Текст книги "Сенека"

Летом 62 года, когда писались первые письма, Сенека, судя по всему, с трудом мирился со своим затворничеством. Он постоянно возвращался к размышлениям о природе дружбы, словно стремясь убедить самого себя, что в понимании стоиков дружба является «чистой формой». Он сравнивал мудреца с Фидием, которому ничего не стоит изваять новую статую взамен разбитой. Для Сенеки было чрезвычайно важно, чтобы его мудрость не обернулась отступлением, обеднением жизни. Мудрость должна быть созидательной, и первым ее созданием становится дружба. В этом смысле Луцилий необходим Сенеке, как творцу необходимо творение. Луцилий служит философу оправданием его существования. И нас уже не должен удивлять тот факт, что переписка между друзьями началась практически сразу после того, как Сенека отдалился от дел. Она началась не потому, что у философа стало «больше времени», а потому, что он почувствовал в ней потребность как в форме реализации «досуга» (otium).

Между тем его подстерегали все новые искушения. На смену соблазну мизантропии пришел страх смерти, вспыхнувший во время поездки в деревенское владение (вероятнее всего, это было владение в Номенте, в нескольких милях от города). Здесь Сенека словно столкнулся лицом к лицу со старостью, и то, каким взором он наблюдает эту картину, предназначено столько же Луцилию, сколько и самому себе. С пронзительной ясностью он анализирует собственные реакции, которые ничем не отличаются от реакций обыкновенного человека. Он с горечью обнаруживает, что у него портится настроение, когда он смотрит на обвалившиеся стены, засыхающие деревья, на раба, которого помнит ребенком и у которого совсем не осталось зубов. Но душа философа без труда возвращается в привычное состояние, с легкостью отстраняясь от всего «слишком человеческого», что засело в ней, и не только со смирением взирает на подступающую смерть, но и испытывает при виде ее нечто вроде радости. По возвращении из этой поездки Сенека не столько ведет диалог с другом, сколько выступает с монологом, пытаясь выразить посетившее его чувство полноты бытия и вновь обретенной безмятежности. Не случаен и выбор изречения, над которым он предлагает поразмыслить Луцилию: «Жить под гнетом необходимости – зло, но нет никакой необходимости жить под гнетом необходимости». Не следует думать, что эта мысль сводится к банальному «рассуждению о самоубийстве» (известно, что Эпикур, которому принадлежат эти слова, осуждал тех, кто из страха или отвращения перед жизнью добровольно принимает смерть), потому что на самом деле это определение свободы. Эпикур считал необходимость самой большой опасностью, подстерегающей человеческое существо; он даже говорил, что предпочитает необходимости божественную тиранию. Необходимость является следствием целого ряда причин, и человек, который полностью отдается ее господству, больше не может надеяться ни на какую нравственную жизнь. Впрочем, есть одна неизбежная необходимость: с самого рождения мы оказываемся вовлечены в последовательность, которая всегда заканчивается смертью. Можно на время забыть об этом, можно вообще этого не сознавать, неизбежность смерти остается в силе. Бродя по своему на глазах разрушающемуся имению, Сенека совершенно явственно увидел эту неизбежность. Но он тотчас же понял, что в самой мысли о смерти уже содержится «противоядие». Стоит лишь согласиться с неизбежностью смерти, как то, что мятущейся душе представляется необходимостью, для философа, глядящего в глаза смерти, теряет свое непреложное значение, вновь возвращая ему свободу и источник радости. Так состояние ума философа, непоколебимого в своей мудрости, позволяет ему на свой лад толковать жизненные коллизии и открывает перед ним истину мудрых изречений, пусть даже принадлежащих учителю сельской школы. На этом уровне обобщения больше нет школ, есть лишь общий опыт – опыт человеческой души, достигшей полного осознания своего предназначения. Луцилию предстоит повторить путь, пройденный его другом, хотя последний может дать ему лишь самое общее указание верного направления; он не может передать ему опыт, приходящий человеку лишь в конце пути.

В глубине души Сенека прекрасно знал, что ненависть Тигеллина и слабость Нерона в конце концов возьмут над ним верх. Может быть, он умрет раньше, чем его вынудят убить себя? Впрочем, скорее всего враги не станут ждать, пока его жизнь подойдет к естественному завершению. Но витающая над ним тень смерти не омрачала его духа: «Не столь многое мучит нас, сколь многое пугает, и воображение, мой Луцилий, доставляет нам больше страданий, чем действительность». «Не будь несчастным раньше времени!» Именно в этом решительном отказе испытывать страх, как и в готовности принять неизбежное, кроется, по большей части, секрет безмятежности, которой Сенеке удалось достичь. Тринадцатое письмо посвящено комментарию отношения к смерти, которое Сенека хотел преподать своему другу. Вполне возможно, что по времени написание этого письма совпало с обвинениями, выдвинутыми против философа Романом. Если это действительно так, то следующие высказывания Сенеки обретают особенно точный и волнующий смысл. Тот, кто уступает страху, говорит он, уподобляется солдатам, испугавшимся пыли, поднятой удирающей толпой, и бросившим свой лагерь. Тот же, кто, напротив, встречает опасность лицом к лицу, порой обнаруживает, что опасность отступает, пусть даже на время. Такие вот мысли занимали Сенеку осенью 62 года.

