Текст книги "Проклятие любви"

– Конечно, – ответил тот, встретившись глазами с военачальником. – Я знаю, как выполнять свой долг.

Хоремхеб встретился с меджаем после полудня. Мутноджимет, не подозревая о присутствии чужака в доме, взяла телохранителей и отправилась в город; в доме было тихо.

– Надеюсь, ты не скучал, – заговорил Хоремхеб, шагая по испещренным солнечными пятнами плитам и усаживаясь перед кроватью, на которой лежал гость, заложив руки за голову.

Меджай повернул смуглое, худое лицо к египтянину и улыбнулся.

– Скучал – нет, – ответил он по-египетски с гортанным акцентом. – Но я давно уже не спал на матрасе и настоящих льняных простынях. Не мог расслабиться. Я завернулся в свой плащ и спал на полу.

Хоремхеб с сожалением отметил, что человек начинает нравиться ему.

– Сейчас мы сядем в мою лодку, – сказал он, – и я покажу тебе, куда ты отправишься сегодня вечером. Как ты попадешь туда позже, это твое дело, но моя ладья будет ждать тебя, чтобы привезти обратно. Я хочу, чтобы ты убил человека, не используя ни ножа, ни веревки.

Черные глаза продолжали спокойно разглядывать его.

– Конечно, я понял, что тебе нужен убийца, но зачем столько хлопот? – ответил он. – Почему не яд?

– Потому что яд оставляет следы, и причина смерти тогда становится очевидной. Впоследствии подозрение падет на меня, но и на других оно падет тоже. Не души его.

– Очень хорошо. Ты заплатишь мне.

– Золотом, завтра. Если с ним будет женщина, убей и ее тоже.

Человек пожал плечами.

– Я люблю женщин, – ответил он. – Такое расточительство. Заплатишь больше.

– Как хочешь. Это не важно.

Хоремхеб вздрогнул от внезапно подступившей тошноты, и с ней нахлынуло безрассудное желание приказать наемнику убить их всех – Тутанхатона, Анхесенпаатон, смести прочь всю царственную семью, чтобы эта кровь смогла, наконец, отмыть страну. Но он быстро распознал в своем страстном желании одну из разновидностей паники и овладел собой.

– Фараон знает, о чем ты просил меня? – как бы ненароком поинтересовался меджай.

Хоремхеб покачал головой.

– Нет, и никогда не узнает. Идем, я хочу вернуться раньше жены.

Он сам орудовал шестом, борясь с течением и стараясь держаться подальше от любых случайных глаз на берегу, которые могли бы узнать его, и направлял лодку мимо южной части города, пока они не поравнялись с Мару-Атоном. Там он описал меджаю павильон среди деревьев, время смены караула, расположение комнат. Пока он говорил, глаза человека медленно сужались, и Хоремхеб с досадой заметил, как в них промелькнула догадка, но он знал, что меджай преданы только своему непосредственному командиру. Большинство из них ничего не знают о Египте, кроме самих его границ, и мысль о служении богу, которого они никогда не видели, не вызывала у них интереса. Их независимость была одновременно и силой Египта, и угрозой для него. Каждый египетский военачальник знал это и признавал их особое положение в армии. Когда Хоремхеб повернул лодку обратно, он попросил человека повторить все, что было сказано, и тот сделал это без особых усилий. Оставалось только вернуться в дом и дождаться наступления темноты.

В этот вечер Сменхара рано отправился в постель и некоторое время лежал без сна, слушая, как шумит ветер в листве деревьев у стен павильона. Он никогда не разделял неприязнь Мериатон к Мару-Атону, и обладание им наполняло его радостью собственника. Он рос с ненавистью к своему брату, но нехотя признавал, что гениальность его творения намного превосходила пределы слабых человеческих сил фараона. Эхнатон страстно любил живую природу и реализовал свою любовь, сотворив этот летний дворец. Для Сменхары дворец был воплощением чистоты, которой он больше не находил в себе самом. Он знал, что брат развратил и его, и Мериатон, что они оба уже мертвы, как мертва их ушедшая юность, но здесь, среди ароматов лотоса и журчания чистой воды, он мог еще притворяться, что однажды они смогут исцелиться.

