Текст книги "Проклятие любви"

– Эти слова исполнены очарования, – изрек Азиру, когда Эхнатон закончил и выжидательно посмотрел на него. – У тебя истинный дар поэта, божественный дар. Слышали ли эти слова твои солдаты или только придворные?

Тейе застонала, заметив, что Эхнатон кивнул.

– Конечно. Всему Египту доступны откровения, которые мне ниспосылает Атон. Не хочешь ли ты взять с собой в Амурру жреца Атона, чтобы он просветил твой народ?

Тейе решительно отказалась присутствовать при завершении разговора. Чуть позже, извинившись, она отправилась отдыхать. Она не приняла Азиру перед отъездом, и ее не было среди тех, кто вышел на ступени причала пожелать ему доброго пути. Что бы она ни сказала ему теперь, это не будет иметь значения, потому что решение он уже принял. Он наблюдал ее прибытие в Ахетатон, видел бесчестье Нефертити, поразмыслил над восхождением звезды Мериатон вместо звезды сына Тейе и сделал свои выводы. Фараон одарил его на прощание множеством дорогих подарков, это сопровождалось слезами и братскими объятиями. Я бы проткнула копьем его черное сердце и послала его изувеченное тело Суппилулиумасу, – думала Тейе. – Времена, когда Египет мог вернуть его в ряды своих союзников, давно миновали.

Тейе и Мериатон почти не виделись с тех пор, как девушка сделалась женой фараона, они встречались только в храме или иногда во время праздников, поэтому Тейе была удивлена, когда в середине месяца фаменос вестник царицы объявил ей о приглашении, которое, по сути, являлось царским приказом. Взяв с собой Хайю, Тейе отправилась в покои царицы. Она не была там после стычки с Нефертити, и память об этой исполненной желчи встрече ожила, снова наполнив ее разочарованием. Мериатон ответила на ее учтивый поклон улыбкой и, подойдя ближе, поцеловала бабушку в щеку. Она выглядела свежей и прелестной в белом платье, бирюзовых сережках и ожерелье. На ее прямых черных волосах покоилась царская диадема, с которой свисала тонкого плетения золотая сетка, усыпанная мелкими бусинами из бирюзы. Тейе подумала, что Мериатон будет еще красивее, чем ее мать, потому что ее безупречное личико сияло кротостью и добротой, недоступными Нефертити. Оглядев комнату, императрица пришла в недоумение, увидев рядом с троном Мериатон простой письменный стол, где аккуратными рядами были разложены свитки, и нескольких писцов, которые занимались переписыванием или сидели, подняв наготове перья, в ожидании повелений царицы. Царица указала на кресло, и Тейе села.

– Как поживает царевич Сменхара? – прозвучал первый вопрос Мериатон.

Тейе подметила горячий интерес, который девушка пыталась скрыть.

– С ним все хорошо, он продолжает свои занятия, – ответила она. – Учеба дается ему по-прежнему нелегко, не думаю, что он когда-нибудь достигнет настоящего мастерства в обращении с оружием, но ему нравятся лошади, и он каждое утро катается в пустыне за городом на своей колеснице.

– Я знаю, – сказала Мериатон, залившись румянцем. – Благодарю тебя, императрица, за то, что ты не сочла мой вопрос назойливым. Все знают о моих чувствах к нему. Но хотя придворным известно о моей преданности отцу, теперь, когда я стала царицей, многие считают мою любовь к Сменхаре недостойной.

– У тебя отважное сердце.

– У меня нет выбора, – печально возразила Мериатон. – Но я вызвала тебя не для того, чтобы скоротать время. Ты была больна?

Тейе улыбнулась.

– Не больна, просто возраст дает о себе знать. Вдруг заболело все. Но неделя в постели, ежедневный массаж и легкое воздержание восстановили мои силы.

Это было не совсем правдой. Она уже забыла, как это – просыпаться по утрам бодрой и полной сил, но хуже было осознание того, что эти дни уже никогда не вернутся.

