Текст книги "Проклятие любви"

– Да? – Мальчик неуверенно улыбнулся. – Это будет замечательно, но я правда хочу домой.

Эйе наклонился к нему.

– Царевич, туда нельзя. Завтра я пришлю тебе твои игрушки и слуг и сам буду часто приходить к тебе.

Тутанхатон вздохнул для виду и вышел. Нефертити жестом пригласила отца садиться.

– Не думаю, что фараон долго протянет, – задыхаясь, сказал он, – а Сменхара будет плохим наследником. Он слаб, жаден и невежествен. Но он совсем не глуп. Если он решит, что Египет может попытаться отнять у него корону и отдать ее единокровному брату, не сомневаюсь, что он может убить мальчика.

– А Египет может?

– Еще немного, и он сможет. Сменхара с каждым днем все больше напоминает своего брата. Он даже не пытается использовать свое влияние на фараона в благих целях. Тутанхатону тут будет безопаснее. У тебя хорошая охрана.

Нефертити подняла чашу и задумчиво отпила, неотрывно глядя в лицо Эйе.

– Понимаю. И если придет время возложить двойную корону на его голову, кто будет его императрицей и кто регентом?

– Диск и двойное перо можешь получить ты, если пожелаешь, а регентом буду я.

– Вот как. А что будет делать Хоремхеб?

– Он будет воевать в Сирии.

Нефертити коротко рассмеялась и подалась вперед.

– А он знает об этом? А Тейе?

– Мы с ним говорили об этом. Но Тейе стара, Нефертити. После смерти Бекетатон и Тиа-ха она сделалась нелюдимой. Она часто болеет и не хочет говорить ни о чем, кроме прошлого. Я переживу ее.

– Ты так бессердечно говоришь о таких вещах, хотя она всегда занимала место в твоем сердце как друг, сестра и императрица. Сдается мне, твое честолюбие пережило ее амбиции. Как странно!

– При условии, что я буду повиноваться будущему регенту.

– Конечно.

– Я предлагаю тебе еще одну возможность вернуться к власти и стать настоящей правительницей, на этот раз как императрица.

Улыбка понимания озарила все еще прекрасные черты Нефертити.

– Ты так красочно описываешь эту дорогу, какая она широкая и прямая, но на ней немало невидимых колючек. И не забывай, что я обязательно приду на твои похороны, отец. – Она снова расслабилась, откинувшись в кресле, и подняла чашу. – Я оставлю мальчика у себя. Он развлечет меня. Но что скажет Тейе, когда ты объявишь ей, что ее драгоценный царевич находится у меня?

Эйе с трудом поднялся на ноги.

– Вряд ли я сообщу ей об этом. Она больше не проявляет интереса к своим детям. Они не принесли ей ничего, кроме горя. Она не будет скучать по нему. Никто не будет. Во дворце все поглощены собственными бедами.

– Так же как и я. Ты свободен, носитель опахала. И вели принести себе грудные притирания. Тебе будет легче дышать.

Он поклонился и вышел в ночь.

Тейе повернулась на бок и, примяв подушки, уставилась в темноту опочивальни. В дальнем конце комнаты сидела Пиха, склонившись над шитьем на своей циновке, в ореоле света от ночника, стоявшего у ее колен. От ее легких движений по стене мягко скользили тени, и тишину нарушал только звук ее голоса – она тихо напевала за работой. Глядя на нее, Тейе завидовала ее покою. Она знала, что через некоторое время служанка аккуратно свернет ткань и подойдет к ложу спросить, не нужно ли чего госпоже, но до этого момента она будет поглощена своей работой. День выдался небогатым на события, пришло только сообщение из дворца, что фараон вот уже четыре дня как закрылся в своих покоях, отказывается от пищи и питья, сидит на полу опочивальни и часто не узнает своих слуг. Тейе, все еще слабая после приступа лихорадки, особенно не переживала за сына. Она сделала для Египта и для сына все, что было возможно, и могла позволить себе больше ни о ком не беспокоиться.

Она уже дремала, когда вдруг услышала шум, и открыла глаза. Пиха уже отложила шитье и шла к двери. Вошел брат, жестом указав Пихе подождать в коридоре, и, прежде чем Тейе смогла приподняться в постели, он был уже рядом с ложем. Он не поклонился.

– Тейе… – начал он, но, увидев крайнее возбуждение на его лице, она прервала его:

– Принеси лампу и поставь ее на столик.