Но в эту ночь он долго не мог уснуть. Он лежал, хмуро глядя в темноту, и, хотя тепло от жаровен навевало сон, и он снова задремал, час спустя он вновь проснулся, одолеваемый смутным беспокойством. За окном двигались тени. Сонно вскрикивали птицы. Стражники вышагивали туда и обратно, сам вид их темных силуэтов приносил успокоение. Как часто бывало в последнее время, его мысли обратились к матери, он вспомнил холодный блеск ее голубых глаз, когда он раздражал ее, тепло ее рук, обнимающих его в те редкие моменты, когда между ними возникала нежность. Ему чудилось, что он слышит пряный мускусный аромат ее духов. Она никогда по-настоящему не любила меня, – думал он, переворачиваясь и натягивая на плечи покрывало. – Единственным человеком, которому были отданы все ее чувства, был отец. Каким он был, бог, о котором люди говорят с таким благоговением? Сменхару по-настоящему не интересовало это, потому что, в конце концов, они все использовали и предали его – и отец, и мать, и нелепый братец. Однако в беззащитные ночные часы в его мыслях они нередко становились более человечными, заставая его врасплох и размягчая стену одиночества, которой он отгораживался от всех. Он пожалел, что не повелел Мериатон спать с ним сегодня вместе. Он любил чувствовать рядом с собой тепло другого тела. Слушая вздохи и сонное бормотание своего слуги, спавшего в дальнем конце комнаты, он готов был уже позвать его, но мысленно вздрогнул и передумал. Слуга не мог дать ему то, что ему было нужно. Как не могла ни Мериатон, ни услужливый юноша, которого он иногда заманивал в свою постель. Он снова уснул.

Он не проснулся, когда меджай бесшумно скользнул в окно и припал к полу около ложа. В это время Сменхара стоял у реки в тени финиковой пальмы, глядя на себя, безмятежно спящего у подножия дерева в жаре летнего дня, и, хотя он не мог видеть сквозь деревья, он знал, что находится где-то в Малкатте. С растущим облегчением он видел, как его спящее «я» начало улыбаться, улыбка становилась все шире и натянутее, пока накрашенный рот не разорвался до ушей. Крови не было, и он увидел, что его другое «я» не проснулось. Огромное чувство блаженства разлилось в нем, и, хотя он знал, что спит, он мог распознать в этом благое предзнаменование. Иногда он боялся, что ему придется оправдываться перед богом. Утром я отнесу подношения Амону, – сказал он себе во сне. – Я должен побежать и рассказать матушке.

Он не проснулся, когда меджай вытащил подушку из-под его головы и сгреб простыни в кучу. Меджай действовал без спешки. Только однажды он заколебался, склонившись со скомканной простыней над раскрытым ртом Сменхары, чувствуя его теплое дыхание на своих пальцах. Это не было моментом нерешительности, скорее, он собирался с силами. Глаза расширились, когда он затолкал простыню в рот и придавил лицо подушкой. Это был самый опасный момент. Сдавленное хрипение умирающего могло разбудить слуг, судорожно бьющиеся руки могли создать слишком много шума. Меджай сел верхом на грудь Сменхары, подмяв под себя дергающиеся руки, чтобы тот ногтями не исцарапал его до крови. Ему не нравилось убивать таким образом; это слишком долго. Он давил своим весом на подушку, прижимая коленями бешено вырывающиеся руки, пока сопротивление не начало ослабевать и, наконец, не прекратилось. Только он подсунул подушку под безвольную голову и вытащил простыню изо рта, как сонный голос спросил:

– О, великий, ты звал меня?

Меджай быстро опустил веки своей жертве и скользнул на пол около ложа, но слуга так и не подошел. Он почувствовал, как тот сел, прислушиваясь, но через минуту со вздохом снова лег. Меджай все еще не шевелился. Начинало светать. Ра проходил последний зал своего перерождения.

Наконец он поднялся, наклонился над телом Сменхары и тщательно осмотрел его. Молодой человек был мертв. Меджай постоял некоторое время, размышляя, и, только приняв твердое решение, выскользнул в окно и растворился. Он убил бога, и он знал это. Даже если бы вопрос слуги не подтвердил его собственных подозрений, он бы дважды подумал, прежде чем вернуться в дом военачальника. Он выскользнул из Мару-Атона и направился прочь от реки, в темную пустыню, к спасительным скалам.