– Помолись Диску! – участливо предложила Мериатон. Она кивнула своему главному писцу, тот поднялся с пола и подал свиток. – Как тебе известно, моя мать несла некоторую ответственность за ведение переписки с иноземцами. Она выслушивала послания и составляла ответы, а если вопрос был серьезный, то советовалась с Туту и представляла послание на суд супруга. Но Эхнатон не проявляет интереса к свиткам, которые мешками доставляются в палату Туту каждый день, поэтому я пытаюсь разобраться в них сама, чтобы лучше послужить своему фараону. Мне нужна твоя помощь, бабушка.

Тейе в удивлении широко раскрыла глаза, ее окатила волна возбуждения. Оружие, способное победить упрямое, своевольное невежество фараона в государственных делах, нашлось там, где его не искали.

– Мериатон, ты знаешь, что фараон не внемлет доводам, исполненным здравого смысла, если это касается дел империи. Твоя мать не хотела рисковать, опасаясь вызвать его неудовольствие, и просто говорила ему то, что он хотел слышать, или же отказывалась выслушивать послания. Ты готова к тому, что придется постоянно беспокоить и злить его?

– Я не думала об этом. Я просто пришла в замешательство от количества свитков, врученных мне Туту, и не знаю, что с ними делать. Но, конечно, истина важнее всего.

Тейе вдруг поняла, что она видит перед собой лучший и чистейший результат учения своего сына. Мериатон не знала иного бога, кроме Атона, ее помыслы и поступки подвергались постоянному влиянию откровений отца, однако же, были свободны от его собственных терзаний и сомнений, которые были уделом всех тех, кто вырос под властью Амона и множества других богов Египта. Она была новорожденным символом, обещанием того, что могло быть. Что могло бы быть, – поправила себя Тейе. – Ореол неудачи сопутствовал моему бедному сыну еще до того, как этот город волшебным образом вырос среди пустыни.

– Да, конечно, – согласилась она задумчиво. – Я сделаю все, что смогу. Что там у тебя?

Мериатон подала ей свиток. Это была копия таблички, полученной от Азиру, уже переведенная с аккадского. Тейе быстро прочла его. Цветистые неискренние слова лести, самоуничижительные обороты, рассчитанные на то, чтобы смягчить императора, были отброшены. «Стремясь защитить свой народ, я сегодня пришел к решению заключить соглашение с царевичем Суппилулиумасом, – писал Азиру. – Рука Египта больше не простирается над всем миром в своем могуществе. Речи его царя пусты, как ветер в камышах, а его обещания невесомее самых несерьезных слов любви». С возгласом отвращения Тейе бросила свиток на стол.

– Это не все, – сказала Мериатон, подавая ей следующий. – Этот прислали сегодня из Ретенну.

Свиток был коротким – простое изложение неприкрашенных фактов. Азиру, несомненно, с полного согласия и одобрения своего нового союзника, напал на Амки, вассала Египта.

– Если я отправлюсь с этими свитками к фараону, ты пойдешь со мной, чтобы поддержать меня? – спросила Тейе.

Мериатон кивнула.

– Он не захочет огорчать меня, – сказала она, опустив голову. – Я ношу ребенка.

Она с трудом подбирала слова, и Тейе с приливом жалости увидела, как тень воспоминания о Мекетатон пробежала по тонким чертам девушки.

– Это хорошая новость для Египта, – сказала она. Сделав знак Хайе, чтобы тот помог ей подняться с кресла, она подошла ближе. – Тебе нечего опасаться, – тихо добавила она. – Тебе уже тринадцать. Твое тело сильнее и более развито, чем тело твоей сестры. Ты будешь жить.

– Но я не хочу этого ребенка, – с нажимом ответила Мериатон, отвернувшись. – Он не от Сменхары.

Тейе не могла убеждать ее запастись терпением, как она убеждала Сменхару. Она не могла сказать ей, что, возможно, Эхнатона ожидает ранняя смерть и однажды царица сможет удовлетворить желание своего сердца. Почтительно взяв Мериатон за руку, она поцеловала ее в оранжевые губы.

– Я – твой друг и твоя бабушка, – мягко сказала она. – Помни об этом, богиня.

