Текст книги "Проклятие любви"

Она поначалу не помышляла восстанавливать против себя племянницу, надеясь договориться с ней мягко и тактично, возможно, переиграть ее, разоружить, заверив, что ее ревность была беспочвенна. Очевидно, Нефертити сочла такой стиль беседы невозможным, и Тейе пришлось отказаться от видимой задушевности и занять совершенно иную позицию, которая не предполагала снисхождения и уступок.

– Не могу представить, зачем ты обеспокоилась этим делом, если, конечно, не имеешь прежнего вожделения к телу своего сына и не хочешь управлять очередью женщин к его постели, – заявила Нефертити. – Полагаю, что женщине твоих лет не пристало такое откровенное проявление дурных наклонностей. Ты не можешь больше соперничать за ложе фараона.

Тейе улыбнулась в ее угрюмое лицо.

– Я совершенно не имею желания отстаивать свои супружеские права в опочивальне, – твердо ответила она. – Если тебе невдомек, почему я так скоро решила проявить интерес к делам гарема, ты более глупа, чем я предполагала. Меня беспокоит Мекетатон.

Нефертити отвела взгляд.

– С Мекетатон не происходит ничего дурного. Ее немного лихорадило этим летом, только и всего.

Тейе захотелось встряхнуть ее.

– Вижу, мне придется говорить с тобой, как с младенцем, чтобы ты понимала. Ты не возражала, когда фараон взял свою дочь к себе в гарем?

– Нет. Почему я должна возражать? Это его право.

– Но Мекетатон еще ребенок, хрупкая и нескладная, как мальчик.

– Нет. Она стала девушкой шесть месяцев назад. Фараон повелел, чтобы она не срезала детский локон. Ему так нравится.

Безразличие, прозвучавшее в словах Нефертити, заставило Тейе вздрогнуть.

– Она твоя дочь, и в ней течет моя кровь! Тебе не приходило в голову, что, если она забеременеет, она может умереть? Посмотри на нее, Нефертити! Разве может неоформившееся детское тельце выносить ребенка?

Нефертити принялась нервно теребить льняные полоски, которыми были обмотаны ее руки.

– Она уже беременна.

Теперь Тейе уже не пыталась сдерживать себя. Удар пришелся Нефертити в висок, и та глухо вскрикнула. Тейе потерла костяшки пальцев и положила руку на свое колотящееся сердце, пока Нефертити стонала и раскачивалась.

– Прекрати! – зашипела Тейе. – Я не больно тебя ударила. Похоже, Киа – лучшая подруга для твоей дочери, чем ты. Она хотя бы пытается утешить девочку.

Некоторое время Нефертити сидела неподвижно, потом откинула голову на подушку.

– Мекетатон понимает, что это семя Атона, – огрызнулась она. – Бог должен брать в жены тех, кто близок ему по крови. Это его долг.

– Ты веришь в это не больше, чем я! Долг священного Гора – порождать свое воплощение, но ведь не так же! Почему он не выбрал Мериатон?

Нефертити настороженно посмотрела на нее.

– Правда, тетушка, я не знаю. Но ты еще не понимаешь, к чему приводят споры с твоим сыном. Он начинает плакать, демоны одолевают его голову, и я ничего не могу с этим поделать.

– Ты – самая прекрасная женщина, какую когда-либо видел Египет, – горько сказала Тейе. – Но у тебя сердце гадюки.

– Нет, – сверкнула глазами племянница. – Кобры! Королевской кобры,[45]45
  Здесь имеется в виду разновидность змей.


[Закрыть] тетушка. Весь Египет поклоняется мне. Не вставай у меня на пути.

Тейе начала окутывать пелена усталости.

– На твоем месте было бы мудрее впредь не враждовать со мной открыто, Нефертити. Потому что, как бы ты ни царапалась и ни плевалась, я куда безжалостнее, чем ты. От меня не так легко избавиться, как от Ситамон. Я пришла к тебе сегодня, чтобы попытаться убедить тебя помочь мне доказать фараону необходимость безотлагательной войны против Сирии. Но теперь я не убеждаю, я требую. Зарони сама эти слова в уши фараону, иначе ты увидишь Египет на коленях.