Смерть Сменхары, хотя и ставшая потрясением для придворных, которые знали, что фараоны погибали только в преклонном возрасте или в результате известной всем болезни, последовала так скоро за другими трагическими событиями в царственном доме, что волнение, которое она вызвала, вскоре улеглось. Но более суеверные обитатели города втайне перешептывались, что мрачную судьбу молодого фараона невозможно было предотвратить. Проклятие, навлеченное правящей династией на Египет и его несчастных подданных Осирисом Эхнатоном и его матерью, еще продолжало действовать, и гнев богов, однажды разбуженный, трудно было унять. Фараона поразила какая-то сверхъестественная сила, ибо разве не было глубокого смысла в том, что царские врачеватели не могли найти подозрительных следов на теле царя, хотя лицо его было раздутым и бледным? В домах и на рынках пересуды были полны страха.

Осведомители Хоремхеба доносили, что двор отнесся к смерти фараона равнодушно, горожане перепуганы. Разговоры не взволновали его, потому что обвинения адресованы богам, а не живым людям. После короткого разговора с Нахт-Мином, который всю ночь зря прождал человека у военачальника в саду, Хоремхеб понял, что его вторая жертва сбежала, но это не имело значения. Меджай будет помалкивать. Хоремхеб сделал то, чего от него ждали. Он приказал жестоко высечь и прогнать слугу Сменхары и дал нагоняй стражникам, которые ничего не видели и не слышали. Ни его действия, ни слова не вызвали подозрений.

Только двое полагали, что знают правду о смерти Сменхары. В первых лучах рассвета Эйе стоял рядом с Хоремхебом, глядя на распростертый перед ними труп фараона, у его ног кричала и рыдала Мериатон, а личный слуга лежал, распростершись на полу и трясясь от страха перед толпой заполнивших комнату придворных и жрецов.

– Тебе следовало убить и Тутанхатона тоже, – тихо сказал он Хоремхебу, зная, что его больше никто не услышит в общем шуме. – Теперь, если ты хочешь получить корону, тебе придется подождать. Твой план был недостаточно хорош, военачальник.

– Я замарал свои руки кровью и за тебя тоже, – мягким голосом ответил Хоремхеб. – У тебя не хватило мужества сделать это самому. Посмотри на него! – Он указал на коченеющий труп. – Он был никчемным человеком. Египет в агонии, а боги посылают нам это! Мы достаточно страдали. Поверь мне, Эйе, я не изменник. Корона, конечно, перейдет Тутанхатону как законному наследнику.

– У тебя нет выбора, – ответил Эйе, отводя Хоремхеба от ложа. – Еще одна царственная смерть, и указующий перст обвинения будет направлен прямо на тебя. Я останусь вне подозрений. Разве я не дядюшка обоих богов? Если бы ты убил их одновременно, то, учитывая нынешнюю атмосферу суеверного страха в Ахетатоне, это еще сошло бы за недовольство богов. Ты не страшишься гнева богов, Хоремхеб?

– Да, я их боюсь, – помедлив, ответил Хоремхеб, тень улыбки промелькнула на его лице, – но я боюсь Амона, и Ра, и Хонсу, а вовсе не того припадочного бога оставшихся в живых членов этой безумной династии. После Осириса Аменхотепа в Египте не было истинного фараона. – Он наклонился ближе к Эйе и еще больше понизил голос. – Меня радует твоя новая самоуверенность. Тутанхатон любит и почитает тебя. Возрадуйся и ты возрождению своей власти. Если используешь ее на благо Египта, тебя не тронут.

Эйе не успел ответить на колкость, потому что двери отворились, и наступила тишина, все присутствующие плотнее закутались в свои одежды и отвернулись: в комнату вошли жрецы-сем. Липкое зловоние смерти тянулось за ними всюду, куда бы они ни шли, и даже те из них, кто был наделен особым правом выносить тела богов, считались нечистыми. Они гуськом вошли в комнату, склонив головы, и собравшиеся один за другим торопливо ускользнули за дверь. Пва и другие жрецы Амона ждали с курильницами, чтобы очистить комнату, когда они унесут Сменхару.

Только Мериатон не обратила внимания на появление жрецов. Сжавшись у ложа, она обхватила обеими руками ноги мужа и уткнулась в них лицом, люди из Обители мертвых неловко мялись в сторонке. Потом они благоговейно помогли ей подняться на ноги.