Тейе хотела поскорее сообщить новости, пока память о пребывании Азиру еще свежа. Поскольку Эйе был постоянно при нем, на следующее утро она вызвала Хоремхеба, и вместе с Мериатон они явились к Эхнатону. Оба свитка нес главный писец Мериатон. Фараон радостно приветствовал их всех. Он только что вернулся из храма, и его кожа и одежда были пропитаны запахом ладана и цветов. Пророк Мерира очищал комнату, как он делал каждый день, разбрызгивая вино и молоко на пол и на стены, и его тихие песнопения вплывали в речь Эхнатона.

– Какая счастливая случайность! – воскликнул он. – Все мои дорогие люди вместе почтили меня своим вниманием. Мериатон, прелесть моя, иди же поцелуй меня. Ты хорошо отдохнула?

Он потянулся к ней, заключил ее в объятия и беззастенчиво крепко поцеловал в губы. Обняв ее одной рукой, он удостоил легким сердечным поцелуем Тейе и ждал, пока Хоремхеб совершит ритуальный поклон. Эйе стоял рядом, с опахалом на плече.

– Чем я могу вас наградить сегодня? – продолжал шутливо вопрошать Эхнатон. – Небольшая прогулка по реке? Чтобы укрепить нашу дружбу?

Тейе почувствовала, как за благодушием в нем нарастает беспокойство. Подведенные сурьмой глаза метались от одного к другому. Императрица молчала. Если и был малейший шанс, что фараон выслушает их, начать говорить должна была Мериатон. Она незаметно кивнула девушке, которая мягко высвободилась и, взяв свитки, благоговейно вручила их Эхнатону.

– Я умоляю тебя, муж мой и бог, прочти это, – сказала она. – И знай, что мы, твоя семья, праведно возмущены их содержанием. Помни, когда будешь читать, что я – твоя покорная дочь и верная жена, я не сделаю ничего, чтобы навредить тебе или опозорить тебя или Диск, твоего могущественного отца.

Он нахмурился, глядя на нее, потом развернул папирус, озадаченно выпятил нижнюю губу и, отступив к трону, сел. Эйе незаметно подал знак, и тут же для Тейе подвинули кресло, в которое она с благодарностью опустилась. В комнате наступила тишина, слышалось лишь монотонное бормотание Мериры. Эхнатон прочел свитки, велел жрецу замолчать, потом прочел их снова. Закончив, он уронил их на пол. Он уже тяжело дышал. Его взгляд скользнул по застывшим в ожидании лицам, вдруг он закрыл один глаз и поморщился, но судорога прошла.

– Как может Азиру так поступать? – жалобно спросил он. – Разве он ничему не научился за месяцы пребывания здесь? Когда он уезжал, я обнимал его, как брата, я проливал слезы любви в его объятиях! И не успели рабы прибраться в доме, который я предоставил ему, как он уже обратился к хеттам. – Он закрыл рот рукой, и его вытянутые черты исказились от боли.

Мериатон подошла к нему и мягко отняла его пальцы от лица, целуя их.

– Отец, несмотря на твою великую веру, мир не понимает тебя, – произнесла она. – Возможно, никогда не поймет. Азиру не способен видеть воплощение Диска. Он видит только правителя, который был прежде могучим защитником, а теперь возлюбил мир, тогда как только война с хеттами спасет Амурру от разграбления. Ты не должен винить его.

– Как может он стоять в храме и не слышать голоса Атона, вещающего моими устами? Это наказание мне. Снова я согрешил против бога, но не знаю, в чем!

В его последних словах звучало сознание вины. Эхнатон выпрямился на троне, потом склонился, уперев локти в рыхлые колени и спрятав лицо в накрашенные ладони.

Мериатон неуверенно взглянула на Тейе.

– Если позволишь, божественный, я могу сказать тебе, в чем, – произнесла Тейе. – Ты воздерживался от действий, потому что не желал причинить зло никому из живых существ под властью Атона, но, поступая так, ты подвергал опасности обитель самого бога. Стая голодных львов тайно бродит вокруг Египта, и скоро они перепрыгнут границы и придут сюда, в Ахетатон. Если Египет падет, свет Диска померкнет. Сейчас не время для мира. Твой бог сейчас нуждается в защите!

