но пока они дерутся с Митанни, а также с Амурру, мы должны посетить граничащие с Египтом государства, в которых становится неспокойно. Наши наместники из коренных жителей озадачены бездействием Египта при виде ощутимых беспорядков, они начинают задаваться вопросом, а выгодно ли сохранять преданность нам. Риббади из Гебела жаждет получить от тебя указания; кочевые племена хапиру снова восстали, они грабят приграничные города. Мой первый супруг не раз сталкивался с подобной ситуацией и действовал без промедления.

– Ну и что ты хочешь, чтобы я сделал? – жалобно спросил Эхнатон. – Меня тошнит от посланий Риббади, в которых он умоляет о помощи. Он пишет все время. Я велел Туту послать ему свиток, в котором я запрещаю беспокоить меня так часто. Я написал всем наместникам, напомнив им, что они получили благословение Египта.

– Этого уже недостаточно, – мягко сказала Тейе. – Во-первых, призови Азиру в Египет, чтобы он объяснил, почему он пытался договориться с хеттами. Собери ударные войска нубийцев, лучников и колесничих и веди на север. Разгромить племена пустыни, которые разоряют пограничные селения, было бы нейтральным дипломатическим ходом, ты не примешь ничью сторону и в то же время вновь заявишь о власти Египта. Также желательно навестить своих вассалов, сменить наместников, которым больше нельзя доверять, возможно, казнить некоторых, чья преданность уже не является неоспоримой. Остальных лично осыпь золотом, Гор. Потом поезжай на охоту и покажи всю свою живость и силу. Письма не могут заменить фараона во всей его зримой мощи.

– Но что со всеми этими соглашениями? – Он был явно огорчен, его лоб наморщился под золотой коброй, он нервно облизывал накрашенные хной губы. Одна из мартышек взобралась на подлокотник кресла и запрыгнула ему на плечо. Он с удовольствием принялся поглаживать ее. – Ты говоришь об убийствах, матушка. Но как я могу убивать людей, чьи письма исполнены дружелюбия, кто заверяет меня в своей надежности, кто называет меня величайшим царем во всем мире? Я подумаю о том, чтобы написать Мэю и попросить его усмирить разбойников. Хапиру никогда не писали мне.

– Хорошо, это для начала. Туту здесь. Не продиктуешь ли прямо сейчас?

– Нет, не сейчас. Я обещал детям, что поиграю с ними в детской.

Тейе была готова умолять, но передумала.

– Может быть, ты хочешь, чтобы я написала за тебя?

– Очень хорошо. – Его лицо просияло, и он, поцеловав мартышку в ухо, ссадил ее на пол и поднялся. Люди в комнате в ту лее секунду распростерлись ниц. – Но это не должно быть не чем другим, как наказанием хапиру. О наместниках я подумаю позже.

Он вышел, и все вышли вслед за ним.

Если я не могу убедить его в серьезности ситуации, может быть, Нефертити сможет, – подумала Тейе. – Нужно заставить его понять. Она схватила Нефертити за руку.

– Послушай, – тихо сказала она, – ты можешь не любить меня, но ты, без сомнения, любишь Египет. Постарайся, чтобы фараон воспринял это всерьез.

– А я полагаю, что он прав, императрица, – прошипела в ответ Нефертити. – Чем дольше мы будем медлить, тем более вероятно, что наши враги станут воевать друг с другом и от этого ослабеют.

– Ты не права. – Ногти Тейе сильнее впились в руку молодой женщины. – Суппилулиумас еще не может до конца поверить в то, что величайшая власть в мире выбирает позицию слабости. Он будет действовать исподволь, чтобы заключить союзы там, где он видит вероятность дальнейшей выгоды.

Нефертити натянуто улыбнулась тетке.

– Это все, что тебе осталось, дорогая императрица, – сомнительное умение так истолковывать дела с иноземцами, чтобы попытаться восстановить некоторое влияние на бога. Это не поможет. Твоя звезда закатилась. – Она поджала губы и причмокнула двум мартышкам, прицепившимся к ее платью. – Мне нужно идти. Отцепись от моей руки. Ты уже наставила мне синяков, и теперь мне нужно велеть сделать массаж, чтобы удалить отметины от твоих ногтей.

– Выпороть тебя нужно хорошенько, Нефертити. Отец был всегда слишком мягок с тобой.

Тейе с отвращением отступила, и Нефертити выплыла из комнаты. Туту стоял в ожидании, не поднимая глаз.

– И ты, ты, продажный лизоблюд, – в негодовании налетела на него Тейе, – если бы это было в моей власти, я бы выгнала тебя. Писец палаты внешних сношений должен думать сам и уверенно давать советы, а ты только и знаешь, что как попугай повторять за моей племянницей.

От расстройства она была готова расплакаться. Туту вздрогнул, но непокорно выпятил нижнюю губу, и Тейе знала: он понимает, что она для него неопасна. Ей очень хотелось швырнуть свитки на пол и покинуть и эту палату, и хитрого управителя, снять с себя ответственность, которая стала для нее таким непосильным бременем. У ее ложа, наверно, уже стоит поднос с роскошным дымчатым виноградом из Джарухи и свежее ячменное пиво, темное и прохладное.

– Мне нужна копия этого документа для моих собственных писцов, – сказала она. – А тебе лучше перевести это на аккадский и отослать в Урусалим и Гебел. Этим городам не помешает узнать, что Египет, по крайней мере, начинает изгонять стрелков пустыни. «Военачальнику крепости, Мэю, приветствие. До нашего мудрейшего внимания довели, что…»

Туту быстро записывал, старательно сохраняя молчание. Закончив, Тейе вышла, даже не взглянув на него. Снаружи в коридоре терпеливо ждал Хайя.

– Подать мои носилки и балдахин, – велела Тейе. – Сегодня я отправляюсь на площадку, там будет парад войска «Величие Атона».

Хайя взглянул ей в лицо и не стал возражать. Тейе доставили на ослепительно сияющий песчаный плац, где командиры отдавали приказы, а воины ехали на колесницах или маршировали, взбивая босыми ногами белую пыль, их скимитары ярко сверкали на солнце. Зрелище не порадовало ее. Армия Египта напоминала колесницу без оси, прекрасную, но бесполезную. Она уже страстно мечтала о том дне, когда фараон со своими любимцами отплывет безвозвратно, и Малкатта с ее тихими садами и гулкими коридорами будет принадлежать только ей и ее воспоминаниям.