– Служители Маат, – внезапно заговорил Хоремхеб, обращаясь к жрецам-сем, – бог, к которому вы собираетесь прикоснуться, выглядит как существо мужского пола, поэтому вы могли бы бальзамировать его, уложив руки вдоль тела. Но этот Гор на самом деле был женского пола, он был возлюбленным Осириса Эхнатона. Посему он мог пожелать, чтобы его положили в гроб в позе женщины, с вытянутой вдоль тела правой рукой и с левой, лежащей на груди, чтобы в нем можно было распознать женщину в другом мире. Вы поняли?

Жрецы закивали, не осмеливаясь осквернить комнату своим дыханием. Эйе взглянул на Мериатон. Хотя она больше не плакала, ее тело продолжало сотрясаться от рыданий, а огромные серые глаза в ужасе были прикованы к Хоремхебу. Прежде чем она успела что-то сказать, он снова кивнул, и служанки вывели ее из комнаты.

– Думаю, нет необходимости выдерживать труп пять дней перед тем, как перенести его в Обитель мертвых, правда? – спросил Хоремхеб, поворачиваясь к Эйе. – Даже если Сменхара был больше женщиной, чем мужчиной, я не могу представить ни одного похотливого жреца-сем, желающего осквернить его, прежде чем он начнет гнить.

Эйе едва смог ответить.

– Я должен немедленно пойти и очистить себя, – пробормотал он, поворачиваясь к двери. Он не знал, был ли это неприятный запах от присутствия жрецов-сем, заставивший его неистово желать очищения, или необъяснимая свирепость Хоремхеба.

Придворные Ахетатона были готовы смириться с тем, что Сменхара принял смерть от рук богов, и потому не требовали, чтобы дело было расследовано дальше. Однако Хоремхебу угрожало не раскрытие его заговора убийцей или собственным военачальником Нахт-Мином, ему угрожали душевные муки царицы. Мериатон беспрестанно извергала обвинения в адрес Хоремхеба, будто слова могли облегчить боль ее тяжелой утраты, однако сами слова только еще больше обостряли ее страдания. Она никому не позволяла утешать ее. Эйе было запрещено являться в ее покои. Анхесенпаатон, еще скорбящая о своей дочке, приходила к сестре и безмолвно сидела часами, пока Мериатон пила и плакала, призывая все проклятия, какие знала, на голову Хоремхеба и его семью.

Хоремхеб ждал, что буря утихнет, но прошел пахон, начался сбор урожая, а Мериатон становилась все несдержаннее. Ее слезы прекратились, но обвинения продолжались, и на людях они становились еще громче. Хоремхеб видел, что у окружающих зарождаются подозрения, и понимал, что Мериатон нужно заставить замолчать. Доказательств против него не было, но постоянно льющийся поток злобных обвинений неминуемо подорвет доверие тех, кто сочувствовал ему. Самым опасным было то, что Тутанхатон, хотя он встречался с Хоремхебом лишь по официальным поводам, уже начинал подозрительно смотреть на верховного командующего всех войск фараона.

Несколько недель Хоремхеб сомневался, не зная, что предпринять против Мериатон, разрываясь между жалостью к ней и инстинктом самосохранения. Он начал избегать официальных празднований, в которых участвовал Тутанхатон, но не мог совсем устраниться от них из страха привлечь слишком много внимания к своему поведению. Поэтому однажды вечером, ближе к концу траура, он присутствовал на обеде в огромной пиршественной зале Эхнатона вместе с Тутанхатоном и его окружением. Маленький наследник сидел на помосте рядом с Эйе, его единокровная сестра Анхесенпаатон сидела слева от него. Она подарила Тутанхатону нового живых членов этой безумной династии. После Осириса Аменхотепа в Египте не было истинного фараона. – Он наклонился ближе к Эйе и еще больше понизил голос. – Меня радует твоя новая самоуверенность. Тутанхатон любит и почитает тебя. Возрадуйся и ты возрождению своей власти. Если используешь ее на благо Египта, тебя не тронут.

Эйе не успел ответить на колкость, потому что двери отворились, и наступила тишина, все присутствующие плотнее закутались в свои одежды и отвернулись: в комнату вошли жрецы-сем. Липкое зловоние смерти тянулось за ними всюду, куда бы они ни шли, и даже те из них, кто был наделен особым правом выносить тела богов, считались нечистыми. Они гуськом вошли в комнату, склонив головы, и собравшиеся один за другим торопливо ускользнули за дверь. Пва и другие жрецы Амона ждали с курильницами, чтобы очистить комнату, когда они унесут Сменхару.