– Это просто смешно. – Глаза Нефертити сверкнули в темноте. – Ни один народ не смеет бросить нам вызов.

– Это ты не смеешь бросить вызов фараону, сказав ему правду. Не его правду, а жестокую правду действительности. Тебе по нраву его милость, его богатые дары. Но все это закончится, и скорее, чем ты думаешь, если окончательно иссякнут подати и доказательства преданности иноземцев.

– Ты забыла об одном, – зловеще прошептала Нефертити. – Эхнатон обожает меня. Если я решу хранить молчание, ты бессильна что-либо сделать.

– О, думаю, ты сделаешь, как я сказала. В противном случае одному скульптору перережут его прекрасное горлышко.

Тейе с удовлетворением увидела, как побледнело безупречно гладкое накрашенное лицо Нефертити. Это был случайный выстрел, стрела, пущенная при внезапном воспоминании о коротком замечании Хоремхеба, и сама Тейе удивилась, что попала в цель.

Фараон знает, в чью сторону устремлены помыслы его прекрасной жены? Очевидно, нет. Мне, конечно, не нужно убивать его. Стоит только начать распространять некие пикантные слухи. Но я бы предпочла убить его, дорогая племянница, и убью, если ты не прекратишь заботиться только о своем личном благополучии.

– Ты демон, – прошептала Нефертити. Льняные полоски валялись на простынях, изорванные в клочья, ее натертые маслом руки дрожали от ярости. – Ты отвратительная старая ведьма. Забери тебя Себек!

Тейе поднялась.

– Как? Ты не доверишь отмщение Атону? Как был бы разочарован фараон, услышав о том, что тебе недостает благочестия. Подумай об этом, Нефертити, когда успокоишься. Наслаждайся тем, что у тебя осталось. – Она поклонилась, слуги тотчас широко распахнули перед ней дверь.

Ну вот, основные линии прочерчены, и гораздо быстрее, чем я того хотела, – думала Тейе, уходя. – Надеюсь, Нефертити не хватит ума сообразить, что она всегда может одержать верх, изобретя подходящую ложь. А теперь я должна встретиться с Туту. Угрожать племяннице и запугивать слюнтяя-управителя – совсем не тот стиль дипломатии, который мне так нравился и за которым ты наблюдал с таким удовольствием, о муж мой, Аменхотеп. Так небрежно, походя, на бойне режут быков, и мне это претит. Какие ничтожные настали времена!

Палата внешних сношений в Ахетатоне располагалась в конце дороги, между Большим и Малым храмами, неподалеку от лабиринта дворов, обнесенных стенами, отгораживающими поместья управителей, которые не имели права селиться на берегу реки. Пока Тейе несли по пыльной улице в закрытых носилках, ее ноздри даже сквозь плотные занавеси улавливали сильный запах фимиама, висящего в воздухе, смешанного со зловонием отбросов и прочего мусора с улицы. С территории храма доносились размеренные песнопения и звон систр, чистый и прекрасный, паривший в воздухе над хриплыми криками торговцев и грубым смехом крестьянок. Услышав барабанную дробь, Тейе поняла, что движется мимо танцовщиц. Она слегка приоткрыла занавеси, ожидая увидеть нагих блудниц, выставляющих напоказ свои прелести, но женщины оказались храмовыми танцовщицами, гибкими и непорочными, увешанными гирляндами цветов. В танце они торжественно поднимали вверх руки, обращая лица к солнцу. Ахетатон – это определенно не Фивы, – размышляла она, опустив занавеси. – И как это похоже на моего сына – разместить палату внешних сношений так ужасно далеко от дворца.

В палату доносились звуки улицы, хотя она и была защищена стенами с воротами и высоко прорезанными окнами и окружена кустарником. Лари и сундуки были забиты свитками. Повсюду валялись дощечки писцов. В одном углу она увидела группу людей, которые стояли, что-то обсуждая, и, наконец, отыскала глазами самого Туту, склонившегося над плечом писца, он что-то ему диктовал. Тейе подождала, стоя в окружении молчаливых носителей балдахина, пока вестник вошел в палату и объявил ее титулы, и, когда она шагнула через порог, все присутствующие уже распростерлись на полу лицом вниз. Тейе медленно оглядела комнату, давая возможность людям в полной мере осознать ее присутствие, потом приказала:

– Туту, на колени!