Она уже окончательно проснулась и встревоженно смотрела на него. Его руки дрожали, и пламя лампы дрожало в его руках. Она кивнула, разрешая ему говорить.

– Фараон только что отдал приказание всем своим вестникам, – сипло проговорил он, – и пригрозил им расправой, если оно не будет выполнено без промедления. Они должны посетить каждый город, каждый храм, даже святилища маленьких селений, взять с собой каменотесов и повсюду выдолбить резцами, уничтожить… – Он запнулся, сжимая дрожащие руки. – Уничтожить имя Аменхотепа Третьего и все его титулы всюду, где только можно их найти. – Он судорожно сглотнул. – Даже в каменоломнях, где могли остаться незаконченные надписи.

Тейе отшатнулась, сидя в постели.

– Но зачем? – прошептала она. Эйе опустился на ложе у нее в ногах.

– Он говорит, что Аменхотеп не умер, хоть и лежит забальзамированный в своей гробнице, он еще плывет в священной барке, и его присутствие там оскорбляет Атона. Он верит, что поэтому бог навлек на Египет такие огромные бедствия и сомневался в его, Эхнатона, преданности. Если имя Аменхотепа останется, его ка сможет жить. – Он посмотрел ей в глаза. – Он сознательно убивает своего отца. Пусть боги помилуют нас, чтобы он поскорее умер! Он открыл путь в Египет огромному злу. Маат уничтожена.

Тейе, которая никогда прежде не видела, чтобы он терял способность мыслить здраво и непредвзято, ощутила под ложечкой холодок страха.

– Это не только его вина, – с трудом произнесла она. – Я тоже виновна. Как легкомысленно я легла в его постель! Не верю, что проклятие будет снято прежде, чем я умру. – Она вдруг рассмеялась горьким, безрадостным смехом. – Теперь ты понимаешь, что сын Хапу, в конце концов, оказался прав? – продолжала она. – Дважды прав. Эхнатон вырос, чтобы убить обоих отцов – и бога, и человека. Мне следовало позволить расправиться с ним. Мне следовало послушать сына Хапу, но я была горда и ревновала к его власти над моим мужем. Но я заплатила за это. – В горле мучительно пересохло. – Я знаю, как люди теперь называют меня.

Эйе начал приходить в себя.

– Вестники, вероятно, не смогут отыскать все надписи, – мягко ответил он, беря ее за руку. – Ты каждый день носишь на руке имя Осириса Аменхотепа, выгравированное на твоих кольцах. Не отчаивайся, Тейе. Мы предпримем все, что возможно, со всей мудростью, на которую способны, а чего еще от нас требовать?

Он наклонился и поцеловал ее, но она отвернулась.

– Ты больше не делишься со мной своими замыслами, – обиженно сказала она, – и ты не успокоил меня. Ты сделался чужим, носитель опахала. Делай, что должен. Меня больше ничего не заботит. – Но, несмотря на свои слова, она приникла к нему, когда он поднялся, чтобы уйти, и ей пришлось задержать дыхание, чтобы не расплакаться.

Когда он ушел, она встала, преодолевая боль в ногах, пересекла комнату и подошла к большому сундуку, где хранились ее самые дорогие вещи. Остановившись на мгновение, она прислушалась к разговору Пихи со стражником, потом подняла крышку. «Исповедь отрицания», завернутая в простую полотняную тряпицу, лежала там, куда она положила ее. Возвратившись с ней на ложе, она развернула свиток и принялась медленно читать, проводя пальцем по имени и длинному списку титулов, которые она собственноручно записала много лет назад. Дочитав до конца, она плотно скатала его, взвесила в руках, потом громко позвала. Вбежала Пиха.

– Отнеси это в кухню и брось в огонь, – приказала Тейе. – И не уходи, пока он не сгорит дотла.

Служанка кивнула. Тейе отпустила ее и со вздохом откинулась на подушки. Я не заслуживаю исповеди, – думала она, – и это недостойно меня – пытаться обмануть богов. И уже не важно, являюсь ли я одной из них – богиня, не нуждающаяся в оправданиях, – или нет. Что бы ни случилось, я готова.

Несмотря на жару, она спала крепко и на следующий день почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы передвигаться по дворцу, но то, что она увидела, весьма огорчило ее. Она никогда не чувствовала себя здесь как дома по-настоящему. Теперь, переходя из одной роскошно убранной комнаты в другую, она натыкалась взглядом на картины с изображениями уток, прячущихся в густых прибрежных зарослях, влажных виноградных гроздьев, тяжелеющих на лозах, рыб, мелькающих в искрящейся голубой воде; буйство красок было повсюду. Но стоило лишь слегка повернуть голову и взглянуть в окно, как перед глазами оказывался реальный мир. Истрескавшаяся, выжженная земля, безжизненные скелеты деревьев, почти безводное ущелье, где виднелся тонкий ручеек реки, казались бесплотным миражом. Даже ее собственное имя казалось ей чужим, когда она шепотом произносила его. Она с облегчением вернулась в опочивальню.