Только Мериатон не обратила внимания на появление жрецов. Сжавшись у ложа, она обхватила обеими руками ноги мужа и уткнулась в них лицом, люди из Обители мертвых неловко мялись в сторонке. Потом они благоговейно помогли ей подняться на ноги.

– Ты скоро станешь воплощением Амона-Ра, Великого Гоготуна, – обратилась она к нему. – Гусь – это символ твоей божественности.

В этот вечер гусь занимал все их внимание. Ему сделали толстый золотой ошейник, и гусь сидел на столе, хватая кусочки пищи, которые ему подносили дети, и злобно шипел на слуг. Радостно слышать, как они смеются, – думал Эйе. – Малкатта всегда была полна смеющимися людьми. Как печальны и подозрительны мы все стали!

Его взгляд случайно упал на Хоремхеба, ковыряющего поставленное перед ним кушанье. Он сидел, наклонив стянутую синими лентами голову, а Мутноджимет что-то шептала ему на ухо. Эйе почувствовал, как у него на душе потеплело при взгляде на младшую дочь. Несмотря на праздный и беспутный образ жизни, время было милостиво к ней, и в тридцать пять ее все еще окружали толпы восхищенных молодых колесничих, что начинало утомлять ее. В этот вечер детский локон, который она до сих пор носила, был заплетен и подвязан к голове, с него свисали серебряные колокольцы. Глаза подведены серебряной краской, и рука, которой она слегка поддерживала супруга под руку, увешана серебряными амулетами. Она смешала серебряную пудру с хной для губ, поэтому ее зубы казались слегка желтоватыми, кожа тоже желтоватой, и глаза были с желтым оттенком. Как и любая новая мода, которую она диктовала при дворе, наряд ее был эксцентричным, но, так или иначе, в ней это скорее очаровывало, нежели отталкивало. Глядя, как она прервала поток соленых словечек, которые, очевидно, нашептывала Хоремхебу, и прихватила острыми зубками мочку его уха, Эйе внезапно почувствовал прилив тоски по дням своей давно прошедшей бурной молодости. Какое право она имеет оставаться незамаранной ни в чем? – подумал он. – Почему боги пощадили ее, когда все мы брошены молодыми и невинными в темные коридоры нужды, чтобы выйти оттуда искалеченными и запятнанными?

Она почувствовала, что отец смотрит на нее, и, улыбаясь, взглянула в его сторону. Но он не успел улыбнуться ей в ответ, потому что внезапно наступила тишина. Эйе проследил за взглядами публики: они были устремлены в дальний конец залы. Из теней, где между колонн сочилась ночь, вышла Мериатон. Отступив от каменной колонны, на которую опиралась, она качнулась вперед. Горячий сквозняк подхватил и приподнял ее белые гофрированные одежды, разметал черные, неубранные волосы вокруг ненакрашенного лица. Она была босая. В одной руке она сжимала диадему царицы с коброй, в другой – кубок вина. Собравшиеся неуверенно опускались перед ней, когда она с чрезмерной осторожностью стала пробираться между столиками. Дойдя до помоста, она поклонилась Тутанхатону, и от этого движения ее качнуло вперед. Споткнувшись о ступеньку, она несколько мгновений сидела, качаясь, ее свита неуверенно и испуганно поглядывала на Эйе. Анхесенпаатон схватила гусенка и в страхе прижала его к себе. Тутанхатон наклонился к дядюшке.

– Следует ли мне приказать, чтобы для нее принесли стол, или велеть им увести ее? – шепотом спросил он. – Она выглядит так, будто ее сейчас стошнит.

Эйе колебался. Мериатон поставила кубок на ступеньку рядом с собой и, взяв диадему обеими руками, водрузила ее себе на лоб. Стражники свиты посмотрели на Хоремхеба, который было приподнялся, и Мериатон сразу же повернула к нему голову.