Молодой человек приподнялся и встал на колени, склонив голову.

– Я – твой раб, императрица, – взволнованно промямлил он.

Тейе сделала несколько шагов вперед, пока ее ноги с кроваво-красными ногтями, позолоченные ремешки сандалий и кайма украшенного драгоценными камнями одеяния не оказались у него перед глазами.

– Скажи мне, – спросила она вкрадчиво, – сколько раз ты был персоной золота?

В замешательстве Туту резко дернул головой.

– Четыре раза, священная богиня.

– Тогда ты получил больше, чем тебе причиталось, потому что определенно ты не нуждаешься в золоте фараона. – Она сделала ударение на слове «фараона», внимательно наблюдая за реакцией. – Так сколько тебе платят иноземцы за то, чтобы ты скрывал от ушей фараона правду об их хищениях? Азиру платит тебе рабами или серебром? А Суппилулиумас, должно быть, сыплет золото тебе в руки, как песок, в обмен на то, чтобы ты незаметно уничтожал послания от его врагов. Удивительно, что ты еще не поселился у реки, но, полагаю, тебе не стоит хвастаться своим богатством. Твоя гробница богата? Отвечай!

Быстрый, как вспышка, удар носком сандалии пришелся ему по горлу.

– Императрица, я – грязь под твоими ногами! – прохрипел он, судорожно сглатывая. – Я пресмыкаюсь! Я подобен навозу!

– Это не ответ. Встань! – Тейе оглядела кабинет и подавила желание рассмеяться. И не потому, что ее рассмешило опущенное долу лицо Туту, или застывшие вокруг фигуры, или Хайя, быстро спрятавший усмешку. Просто ей было смешно прибегать к таким ребяческим уловкам. – Можешь смотреть на меня.

Он неохотно поднял на нее глаза, и она попыталась что-нибудь прочесть в них. Туту выглядел несчастным, сбитым с толку и растерянным, но не виноватым.

– Теперь отвечай.

Туту пожал плечами с видом оскорбленной невинности.

– Я почитаю своего фараона. Я никогда бы не предал его. Когда он приходит в палату, я зачитываю ему все послания.

– Ты не старался убедить его, что это послания первостепенной важности? Ты зачитывал их ему, не давая советов, не истолковывая, не предостерегая? Что ты за управитель?

– Богиня, я простой человек…

– Будь проклята твоя простота! Тебя следовало бы задушить твоим золотом!

Она хотела потребовать его немедленного увольнения или, по крайней мере, настаивать на том, чтобы в будущем он приносил ей всю корреспонденцию, но оба эти указа должны были исходить от Эхнатона. В отчаянии она задумалась, что случилось с тайными донесениями осведомителей, разбросанных по всей империи, которые тщательно отслеживал его предшественник, и решила, что, возможно, их деятельность прекратилась. Она развернулась, глубоко вздохнув, вышла на солнечный свет и потянулась к руке Хайи.

– Помоги мне сесть в носилки, – велела она. – Я намеревалась сегодня вечером еще поговорить с Хоремхебом, но слишком устала. Пусть меня отнесут в мой дом, Хайя, а к Хоремхебу пошлешь завтра.

Она улеглась в носилках, согнувшись от ноющей боли в животе и борясь с чувством одиночества, которое всегда усиливалось от усталости. В этот вечер она трапезничала одна, отказавшись принять Эйе, который приходил справиться о ее самочувствии, и велела рано загасить лампы. Хайя занимался делами в гареме. Это еще не все, – думала она, засыпая. – Я должна поговорить с Тадухеппой. Мне следовало привезти ее тетушку из Малкатты. Должна навестить Мекетатон. Я не спросила об Анхесенпаатон, не поговорила с Мериатон и просто оттягиваю момент встречи с Эхнатоном наедине. Так много нужно сделать, попытаться понять, прежде чем я смогу начать спасать хоть что-нибудь.