– Нет! – Эхнатон выпрямился и высвободил руку из рук дочери. Пальцы потянулись к пекторали, висевшей на его груди, и он принялся дергать и крутить золотые нити. – Дело в Нефертити. Я бессердечно прогнал ее, я поспешил. Я должен вернуть ее, восстановить ее, я ошибся…

– Божественный, ты не ошибся. – Хоремхеб выступил вперед. – Послушай свою императрицу, богиню, которая всю твою жизнь делилась с тобой своей мудростью. Азиру вторгся на землю Амки, без сомнения, с людьми и оружием, предоставленными ему Суппилулиумасом, этим безжалостным врагом всей истинной религии. Между Амки и самим Египтом лежит только Ретенну. Ради бога, который почтил Египет своим первым откровением, который снизошел сам, чтобы воссесть своим воплощением на троне Гора, не позволь иноземцам осквернить эту землю!

– Египет еще силен, – раздался низкий, хорошо поставленный голос Эйе. – Наши солдаты разжирели и обленились, но через несколько месяцев они будут готовы выступить в поход. Есть еще офицеры, способные повести их за собой. Не шли Азиру никаких сообщений, Гор! Нанеси удар немедленно и неожиданно. Дай этим зверям ощутить вкус настоящей войны.

Мериатон склонила голову ему на плечо.

– Послушай их, муж мой! Они говорят истину.

Он обнял ее и уткнулся в ее шею.

– Я так устал. – Голос звучал приглушенно, но в нем слышалось неприкрытое страдание. – Ночью мои сны полны ужаса. Смерть идет ко мне, демоны отмщения, ужасной тьмы Дуата. Лицо Нефертити склоняется надо мной, и я тянусь к ней, и просыпаюсь, дрожа от страха. Днем я вижу согбенные спины своих подданных. Их лица скрыты, но я знаю, что если застать их врасплох, прежде чем они поднимутся, то я увижу, что окружен существами без сердец и без лиц. Если я подведу бога, я долго не проживу.

– Так не подводи его. – Тейе старалась, чтобы ее голос оставался спокойным, глядя, как Мериатон по-детски старается утешить отца. – Проснись, Эхнатон. Возьми свой скимитар.

– Я не знаю как!

– Хоремхеб сделает это за тебя. Прикажи ему!

Он скорчился.

– Я не могу!

– Дорогой племянник, ты должен, – с нажимом сказал Эйе. – Пожалуйста.

– Уходите все. Я подумаю об этом. Убирайтесь! Мериатон, приведи врачевателя!

Хоремхеб пожал плечами. Тейе глубоко, протяжно вздохнула и с трудом поднялась. Теперь, когда его любовь принадлежит Мериатон, они будут неустанно повторять попытки и, в конце концов, победят. Если боги будут милостивы и дадут им достаточно времени.

21

В первый месяц нового года, четырнадцатого года правления Эхнатона, Мериатон родила девочку. Фараон назвал ее Мериатон-Ташерит – Мериатон-младшая, и отметил благополучие матери и дочери торжественными церемониями во дворце и храме. Мериатон вскоре поднялась с постели и снова появилась рядом с фараоном, но теперь она будто утратила часть своей живости. Она была бледна и задумчива, подвержена внезапным приступам раздражительности, которые заканчивались слезами, она не проявляла интереса к дочери. Девочка была здоровая, пухленькая, похожая на нее, но Мериатон, назначив нянек присматривать за ней, спокойно отвернулась от младенца. Она снова делила ложе с фараоном, и Тейе, пристально наблюдая, как во время вечерней трапезы Эхнатон покрывает ее чело поцелуями и заталкивает фрукты в печально искривленный ротик, задумалась: что если Мериатон почему-то вообразила, что рождение ребенка знаменует конец ее супружеских обязанностей?