– Вас, придворные, кажется, не беспокоит, с каким демоном вы обедаете, – произнесла она заплетающимся языком, вставая. – Вы все знаете, что сделал верховный военачальник. Его присутствие здесь придает кислый вкус вашему вину и отравляет ваши кушанья, но вы разговариваете и смеетесь, будто это не имеет значения. О, будущий царь, – обратилась она к Тутанхатону, не отводя глаз от Хоремхеба, – чьи руки невидимо обовьются вокруг твоих рук, когда ты поднимешь крюк, цеп и скимитар? Мы сделались проклятым народом! – Она повысила голос, и он разнесся эхом, отразившись от темного потолка, ее обнаженные руки были подняты вверх, и кулаки сжаты.

Хоремхеб встал и начал спокойно приближаться к ней.

– Царица, тебе нужно поспать, – успокаивающим тоном произнес он. – Ты утомлена.

Повернув к нему обезображенное лицо, она принялась плакать. Она расставила ноги, чтобы сохранить равновесие. От нее разило вином, немытым телом и неосушенными слезами, но поблескивающая кобра на лбу придавала ей достоинства.

– Утомлена? – неприятным голосом сказала она. – У меня вырвали сердце, а ты осмеливаешься стоять здесь передо мной и богохульствовать? Интересно, о чем думает твоя жена, лежа в объятиях богоубийцы? А мои руки пусты. Пусты!

Слезы душили ее. Хоремхеб подхватил ее, когда она чуть не свалилась на пол. Он отдал приказ, и ее служанки взяли ее под руки и вывели из залы. Рыдания постепенно утихли.

Никто в зале не осмеливался смотреть по сторонам, стояла тишина, слышалось только тихое клохтанье гуся, который пощипывал яшмовую сережку Анхесенпаатон. Тутанхатон сильно побледнел. Наконец он поднялся, и тут же застывшие гости ожили, распростершись перед ним ниц. Мальчик покинул помост вместе со своей свитой и исчез. Ради приличия Хоремхеб побыл еще немного, беседуя с Нахт-Мином и другими офицерами, чьи столики стояли рядом с его собственным, все время чувствуя на себе откровенно напуганные взгляды придворных. Он пожелал доброй ночи жене и друзьям и нырнул в темноту коридора, ведущего к покоям царицы.

Стража Мериатон вежливо попыталась не впустить его. Как их начальник, он мог просто оттолкнуть их с дороги, но он говорил с ними терпеливо и благоразумно, сознавая их безотчетный страх, и, в конце концов, они пропустили его. У дверей опочивальни Мериатон ему снова преградили путь ее вестник и управляющий. Он безропотно ждал, пока управляющий ходил справляться, позволено ли будет ему войти. Хоремхеб ожидал, что ему откажут, но вскоре его проводили в покои, которые прежде занимала Нефертити. Она еще незримо присутствовала в комнате. Ее изображение надменно улыбалось со стен, прекрасное и величественное под тяжестью солнечной короны. Ее золотые руки, унизанные кольцами, еще совершали подношения Атону, пока ее супруг подносил анх – ключ жизни – к ее улыбающимся губам, и сам Атон касался ее своими лучами. Все это уже принадлежало бесконечно далекому прошлому. Хоремхеб медленно прошел к внушительному ложу с ножками в форме львиных лап и рамой, украшенной сфинксами. Маленькая фигурка, кажущаяся совсем крошечной на огромном ложе, наблюдала за ним. Он поклонился.

– Почему ты позволила мне прийти? – спросил он.

– Ты не почитаешь меня как свою царицу, – устало отозвалась она. – Если бы ты почитал, ты бы подождал, пока я заговорю первой. Но пока Тутанхатон не коронован, я еще царица Египта. Не знаю, почему я позволила тебе прийти. В любом случае, не думаю, что смогла бы остановить тебя, убийца.

Она говорила громче и более внятно, Хоремхеб подумал, что ее, должно быть, вырвало вином.

– Божественная, ты знаешь, что твой отец уничтожил Сменхару задолго до того, как это сделал я, – спокойно ответил он. – Мне не следовало приходить к тебе сегодня. И мне не нужно оправдываться перед тобой. Ты была его женой. Ты лучше меня знаешь, как он стал все больше и больше походить на твоего отца. И он тоже знал это.

– Это не причина, чтобы убивать его.

Она лежала неподвижно, свободно положив на покрывало бледные руки, ее щеки были еще мокрыми, и Хоремхеб вдруг осознал, что она уже не молода. В его сознании она оставалась девочкой, которая встретила Сменхару в Ахетатоне, – спокойная, улыбчивая дочь Атона. Она с презрением посмотрела на него снизу вверх.