Вечером следующего дня она встретилась с братом и Хоремхебом в своем саду, подальше от любопытных ушей. Мутноджимет пришла вместе с мужем и теперь, пока они разговаривали, лежала, грациозно разметавшись на траве и полуприкрыв глаза. Тейе знала, что молодой женщине можно доверять, и на самом деле молчаливое присутствие Мутноджимет как-то успокаивало ее. Меня раздражает собственная дочь, и я не выношу свою вторую племянницу, – думала Тейе, поглядывая на неясно вырисовывающиеся формы Мутноджимет, – но к этой женщине испытываю глубокую привязанность. Хоремхеб говорил тихо, подавшись вперед в кресле и уперев локти в смуглые колени.

– Я убежден, что фараон не станет слушать никого из нас. Он верит, что с его приходом к власти в облике воплощения Атона на земле начинается возвращение к истинной Маат не только в Египте, но и во всем мире. Волнения за пределами наших границ он истолковывает просто как борьбу менее просвещенных против этого знания. По существу, он уверен, что все это постепенно затихнет само собой, когда Атон явит всем свое могущество. Ему самому не нужно ничего делать. Атон восторжествует, как только из Ахетатона его сияние распространится по всей земле, чтобы захватить и просветить всех людей.

– Думаю, что моей дочери тоже нравится в это верить, – вставил Эйе. – Она безрассудно смела и мстительна, но она распознает власть, когда видит ее, и идея мирового господства, воплощенная в Атоне, пьянит ее. Ты говоришь, царица, что припугнула ее убийством скульптора Тутмоса, но Нефертити без колебаний пожертвует им, чтобы удержать твоего сына.

– В таком случае не будем ждать. Нет нужды сейчас лишать юношу жизни, но было бы полезно сказать фараону об интрижке жены. Если нам не удается убедить Нефертити действовать с нами заодно, тогда чем скорее мы вобьем клин между нею и фараоном, тем лучше.

Тейе говорила спокойно, но ее сердце, вопреки здравому смыслу, сжималось от жалости к Эхнатону. Она не могла отрицать его неспособность вести за собой, его неумение держаться отстраненно и с достоинством – жизненно важные качества для фараона, но мысль о том, что придется лишить его веры в Нефертити, была горька. В своем простодушии он купил любовь управителей, но даже Хоремхеб, к которому он сначала относился по-дружески, не мог дать ему ту слепую преданность, которой он жаждал. И ты, Эйе, – задумчиво рассуждала про себя Тейе, глядя на брата. – Хотя я люблю тебя, я думаю, что сейчас не вверила бы тебе свою жизнь. Ты предал меня, когда покинул Малкатту, и теперь обсуждаешь, как предать своего фараона. В твоих глазах Эхнатон – не более чем фишка, а Египет – игральная доска. Ты будешь сидеть между Эхнатоном и мной, не доверяя в полной мере никому из нас, пока не увидишь, в чью сторону качнулись весы.

– Полагаю, такой план может быть опасен, – возразил Эйе. – Если доверие фараона к Нефертити пошатнется, он с еще большей страстью обратится к Атону за утешением. Атон запрещает насилие над человеком. Азиру ухватился за это, едва успел приехать. Несмотря на мои попытки опорочить его, он заискивал перед Эхнатоном и отрицал свою вину, хотя о ней свидетельствовали немногие оставшиеся верными наместники Египта, что еще есть за границей.

– То, что я предлагаю, не такой уж и опасный план, как ты думаешь. Я ставлю себя на место Нефертити. Конечно, сын повернется к матери после такого сокрушительного разочарования.

– Или муж к жене? – криво усмехнулся Эйе. – Сейчас ты можешь надеяться повлиять на него только как мать.

– Я не собираюсь снова ложиться с ним в постель, – устало сказала Тейе. – Я горько сожалею о своей слабости, сожалею, что позволила ему вообще разделить со мной ложе.

– Думаю, было бы лучше оставить все подобные интриги и просто отобрать у него Египет.

Это был голос Хоремхеба. Теперь он откинулся в кресле, в сгущающейся темноте сада невозможно было разглядеть выражение его лица, он сидел, закинув ногу на ногу и обхватив руками подлокотники кресла. Тейе скорее почувствовала, чем увидела, как он напряжен. Они с Эйе повернулись к нему в повисшей тишине, и, наконец, Тейе тихо сказала:

– Продолжай, военачальник.