Вскоре после родов в палату внешних сношений пришло сообщение о том, что Суппилулиумас подписал дружественное соглашение с Шаттивасой, наследником Тушратты в Митанни, и теперь затаился, без сомнения, удовлетворенный еще одним завоеванием. Он мог себе позволить ждать и тщательно планировать дальнейшие действия. А Тейе чувствовала, что Эхнатон слабеет. Он отгораживался от нее участившимися изнурительными приступами головной боли и тошноты. Они с Мериатон, Хоремхебом и Эйе все-таки вырвали у него позволение привести армию в полную боевую готовность, хоть он бранил их, обвинял в предательстве. Пограничные отряды по-прежнему осуществляли постоянное патрулирование, но подразделения регулярных войск давно сократились в численности и потеряли боеспособность. Хоремхеб объявил воинский призыв, строительство новых казарм, принялся приводить в порядок оружие и колесницы, и скоро его командиры уже смогли начать муштровать новобранцев. Тейе с удовлетворением понимала, что весть о том, что Египет зашевелился, очень скоро достигнет ушей Суппилулиумаса. Как эхо давно отзвучавшего голоса, ей стали приходить письма из Фив с просьбами лично подтвердить слух о реорганизации армии. Тейе выслушивала послания с чувством, которое было сродни страху. Малкатта казалась ей не только далекой, но и уже погребенной в прошлом. Я тоже была покорена необыкновенным очарованием, пронизывающим Ахетатон, – осознавала она. – Как давно я в последний раз беспокоилась о благополучии других городов? Время, кажется, остановилось здесь, но что происходит в Ахмине, Джарухе, Мемфисе? Чары, которые заканчиваются за чертой, там, где трава уступает место враждебной пустыне, сделали меня пленницей, слепой и глухой к нуждам внешнего мира. Я намеревалась заняться казной, но так и не сделала этого. Я тревожилась о тонком ручейке податей, который с тех пор высох совсем. Что случилось со мной? Держа в руках свитки, скрепленные печатью Амона, она будто увидела призрак. Императрица тут же послала за казначеем.

– Казна истощена, но ни в коем случае не опустела, – надменно ответил он на ее вопрос. – Египет еще ведет торговлю с островами Великого Зеленого моря.

– Только с ними? А как же Нубия и Ретенну?

– Царица, наши позиции в Нубии довольно слабы в настоящее время, как тебе, должно быть, известно.

– Нет. Мне это неизвестно. Нубия не является нашим вассалом; она – часть Египта. Почему тогда наши позиции там слабы?

– Это меня не касается. Я всего лишь хранитель сокровищ своего владыки. Но я полагаю, что нубийские племена были неспокойны в последнее время, и несколько египетских сборщиков дани просто исчезли.

– Ну а что с нубийскими копями? Как золотые пути?

– Военачальник Хоремхеб имеет монополию на сборы, полученные от нубийского золота, богиня. Прости меня, но в этом случае тебе лучше адресовать свой вопрос ему.

– Я так и сделаю. Что в Ретенну?

– Мы уже год ничего не получали из Кадеша.

– Тогда почему казна не опустела?

– Фараон каждый год постепенно поднимал налоги, особенно с феллахов, и, кроме того, все подношения в Египте, что прежде были адресованы другим богам, теперь поступают прямо в Ахетатон.

Отпустив его, она сидела, кусая губу и яростно соображая, феллахи чернь, но чернь не бесполезная, без них страна не смогла бы существовать. Если налоги, взимаемые с них, превысят пределы разумного, Египет будет сломлен любым бедствием, угрожающим их выживанию: если, например, будет объявлена война и продлится она слишком долго, если в Дельте начнется падеж скота, если погибнет урожай винограда, если Исида не заплачет. Наша стабильность хрупка, как стебель тростника, – рассуждала она. – Золото, сыплющееся на эти улицы, драгоценности, которыми обвешаны придворные, лакомства, экзотические кушанья, постоянный поток новых нарядов, не говоря уже об артистах, привозимых из-за Дельты, – все это так же незыблемо, как дуновение песчаного ветра. На какие средства мы будем воевать? Она послала за Хоремхебом, но на ее краткие вопросы он отвечал так, будто она уже выжила из ума.

– Конечно, поток золота немного уменьшился, – говорил он. – На копях каждый день умирают рудокопы, я терплю убытки, но в последнее время они еще и бегут. Золотой путь сделался довольно опасным, поэтому я плачу солдатам, которые охраняют шахты и сопровождают золото в Фивы, откуда оно баржами переправляется на север.