– Ты можешь не оправдываться передо мной, Хоремхеб, но будь уверен, что Атон уже осудил тебя. Сменхара сделал бы все, что ты от него хотел, если только ты оставил бы нас в покое. – Ее голос дрожал. – Но ты отнял у нас единственный шанс на счастье.

– Было уже слишком поздно, – грубо прервал он. – И ты тоже это знаешь, царица. Сменхара намеренно препятствовал мне. Он также препятствовал и Эйе. Он хотел, чтобы его оставили в покое в то время, когда Египет нуждался в исцеляющей силе бога. – Не спросив позволения, он присел на край постели. – Через несколько дней его похоронят. Я даю тебе право выбирать, Мериатон. Я не хочу причинять тебе вред. Ты можешь закрыть свой рот и спокойно жить здесь. Человеческая память коротка. Если ты не замолчишь, мне придется сослать тебя.

– Египет уже не исцелить, если какой-то вельможа может угрожать богине и оставаться безнаказанным, – прошептала она. – Ты не думал об этом, военачальник? Несмотря на власть, которую ты постепенно прибираешь к рукам, пропасть между нами непреодолима. Ты веришь, что для меня имеет значение – буду я продолжать жить или нет, но твои угрозы бессмысленны. Мне все равно. Это делает меня опасной, не так ли?

Трогательный вызов, прозвучавший в ее словах, взволновал его. Взяв ее холодную руку, он проговорил:

– Вначале, царица, я был другом твоего отца. Мы все были его друзьями. Мы жаждали перемен. Осирис Аменхотеп правил слишком долго. Но твой отец подпал под странные чары и привел нас к краху. Мы стали людьми, которые делают то, что должны делать, и не задумываются о моральной стороне своих деяний. Вот что твой отец сотворил с нами. Твой бог-муж был таким же. Я хотел бы, чтобы ты это поняла.

Мериатон не отняла своей руки, но она лежала в его руке безжизненно.

– Ты сделался порочным и еще не осознаешь этого, – прерывающимся голосом произнесла она, отвернувшись. – У меня даже нет ребенка от него, чтобы он напоминал мне о нем, когда пройдут годы.

Хоремхеб вздохнул и поднялся.

– Мне жаль. Ахетатон стал гробницей для всех наших надежд. Только в другом мире могут исцелиться все наши раны.

– Ты лицемер. Да горят твои слова у тебя в глотке и обжигают твои лживые уста! – Она неистово взмахнула рукой.

Он поклонился и быстро зашагал к двери. Такие речи, размышлял он, лучше подошли бы ее матери. Ее проклятия остались крошечным пятном холода в его сердце.

Мутноджимет не спала, когда, наконец, он устало закрыл за собой двери своего дома. Она лежала на ложе в ночной сорочке со свежеотмытым лицом и развлекалась, наблюдая за возней своих карликов. Когда Хоремхеб вошел, они поспешно выкатились из комнаты.

– Я думал, ты закроешься сегодня в своих покоях, – сказал он, когда его личный слуга отогнул покрывало, и он с удовольствием скользнул в постель рядом с женой.

Слуга поклонился, выходя, и мерцающий свет лампы, которую он унес, постепенно сменился полоской тусклого лунного света. Мутноджимет пошевелилась, и ее голос зазвучал из темноты тепло и близко.

– Любовь – удивительная вещь, – сказала она. – Хатхор не только похожа на корову, я иногда думаю, что у нее и ум тоже коровий. Мы, ее поклонники, бредем слепо вслед за ней, му-у, му-у, еще долгое время после того, как острые наслаждения, которые может предложить Бает, начали приедаться. Немного осталось от того грубовато-честного молодого военного, за которого я выходила замуж, Хоремхеб. Ты до сих пор самый красивый мужчина в Египте, но то, что я вижу внутри, за этими твоими черными глазами, не так привлекательно, как твоя наружность. Но я, наверное, все же не стану разводиться с тобой, потому что ты оплачиваешь мои ужасные долги.

В ответ он притянул ее к себе и поцеловал, исполненный глубокой благодарности к покойной императрице за эту ленивую, взбалмошную женщину, которую та зачем-то навязала ему. Пока Мутноджимет со мной, – думал он, – я знаю, что боги еще не приговорили меня.