Но в эту ночь уснуть не удалось. Ее выводил из себя шелест опахал; несколько часов она терпела, потом с раздражением отослала слуг и лежала, слушая тишину. От реки не доносилось ни звука. Ни плеска весла, ни скрипа мачты, ни пения рыбаков, возвращающихся с ночным уловом, ни приглушенного смеха любовников в тростниковых зарослях. Не слышалось даже обычных звуков, которые издают насекомые, ибо сад погиб. Только печальное завывание шакала где-то высоко в восточных скалах тоскливым эхом доносилось из-за долины. Пиха тихо посапывала в своем углу. Иссохшая, утомленная луна проливала на пол бледный свет. Тейе приказала оставить поднятыми занавеси на окнах. Проходили часы, а она все лежала в постели, подложив под спину подушки, свободно положив руки поверх покрывала, ее длинные, волнистые волосы были влажными от пота, дыхание спокойным.

Она понимала, что ждет чего-то, и, боковым зрением уловив какое-то движение в комнате, не удивилась. Она лишь слегка повернула голову и продолжала лежать спокойно, глядя в темноту. Сначала Тейе решила, что ей это почудилось, потому что после того единственного движения комната, казалось, снова погрузилась в неподвижность, но через некоторое время длинная, тонкая тень волнообразными движениями стала продвигаться от окна к двери, пересекая квадрат лунного света на полу. Сердце Тейе заколотилось. Она села. После того, как нашествие змей в прошлом году закончилось, молока в блюдцах на полу уже не оставляли. Эту змею привлекло что-то другое. Возможно, обещание прохлады. Вымощенный плиткой уголок, в котором можно свернуться, – подальше от земли, хранящей дневной жар, будто раскаленная печь. Опершись на локоть, Тейе попыталась проследить, куда она ползет. Нужно немедленно позвать стражу, – подумала она. – Она может быть ядовита. Но что-то удержало ее от того, чтобы закричать.

Чувство неотвратимости происходящего и ледяное спокойствие постепенно овладевали ею, умеряя бешеное сердцебиение; пальцы, комкавшие покрывало, расслабились. Змея могла исчезнуть в щели под дверью, а могла и остаться в опочивальне. Она могла найти Пиху, а могла и не найти. Она могла повернуть к ней, а могла и не заметить… Она ощутила слабое подергивание покрывала под рукой и замерла. Потом медленно, слегка покачиваясь, над краем ложа начала подниматься темная голова. У Тейе перехватило дыхание. Змея поднималась все выше, пока не оказалась почти на одном уровне с лицом Тейе, тонкий столбик ее тела таил мрачную угрозу. Императрица по-прежнему не испытывала страха, но потом ее локоть нечаянно соскользнул и она качнулась назад. От резкого движения змея раскрыла темный пятнистый капюшон, и Тейе поняла, что перед ней кобра. Было темно, и она не могла разглядеть цвет змеи, только лунный свет вспыхивал в блестящих глазах.

Внезапно Тейе осознала, что это и есть то, чего она ждала. Кобры были почти неизвестны далеко на юге, в Фивах, и почти так же редко встречались в Ахетатоне, потому, что они предпочитали изобильные земли Дельты. Но в Дельте сейчас стало засушливо, и эта магическая хранительница власти фараонов, должно быть, вышла на охоту. Нет, не на охоту, – подумала Тейе, снова совершенно успокоившись, не отрывая взгляда от величавого создания. – Слишком наивно полагать, что она оказалась здесь, в моей комнате, совершенно случайно. Она явилась за мной. Тейе пошевелила рукой. Змея продолжала плавно раскачиваться, ее капюшон колыхался, и Тейе могла поклясться, что видела, как кобра на миг показала свой раздвоенный язык. Змея терпеливо ждала, и это чувство передалось и Тейе. Она будет ждать до тех пор, пока я не буду готова, – думала она. – Защитница царей, Уаджет, Владычица заклинаний, ты пришла ко мне, облеченная властью, чтобы сплести вокруг меня последнее, величайшее из всех заклинаний.