– У тебя есть собственные солдаты? Ты платишь им золотом, которое они охраняют?

– Разумеется.

– Хоремхеб, ты помнишь те времена, когда шахты охраняли всего несколько надсмотрщиков, когда золото прибывало в Фивы и меджаи только следили за его доставкой?

– Нет, царица.

Он испытывал неловкость и, похоже, искренне недоумевал, чем вызвана ее внезапная паника. Сознавая бесполезность дальнейших расспросов, она отпустила его.

Новый год в Ахетатоне праздновали с обычным приливом оптимизма. Слухи о войне временно поутихли, так как фараон уклонялся от издания указа о призыве, которого так отчаянно добивалась Тейе. Здоровье Эхнатона улучшилось, и, слабый, но улыбающийся, он лично распределял золото милости своим врачевателям и разным мелким чиновникам, стоя рядом с Мериатон у украшенного гирляндами окна явления. Все уже ждали, когда Атон возвестит о подъеме воды в Ниле, думая о мешках с зерном в закромах, приготовленных для сева.

Но разлив все не наступал. Прошел месяц тот, а река оставалась узкой лентой мутной воды, протекавшей далеко внизу под пыльными, растрескавшимися берегами. Это послужило некоторым поводом для беспокойства, но не для тревоги, потому что половодье запаздывало и прежде. Атон всемогущ, он не мог обмануть ожиданий своего послушного сына. В ожидании ответа на молитвы жрецов о половодье службы в Ахетатоне сделались более усердными. Толпы людей слонялись перед Большим храмом, и в три раза больше их собиралось вокруг маленьких жертвенников на углах улиц, где они приносили умиротворяющие дары.

Пришел и миновал фаофи, но уровень воды в Ниле не изменился. Раздраженные придворные приказали вытащить на берег свои прогулочные лодки, потому что от реки поднималась вонь. Чиновники, в обязанность которых входило докладывать о скорости и уровне ежегодных разливов, сидели под балдахинами, неотрывно глядя на зарубки каменных пластин, вкопанных в берега, но маслянистая, зловонная вода по-прежнему плескалась у первых меток. Прошел азир. Наступил хояк, месяц, когда всегда отмечался самый высокий уровень воды в реке. Вместо этого выявилось его снижение, потому что в сухом воздухе речная влага начала испаряться. Воздух сделался зловонным и кишел жалящими насекомыми. Феллахи в смятении доедали свои скудные запасы. С окраины селений они смотрели на трещины на полях, которые, углубляясь, превращались в зияющие маленькие овражки, выжженная земля была слишком горячей, чтобы ступить на нее. На деревьях не было листьев. Бурые стволы пальм недвижно застыли в воздухе, безжизненные и ломкие, и ветки сикомор отламывались при легчайшем прикосновении.

В начале мехира, когда крестьяне обычно шли по полям по щиколотку в черном иле, разбрасывая семена, Ахетатон начали наводнять змеи, скорпионы искали прохлады в трещинах, появившихся в земле повсюду. Утром и вечером жилище Тейе обыскивали слуги с палками, и на полу для змей оставляли спасительное молоко.

Но к концу фармуси все смирились с тем, что в этом году разлива не будет. Грязные и сухие причалы вдоль набережной на всем протяжении Ахетатона нависали на несколько футов над густой, отказывавшейся подниматься водой. Шадуфы, которыми поднимали воду для полива садов, доставляли густую жижу, которая кишела различными червями и омерзительными насекомыми. Фараон велел слугам загрузить бадьи в лодки и вручную доставать воду из реки для полива садов, он разрешил вычерпывать озера. Тейе, сидя на крыше своего дома и глядя в долину, думала, что садами тоже придется пожертвовать для того, чтобы обеспечить водой поля на том берегу, чтобы вырастить хоть какой-то урожай для дворца. Но Эхнатон де пошел на этот шаг, все еще веря в то, что вода прибудет.

– Это испытание, – говорил он Тейе, сидя в зале для приемов. – Нашу веру испытывают.