– Его презирают жрецы всех богов, кроме жрецов Мемфиса и Она. Над ним смеются все придворные, живущие от его щедрот. Он сделался объектом насмешек во всем мире, вождей различных племен и народов, которые снова начинают гордиться своей военной мощью. Твой сын лишил нас империи, богиня. Нельзя допустить, чтобы он лишил нас и страны.

При словах Хоремхеба Тейе обнаружила, что до боли крепко сжимает подлокотники кресла и почему-то не может их отпустить.

– Он – воплощение Амона, царевич царской крови, истинный сын фараона, – горячо ответила она, инстинктивно бросаясь на защиту сына, – верит он в это или нет. И поднять на него руку – значит погрешить против Маат.

– Я не говорю об убийстве. – Низкий голос Хоремхеба зазвучал умиротворенно. – Пусть царствует, пока не будет готов принять правление царевич Сменхара. Но отстраните его от командования армией и используйте ее, чтобы начать войну за возврат утраченного.

– И, я полагаю, ты возглавил бы такую армию? – невозмутимо отозвался Эйе. – Ты и вправду так наивен, Хоремхеб?

Победив в этой войне, неужто ты смог бы устоять перед искушением возложить двойную корону на свою голову? Не забывай, что, хотя мы и расцениваем всемогущество Атона как его заблуждение, есть много людей – как в армии, так и среди жрецов и царедворцев, – кто истинно уверовал в это. Полагаю, пытаясь вырвать военную мощь из рук фараона, мы, возможно, развяжем гражданскую войну. Мы, в конечном счете, победим, но ценой большой крови. Предположим, мы отдадим корону Сменхаре. Как много времени пройдет, пока его благодарность не иссякнет и он не начнет с подозрением глядеть на тех, кто сверг его предшественника? Или, если корона перейдет к одному из нас, Сменхара как законный наследник сможет заручиться поддержкой простого народа и затеять войну против нас. Кроме того, нам следует помнить: что бы ни случилось, мы останемся запятнанными своей близостью с Атоном. И даже когда страна вернется к истинному состоянию Маат, мы будем пользоваться дурной славой. Есть только один ответ на вопрос, что делать: мы должны действовать окольным путем.

Я не забуду эти слова, – подумала Тейе. – Он много раз уже говорил нечто подобное, но сегодня он произнес их лишь для того, чтобы проверить меня. Нужно непременно завести осведомителей в обоих домах.

– Хоремхеб, насколько безнадежна ситуация в Сирии? Существует ли там непосредственная угроза для Египта?

– Сейчас нет, – неохотно ответил он. – Иноземцы с удовольствием воюют между собой, освободившись от столь долгого мирного давления Египта. Они пока еще пребывают в страхе перед ним и предпочитают убивать друг друга, чтобы проверить свое умение и силу. Когда-нибудь Суппилулиумас поведет хеттов на нас войной, но не сейчас.

– Благодарю тебя, – сказала она спокойно. – Тебе не обязательно было отвечать с такой прямотой. Ты мог бы быть и понастойчивее в попытке произвести на меня впечатление, однако ты не очень старался.

Он коротко рассмеялся:

– Было бы неумно тебе лгать, императрица.

– Да, наверное. Поэтому я предлагаю сначала очернить племянницу, для того чтобы я могла начинать постепенно влиять на сына. Должна добавить, что нечего даже помышлять об убийстве царицы. Аменхотеп лишится рассудка, если она умрет при подозрительных обстоятельствах. Это священный приказ, – подчеркнула Тейе, заметив, что Эйе и Хоремхеб обменялись взглядами в темноте. – Нарушите его – я вам не защита. Ты спишь, Мутноджимет?

– Нет, тетушка, – донесся спокойный голос. – Это был очень интересный разговор.

– Тогда вызови свои носилки. Хочу лечь спать. Мутноджимет поднялась, оправила платье и позвала слуг.

Хоремхеб тоже поднялся и, запечатлев поцелуй на руке Тейе, пробормотал слова почтения. Потом они поклонились и исчезли в ночи.