Осознание близкого конца сначала вызвало у нее панику. Нет, – неистово думала Тейе. – Я не готова к смерти! Но такая ее реакция была вызвана всего лишь инстинктом самосохранения, потому что тут же на нее нахлынула волна облегчения. Я устала жить. Я несу груз вины и печали, который со временем будет становиться только тяжелее. Все, кого я любила, ушли, все, кроме моего сына, да и для него было бы лучше, если бы он умер много лет назад. Моя любовь принесла ему только страдание. Египет разрушен. Я обитаю в этом разлагающемся теле, будто тень в погребальной колеснице. Пришло время предстать перед богами. Кобра продолжала смотреть на нее пристальным взглядом, живой символ всего, чему она поклонялась, всего, что ее первый муж так восторженно защищал, всего, чем следовало бы стать их сыну. Вздохнув, она протянула руку. – Ну же, кусай, – прошептала она. – Я готова. На короткий миг Тейе прикоснулась к ней, кожа змеи была сухой и прохладной. Развернув ладонь, она подставила внутреннюю сторону запястья. Она улыбалась.

Змея бросилась. Тейе увидела вспышку света на крошечных, острых ядовитых клыках прежде, чем они глубоко вонзились в ее плоть. Невольно она отпрянула, потянув за собой кобру, прикусив язык, чтобы не вскрикнуть, но потом почувствовала, как змея сползает с нее. Надо разбудить кого-нибудь, – подумала она. – Никто не пожелает убить ее, потому что она священна, но она может причинить кому-нибудь вред. Она пощупала запястье, потом прижала его к груди и легла на спину. Медленно обводя взглядом комнату, она находила успокоение в узнавании знакомых предметов, в легком шевелении Пихи во сне, в лунном свете, который теперь поднимался по дальней стене, в клекоте охотящегося сокола. Тихо утекали минуты. Кожа на запястье начала распухать, образуя болезненные волдыри.

Через час Тейе почувствовала, что ее сердцебиение участилось, и попыталась глубоко вздохнуть, снова на мгновение испытав ужас. Вдруг к горлу подступила тошнота, она резко наклонилась вперед, ее вырвало, потом она, задыхаясь, легла снова. Она ждала такой реакции и была готова к ней, но боги были милостивы, и это больше не повторилось. Она бы задремала, если бы не сумасшедшее сердцебиение. Она изо всех сил старалась сохранять спокойствие. Когда наступил рассвет, дышать сделалось тяжело, и, уже в самом конце, она села в постели, мучительно силясь втянуть воздух; ее глаза были широко раскрыты, но уже ничего не видели. У нее не было никакой сознательной последней мысли. Оставалось только томительное ощущение прилипших к промокшему от пота телу простыней и невыносимая боль в сердце.

Эйе явился со своего поста у дверей фараона, как только Хайя вызвал его. Он стоял, глядя на маленькую, изящную фигурку с массой рыжевато-каштановых волос, разметавшихся по подушке. Смерть разгладила властное лицо, будто вернув ему часть нежности, присущей Тейе в юности. Полные губы были чуть приоткрыты в спокойной улыбке. Под полуприкрытыми веками голубые глаза отражали дневной свет, и казалось, будто они насмешливо поблескивают. Подняв обмякшую руку, лежащую поверх покрывала, он перевернул ее ладонью вверх. На запястье ясно проступали следы укуса, окруженные багровыми волдырями. За его спиной всхлипывала Пиха.

– Я ничего не слышала, господин, совсем ничего! Я бы спасла ее, если бы могла. Я плохая служанка!

– О, успокойся! – бросил он, не оборачиваясь. – Никто не обвиняет тебя, Пиха. Закрой дверь и скажи жрецам-сем, пусть подождут. Когда придет фараон, можешь впустить его.

Он присел на корточки перед ложем и долго рассматривал неподвижное лицо. Он не знал, что хотел отыскать, но постепенно им овладела некая странная уверенность. Украдкой взглянув через плечо, он удостоверился, что Пиха чем-то занята в дальнем конце комнаты. Хайя смотрел в окно. Тогда Эйе вытащил из-за пояса короткий нож, быстро и бесшумно срезал вьющийся локон и спрятал его в складки одежды.

– В твоей жизни было очень мало случайного, – прошептал он в смуглое ухо. – Я не верю в так называемый несчастный случай. Да живет твое имя вечно, дорогая Тейе. – Он быстро поцеловал безответные губы и вышел в коридор.