Оба истекали потом. Шелест метелок наполнял комнату тонким монотонным шуршанием. Мухи облаком висели под потолком. Из Дельты не прислали ранних плодов, и овощи, с таким наслаждением поедаемые в это время года, сделались едкостью и имели привкус ила. Все имеет привкус ила, пахнет илом, – думала Тейе, чувствуя, как кожу головы покалывает от ары. Она взглянула сквозь тень от входных колонн на мертвую бурую лужайку, где уже проступили островки сухой земли. – Ты послал на север за зерном? – спросила она. – Ретенну, должно быть, сможет продать нам немного. – Ей нестерпимо хотелось почесаться. В ее купальне больше не лилась каскадом вода, чистая и прохладная. Та жидкость, которую Пиха бережливо цедила на нее тонкой струйкой, была с песком и такого же бурого цвета, как и ее кожа.

– В этом нет необходимости, – ответил он. – Наши амбары полны запасов прошлогоднего урожая.

– Но, Эхнатон, а как же Фивы, как остальное население? Сборщики налогов отняли у них все. У людей не осталось запасов. Скоро они начнут умирать от голода.

– Мне нет дела до Фив, – сказал он. – Что до феллахов, им просто надо подождать. Бог еще проявит свою силу.

– Если феллахи умрут, на следующий год некому будет сеять, – мрачно проговорила Тейе. – Страна всегда переживала засуху только потому, что каждый фараон тщательно следил за тем, чтобы в каждом городе был неприкосновенный запас. Твои сборщики налогов давно опустошили их закрома.

Эхнатон вдруг ощутил позыв рвоты. Склонившись и прижав одну руку к животу, он неистово замахал другой, делая знак слуге, и тот метнулся к нему с чашей в руках. Его вырвало, и, переведя дыхание, он откинулся на спинку трона. Другой раб опустился на колени, подавая влажное полотенце Фараон обтер губы.

– Это всегда причиняет мне боль, – сказал он, все еще тяжело дыша, – но боль длится недолго. – Он отдал полотенце и медленно выпрямился. – Ты видела террасы северного дворца, императрица? Они все такие же сочно-зеленые. Нефертити не страдает от пересыхания садов.

Она предугадала ход его мыслей.

– Нет, Эхнатон, ее земли плодородны не потому, что Нефертити наслаждается защитой бога, – сказала она. – Вода из ее озера проливается на верхнюю террасу и потом просто стекает вниз на остальные.

– Время молитвы. – Он поднялся, оттянув влажное платье с колен. Мерира шагнул вперед, ладан уже курился у него в руках. – Матушка, ты знаешь, что в городе люди открыли жертвенники Исиды? Если Атон увидит такое попрание его веры, он накажет их еще больше.

– Они боятся, – предположила она, видя, что его изможденное лицо немного порозовело. – Они хотят, чтобы Исида начала плакать.

– Здесь нет Исиды, – нетерпеливо бросил он. – Я поговорю с ними об этом из окна явления по пути к храму. Идем со мной. Где Мериатон?

Он раздраженно взмахнул рукой, и она поспешила вперед. Они вышли из залы, пересекли широкий передний двор и подошли к пандусу. За стеной царская дорога была необычайно тиха. Солнце набросилось на них со слепой яростью, высушивая губы, заставляя слезиться глаза, обжигая ступни сквозь подошвы сандалий. В воздухе стояла пыль. Ветер уже не был таким приятным, потому что малейшее движение его за городом поднимало песок; рассеянный на улицах, он смешивался с висевшей в воздухе пылью, в которую превратился верхний слой рассохшейся земли, набиваясь в легкие, прилипая к влажной коже, проникая под одежду. Зажмурившись от внезапно ударившего в глаза невыносимого сияния, Тейе увидела, как рука Эхнатона скользнула в руку его царицы, а другую руку он поднял, чтобы отмахнуться от мух, ползавших по шее. Никто не придет сегодня поклониться ему, – подумала она, когда они всходили на пандус под легкую тень крытого окна. – Люди лежат по домам и мечтают о воде. Когда они остановились перед окном и посмотрели вниз, Тейе была поражена, потому что дорога от стены до стены была заполнена молчаливой толпой. Эхнатон поднял руку. Толпа чуть заволновалась, и головы склонились, но люди не опустились на землю.