– Как давно Хоремхеб имеет виды на трон Гора? – прямо спросила она Эйе, когда факелы, освещавшие дорогу для супругов, скрылись из виду.

Эйе пододвинул ближе свое кресло.

– Не думаю, что он на сегодняшний день вынашивает такие честолюбивые замыслы, – ответил он. – Но это большое испытание для прирожденного командира – видеть, как его солдаты год за годом слоняются без дела, в то время как страна рассыпается из-за отсутствия элементарного порядка.

– А ты, Эйе, у тебя есть такие замыслы?

– Тейе, – побранил он ее мягко, – боги благословили меня прожить пятьдесят восемь лет. Я слишком стар, чтобы лелеять глупые и кружащие голову мечты юности. Моя сестра – богиня, моя дочь – царица. Чего еще желать старику?

Интересно, – задумалась Тейе, когда он ушел. – Честолюбивые замыслы, которые преспокойно дремали бы при сильном Горе, неизбежно пробуждаются во времена, подобные нынешним. Не хотелось бы мне дожить до того дня, когда они окрепнут!

Тейе пришлось выждать несколько дней, прежде чем ей удалось поговорить с сыном, потому, что возбуждение от ее прибытия послужило причиной сильнейшего приступа головной боли, которая сопровождалась рвотой, ставшей такой модной при дворе. Тем временем она получила послания из Фив. Мэйя писал, что в Ниле стали находить истощенные тела умерших от голода жрецов. Управитель города тоже писал ей, его письмо было одной большой жалобой на рост насилия среди безработных, осквернение пустых жертвенников Амона невежественными феллахами и нехватку запасов продовольствия, вызванную приказом фараона о том, что все товары должны сначала проходить через таможни в Ахетатоне. Тейе бесстрастно слушала монотонный голос писца. Она ничего не могла поделать, и поэтому изводить себя понапрасну было бессмысленно. Послушная долгу, она дважды в день ходила в Большой храм и выстаивала службы в своей волшебной ротонде, глядя, как Нефертити и жрец Мерира отправляют обряды для выздоровления больного фараона.

Коротая время до встречи с сыном, она вызвала одного из жрецов Атона и заставила его читать ей свиток учения. Так же как в тот раз, когда Эхнатон пел для нее свою песню, она снова поразилась безыскусной красоте его веры. Его бог не был величественным вершителем людских судеб, он был кроток и человеколюбив, как и сам Эхнатон.

«Ты сотворяешь семя в мужчине, Ты даешь жизнь сыну во чреве матери его, Ты успокаиваешь дитя – и оно не плачет, Ты питаешь его во чреве, Ты даруешь дыхание тому, что Ты сотворил… Лучи Твои кормят все пашни: Ты восходишь – и они живут и цветут. Ты установил ход времени, чтобы вновь и вновь рождалось сотворенное Тобою, – установил зиму, чтобы охладить пашни свои, жару, чтобы они могли познать Тебя… Из Себя, единого, творишь Ты миллионы образов Своих…Ты единственный, Ты восходишь в образе Своем, Атон живой, сияющий и блестящий. Вся земля во власти Твоей десницы, ибо Ты создал людей; Ты восходишь – и они живут, Ты заходишь – и они умирают. Ты время их жизни, они живут в Тебе. До самого захода Твоего все глаза обращены к красоте Твоей… Ты в сердце моем…»

Такие чувства были столь необычны, что Тейе задумалась, чем же они были вызваны. Когда они вместе с первым мужем сознательно поощряли поклонение Атону в дипломатических целях, ни один из них не проявлял настоящего интереса к Ра как Зримому Диску. Другой отрывок учения, просто озаглавленный «Откровение царю», гласил: «Нет другого, познавшего Тебя, кроме сына Твоего Эхнатона. Ты даешь ему постигнуть предначертания Твои и мощь Твою». Она узнавала натуру своего сына, глубоко погруженного в видения, понятные только ему одному и непостижимые для окружающих.

Искренне опечаленная, Тейе явилась в личные покои фараона, и вестник объявил ее титулы. Она знала, что Нефертити с Анхесенпаатон были в Мару-Атоне, где позировали Для скульптурного изображения, которое выполнялось с натуры, и фараона можно было застать одного в этот час. Она уверенно шагнула через порог.