Он уже закрывал за собой дверь, когда подбежал Эхнатон, едва не наступая на пятки вестнику, который возглашал его титулы. Все придворные приникли к полу. Фараон схватил своего носителя опахала за руку.

– Этого не может быть! – закричал он. – Скажи мне, что это не так! Я хочу увидеть ее!

Эйе не успел ответить – фараон уже протискивался в дверь. Эйе поспешил рывком закрыть ее прежде, чем раздадутся жуткие завывания Эхнатона, но безумные стоны преследовали его долго после того, как он выскользнул из прихожей и зашагал со своим эскортом обратно через царскую дорогу.

Эйе очень хотелось поискать утешения в обществе Тии, но, прежде чем он смог урвать драгоценный часок в тишине собственного поместья, ему еще предстояло исполнить одно поручение. Эйе больше не ездил в колеснице. К северному дворцу его отнесли в закрытых носилках наиболее доверенные солдаты, терпеливо сносившие свирепую жару летнего полдня. Обычной тени, которую давали путникам деревья, растущие вдоль широкой дороги, соединявшей дворец с центральной частью города, больше не было. У стены стража Нефертити признала его и пропустила. Он вышел из носилок, и Мерира проводил его внутрь. Северный дворец был таким просторным, что даже в такую невозможную жару сквозняки постоянно гуляли по его комнатам с высоченными потолками, и пот сразу начал охлаждать кожу Эйе.

Нефертити, разговаривавшая со служанками, приветствовала отца с учтивым равнодушием. Эйе попросил, чтобы к нему привели Тутанхатона, и отвернулся, в ожидании задумчиво глядя в окно. Нефертити молчала. Когда мальчик с радостной улыбкой пробежал по выложенному плиткой полу, она жестом приказала служанке выйти. Эйе медленно наклонился и обнял его.

– Рад видеть тебя снова, царевич. Ты счастлив здесь?

– Да, – ответил Тутанхатон. – Я не думал, что мне здесь понравится, но это правда. Я могу делать, что мне хочется и когда хочется. Царица часто играет со мной.

Эйе улыбнулся про себя. Нефертити не теряла даром времени и добилась благосклонности мальчика.

– Я хочу, чтобы ты выслушал меня очень внимательно, – сказал он, глядя в глаза Тутанхатону и отчетливо произнося слова. – Твоя матушка умерла. Было бы правильно, если бы ты стал горевать о ней, но она не хотела, чтобы твоя печаль была слишком сильной. С сегодняшнего дня твоей матушкой будет царица Нефертити.

Нефертити сдавленно вскрикнула и прижала руки к щекам. Доверчивое личико Тутанхатона поворачивалось от одного взрослого к другому.

– Матушка ушла к Атону? – спросил он, мужественно пытаясь справиться с дрожью в голосе.

Эйе обнадеживающе улыбнулся.

– Ну конечно. Ее оправдание обеспечено, и она теперь счастлива. Я принес тебе локон ее волос. – Он вытащил локон и вложил его в детскую ладошку. – Ты должен немедленно пойти и хорошенько спрятать его. Лучше всего в маленькую шкатулочку с плотной крышкой. Храни его бережно. Считай его священным талисманом, амулетом на счастье. Ты должен пообещать мне, что никогда никому не отдашь его.

Тутанхатон зажал локон в кулачке. Эйе перехватил встревоженный взгляд Нефертити.

– Это правда? – шепотом спросила она, и Эйе быстрым движением бровей заставил ее замолчать.

– Я положу его вместе с луком моего братца Осириса Тутмоса, который она подарила мне, – благоговейно сказал Тутанхатон.

– Тебе лучше сделать это прямо сейчас, – подстегнул Эйе. – Ни один волосок не должен упасть на землю. Ты поймешь это лучше, когда подрастешь.

Мальчик кивнул и выбежал из комнаты, торжественно вытянув перед собой руку с зажатой в кулачке драгоценной ношей. Нефертити стремительно повернулась к отцу.

– Это правда? Она покончила с собой? Если да, то боги не смогут узнать ее!

От внимания Эйе не укрылась злая нотка в ее голосе.

– Никто никогда не узнает этого наверняка, – устало сказал он, – но я думаю, что это так. Она не искала кобру, но наверняка могла позвать на помощь и не сделала этого.

– Думаю, что приду на похороны, – подытожила Нефертити, улыбаясь, когда провожала отца до двери.

Эйе возвращался от нее, раздумывая, не уступил ли он Тутанхатону вместе с локоном и свою собственную удачу. Волосы самоубийцы приносили счастье владельцу.