– Глупцы! – крикнул фараон добродушно. – Вас гложет чувство вины? Я слышал, как вы отвернулись от своего истинного защитника при первом же испытании вашей веры и забормотали молитвы другому богу, в то время как Диск ярко сияет над головой, наблюдая за каждым вашим движением. Не бойтесь. Я, и только я, стою между вами и богом. Я буду умолять Атона, и он услышит сына своего и пошлет паводок. Я, Эхнатон, обещаю вам.

Радостных возгласов не последовало Тейе, выхватив полотенце у Хайи и вытирая шею, видела на поднятых кверху лицах сомнение и страдание.

– Дай воду, фараон! – возмущенно крикнул кто-то. – Ты бог! Заставь реку подняться!

Эхнатон воздел крюк и цеп, но гул голосов не затих. Когда он шагнул в тень и пошел к храму, толпа подхватила этот выкрик.

– Заставь подняться воду, фараон! – кричали они, в их голосах слышалась явная насмешка. – Заставь подняться воду, божественное воплощение!

Мериатон сжалась от стыда, поторапливая фараона, пока они не вошли под сень иссушенных деревьев храмового сада. Под пилоном он внезапно остановился и, прислонившись к его неровным камням, согнулся пополам. Снова слуга с чашей поспешил ему на помощь, но спазм прошел. Эхнатон выпрямился, его лицо осунулось от боли, но он продолжил путь к храму.

Тейе наблюдала из благословенной тени каменного навеса, как Мериатон стояла одна на огромном пространстве святилища, ее маленькая черная головка в короне с золотой коброй, возвышающаяся над полем жертвенных столов, чуть покачиваясь, клонилась от невыносимой жары. Ее супруг поднялся по ступеням к алтарю и начал молиться. Его слова, хотя и невнятные, отозвались мучительным и умоляющим эхом от высоких стен. Он распростерся ниц, потом встал на колени, ухватившись за края заставленного пищей стола, и прижался лбом к камням. Мерира обошел вокруг него с курильницей и пролил масло ему на голову. Эхнатон застонал. За алтарем возвышался Бен-бен, изображение фараона на нем улыбалось. Масло медленно скользило по шее, ползло по спине, поблескивая в ослепительном свете. Во дворе перед храмом то громче, то тише звучали голоса певчих. Для Тейе в этой сцене было что-то древнее и варварское: скрюченный в мучениях человек, ряды курящихся жертвенников, жрецы в белых одеждах, неестественно застывшие, худенькая, роскошно одетая царица, слабо раскачивающаяся, в полуобморочном состоянии, одна на огромном пространстве, и плывущее надо всем этим бесплотное пение, звучащее, будто неодолимые, бесстрастные голоса демонов. Свирепость солнца была почти невыносимой, и у Тейе в голове внезапно возник образ, будто Атон, долгие годы питаясь неистовым поклонением своего сына, раздулся, но не насытился им, его все возрастающая сила, наконец, вытянула из Эхнатона всю животворную доброту, которой он учил, и разнеслась, наводя ужас на Египет. Казалось, чем больше Эхнатон молился и стонал, тем больше усиливалась жара. Тейе, с затекшими ногами и ноющей болью в спине, опустилась на стул, который по ее приказу был поставлен в ротонде. Уловив движение за спиной, Мериатон обернулась, ее лицо было бледным. Тейе кивнула ей, подзывая к себе, но после минутного колебания Мериатон покачала головой, не осмеливаясь обидеть отца или бога, укрывшись в тени.

Снова взглянув на сына, Тейе застыла. Он лежал, навзничь раскинувшись перед алтарем. Голова его была неестественно запрокинута, он издавал сдавленные крики. Мерира стоял у него в ногах, раскачивая над ним курильницу. Тейе без колебаний шагнула на солнце и направилась к нему, по пути скликая жрецов. Торопливо взбежав по ступеням, она склонилась над ним.