На лице Эхнатона отразилась бурная радость, он с широкой улыбкой подбежал к ней и заключил в объятия. Она ответила на его поцелуй и слегка отстранилась, разглядывая его. Он был бледен, под глазами залегли темные тени, но, в общем, выглядел довольно неплохо.

– Рада, что ты поправился, сын мой, – сказала она. – Я опечалилась при мысли, что мое прибытие послужило причиной твоей болезни.

– Я ослабел от возбуждения. – Он улыбнулся в ответ. – Ты здесь, со мной! Это прекрасно. Теперь я чувствую себя в безопасности.

Он выпустил ее из объятий и пригласил садиться, сам вновь опустился в кресло, расправив на полных коленях складки своего пышного одеяния. В дальнем конце комнаты на деревянном насесте, очевидно построенном специально, сидели три мартышки. Под насестом стояла большая золотая чаша, наполненная перезрелыми фруктами. Тейе в ноздри ударил запах обезьяньего помета и подгнивших фруктов. Когда фараон предложил ей вина, она поискала глазами Пареннефера, но сын сам наполнил ее чашу.

– После приступов божественного прикосновения я люблю побыть в одиночестве, – пояснил он в ответ на ее немой вопрос. – Часто бог говорит со мной или являет мне видения, и мне порой не удается все хорошенько расслышать, если Пареннефер или кто-нибудь из прислуги постоянно околачивается рядом. Боль эта ужасна, императрица, но награда за нее велика. О! – Он потер оранжевые ладони. – Видеть семью воссоединившейся и растущей – это блаженство.

– Ты говоришь о малышке Мекетатон и ребенке, которого она носит?

– Конечно. Все мои дети через меня должны получить благословение Атона, только так наш круг может оставаться нерушимым. Но я также говорю и о ребенке дражайшей Нефертити, который скоро должен родиться. Атон всем несет плодовитость.

Его высокий, охрипший от волнения голос был едва слышен, ибо мартышки, завидев незваную гостью, вдруг заверещали и, покинув насест, принялись с громкими криками скакать вокруг нее, нахально выпрашивая угощение. Эхнатон бросил им по финику с тарелки, стоявшей на столе. Тейе держала свою чашу двумя руками.

– Я читала твое учение, – продолжала она. – Оно прекрасно, Эхнатон.

– Я диктовал слова, идущие от бога, – горделиво ответил он, – но музыку для него я написал сам. Когда болезнь стала одолевать меня, во мне открылось много нового. Это священный дар. Вчера, пока я лежал слабый и измученный, глядя, как Мерира воскуряет фимиам в жертвеннике рядом с моим ложем, в дыму я увидел твое лицо, молодое и прекрасное, такое, каким я помню его с детства. Это был очень счастливый знак!

Тейе заметила, что он вспотел. Его лоб под белым шлемом вдруг покрылся бисером испарины, и влага струйками потекла по длинной шее. Он беспрестанно потирал руки.

– Я всегда буду той матерью, которая заботилась о тебе и пыталась облегчить дни твоего заточения, – мягко сказала она. – Поэтому я и пришла к тебе сегодня. Я не допущу, чтобы моего сыночка обижали.

Он нахмурился.

– Этот тон я тоже помню, – сказал он, сразу почувствовав недоброе в ее словах. – Ты собираешься сказать мне что-то такое, чего я не хочу слышать. Зачем ты выгнала Мериру с должности хранителя дверей гарема?

У Тейе возникло знакомое ощущение, будто она пробирается без дороги сквозь высокие заросли тростника.

– Я заменила его на Хайю, потому что Мерира с большим рвением служил царице, чем тебе, божественный, – сказала она, осторожно подбирая слова. – Он не сказал тебе, что Нефертити слишком часто видят в обществе ее скульптора Тутмоса.

Он захлопал глазами.

– Ну да, – быстро сказал он, – это потому, что Нефертити заказала ему много своих изваяний для украшения Ахетатона и воодушевления подданных.

– Надеюсь, ты прав, – ответила Тейе. – Тем не менее, ты знаешь, что это мое право старшей жены – назначать того, кого я сама выберу. Поскольку твой гарем очень велик, я решила доверить этот пост Хайе.

Взгляд темных, беспокойных глаз метнулся по ее лицу.

– Я помню его. Херуф оставил службу у тебя, он решил, что мы нарушили закон, ты и я, но Хайя остался верен. Я пожалую ему гробницу в северных утесах.

– Это щедро с твоей стороны. Могу я рассчитывать на твое великодушие и просить об увольнении Туту? Он здесь справляется со своей работой не лучше, чем в Малкатте.

– Малкатта принадлежит прошлому, к которому я испытываю презрение! – громко прервал он ее. – Матушка, почему ты снова пытаешься превратить меня в маленького мальчика?

В Ахетатоне все хорошо. Я правлю справедливо, я люблю свой народ, я делаю все, что подобает богу. Туту остается!

– Очень хорошо, – поспешно уступила она, потрясенная внезапной переменой, произошедшей в сыне.

Теперь пот лился с него градом. Дрожащими руками он приподнял юбки своего одеяния и обтер лицо, тихо похныкивая, его дыхание сделалось частым и хриплым. Потом он внезапно вскочил и забегал по комнате, беспрестанно то хватая себя за грудь, то нервно переплетая пальцы; полы его одеяния разлетались.

– Все будет хорошо! – взвизгнул он. – Пока я повинуюсь богу и не причиняю зла людям, Египет будет процветать.

Встревоженная, Тейе подошла к нему, окликнув Пареннефера. Мартышки ринулись за ней, и, запнувшись, она пинком отшвырнула их с дороги.

– Эхнатон, – тихо заговорила она, обнимая его влажную, горячую шею. – Прости, что огорчила тебя. Я люблю тебя. Я хочу только помочь тебе.

– Этого хочет и Туту. Он верный сын Атона, а Нефертити – моя скала, земля, на которой прочно стоят мои царственные ноги! Ее дыхание сладостно, как лотос, ее улыбка божественна. Ее прикосновения – сама чистота! Вот, мне опять плохо!

Он стряхнул ее руки и зарыдал. От этого хриплого, скрипучего звука у Тейе по телу побежали мурашки. Двери открылись, Пареннефер быстро заглянул в комнату и снова исчез. Она подвела Эхнатона к столу и заставила выпить вина, поднеся чашу к его накрашенным губам. Весь дрожа, он выпил вино большими глотками.

– Фараон, может быть, все действительно так, как ты думаешь, – настойчиво сказала она, – но факт остается фактом, Нефертити не следует так часто появляться в обществе скульптора. Она царица. Это неприлично.

Вино потекло у него по подбородку. Он прислонился к ней, покачнувшись, и закрыл глаза.

– Как трудно быть богом, – невнятным шепотом произнес он. – Они не любят меня, они все. Я осыпаю их золотом и ласковыми словами, но за их улыбками прячется тьма. Только Нефертити. Только ее…

Он обмяк, и Тейе, не в состоянии удержать его, помогла ему опуститься в кресло. У нее самой ладони сделались влажными, колени дрожали. Дверь отворилась, повернувшись, она увидела Хоремхеба, который угрюмо поклонился ей и обратился к фараону.

– Мой дорогой владыка, – сказал он, опускаясь на колени перед фараоном и несколько раз поцеловав судорожно подергивающиеся пальцы его рук. – Ты помнишь наше путешествие в Мемфис, когда ты впервые покинул гарем? Как мы молились вместе вечерами в твоей прекрасной палатке, а снаружи плескалась река и на болотах пели птицы? Мы пили вино, и ты расспрашивал меня о Мемфисе. Я по-прежнему с тобой, Эхнатон.

Он говорил успокаивающим тоном, потирая при этом схваченные серебром запястья фараона и осторожно массируя зажатые плечи. Личные слуги фараона и Пареннефера наблюдали, не шевелясь.

– Я не ребенок, Хоремхеб, – устало пробормотал Эхнатон. – Пареннефер здесь? Я хочу спать. Прости меня, матушка. Я не могу больше говорить. Может быть, завтра…

Дворецкий помог ему подняться на ноги, и слуга, поддерживая, повел его к ложу.

Тейе схватила Хоремхеба за руку.