Последние месяцы

В конце 62-го и начале 63 года политическая ситуация продолжала ухудшаться, хотя время от времени наблюдался возврат к курсу, намеченному Сенекой. Сторонники двоевластия группировались вокруг Тразеи, а Сенека по-прежнему считался вдохновителем направления, властвовавшего в государственных делах начиная с 54 года. Так, назначение трех консуляров, включая зятя Сенеки Помпея Паулина, на должности управляющих сбором налогов в казну, состоявшееся, вероятно, в конце 62 года, следует считать его прямой заслугой. Можно также предположить, что Тразея и Сенека (последний уже «закулисно») приложили руку к принятию запрета на фиктивные усыновления.

Труднее разобраться с делом критянина Клавдия Тимарха. Получив гражданство, по всей видимости, в годы правления Клавдия, этот человек сумел у себя в провинции добиться такого влияния, что сам с гордостью сравнивал себя с проконсулом. Выступивший против него Тразея заклеймил «новомодную спесь провинциалов» и предложил сенату настоять на своих прерогативах. На самом деле речь шла о пересмотре целого направления политики. Следовало ли согласиться с возросшим влиянием представителей восточных провинций в управлении государством? Нерон, вне всяких сомнений, стремился к этому. Сенат, в свою очередь, враждебно настроенный к действиям Клавдия, видел в этом опасность для себя. Как бы то ни было, выступление Тразеи оказалось безрезультатным. Консулы высказались против сенатус-консульта, который запрещал бы провинциальным советам голосованием решать вопрос о вынесении благодарности наместнику. После этого в дело вмешался принцепс, и сенатус-консульт был все-таки принят.

Нерон этой поры – игрушка в руках противоборствующих групп влияния – кидался из крайности в крайность. Когда в Антии родилась его дочь, он, во власти династических амбиций, отказался принять поздравления от Тразеи. Но спустя два месяца девочка умерла, и Нерон сообщил Сенеке, что «помирился с Тразеей». Этот эпизод помогает нам понять, в каком положении на самом деле находился Сенека, а может быть, догадаться и о чувствах, владевших Нероном. Тот, по своему обыкновению, колебался, но постепенно, шаг за шагом уступал давлению Тигеллина и его партии. Он с явным сожалением расставался с привязанностью к бывшему учителю, и противоречивость его поступков вытекала из его внутренней неуверенности. Демонстрируя сближение, во всяком случае внешнее, с Сенекой и Тразеей, в то же самое время в решении армянского вопроса он прислушивался к советам Тигеллина. Совет, в число участников которого Сенека больше не входил, проголосовал за переход к активным военным действиям, когда в Рим пришло письмо от Вологеса, требовавшее немедленного реагирования. Столь резкий поворот политики означал измену тому выдержанному в духе Августа курсу, который проводил Сенека.

Однако в последний момент восторжествовала именно линия Сенеки. Корбулон так давно выступал в роли инструмента мирного присутствия Рима, что парфяне по собственной инициативе явились к нему с предложением направить Тиридата в Рим, где Нерон собственноручно возложил бы ему на голову корону. То был результат применения политики имперского мышления, которую Сенека сформулировал еще в 54 году и которая ставила своей целью превратить римского императора во всемирно признаваемого Космократора2727
  Космократор (греч.) – правитель Вселенной.


[Закрыть]. Мы знаем, что этот демарш парфянского царя впоследствии получил известность под именем инициации Нерона, хотя на самом деле он скорее обозначил собой признание за римским императором священного права главенствовать над другими царями. Таким образом, замысел, принадлежавший, как мы предполагаем, Сенеке, осуществился с блеском, хотя это случилось уже после смерти философа.

Пока Тиридат собирался в Рим, Тигеллин продолжал укреплять свои позиции по многим важным направлениям. Нерон предпринял «гастрольную» поездку в Неаполь – совершенно греческий по духу город. Благодаря Светонию нам известно, какое впечатление произвели его выступления на жителей Неаполя, из всего населения Италии наиболее склонных приветствовать в его лице Аполлона. Примечательно, что восхваление императора, певца и кифареда с ними разделили и александрийцы. Нерон в данном вопросе шагнул далеко за рамки замысла, разработанного Сенекой. В основание теологии своей власти он стремился положить не столько римскую fides2828
  Fides (лат.) – верность; одно из важнейших понятий римской морали. Примеч. науч. ред.


[Закрыть], сколько принятое на Востоке восторженное почитание толпы. После Неаполя Нерон собирался совершить путешествие в Грецию, но в последний момент отказался от своего намерения из-за дурных предзнаменований, настигших его в храме Весты, куда он пришел проститься с римскими святынями. Несомненно, принцепс пребывал в глубоком смятении, и Тигеллин старательно поддерживал в нем эти страхи. В это же время умер, вернее, покончил с собой один из потомков Августа – Торкват Силан, которого принудили к самоубийству.

Тот факт, что душой принцепса владели «восточные и особенно египетские настроения», обратил на себя внимание Тацита. Снова начали устраиваться празднества, подобные навмахии 57 года, только на сей раз их вдохновителем выступал Тигеллин. В них нашли отражение отдельные характерные черты, свойственные ритуалам почитания «Гения», переложенные на египетский лад. Таким образом, Тигеллин возродил некоторые приемы, которые Сенека одобрял – или терпел – пятью годами раньше. Только для Тигеллина они служили средством воздействия на принцепса и способом борьбы против Сенеки.

В этот период Сенека много путешествовал. Он побывал в Кампании, где посетил виллу Сципиона Африканского в городе Литерне. Оставив Рим, забыв о том, что теперь казалось ему карикатурой на политическую деятельность, он проявлял неподдельный интерес к новейшим методам выращивания оливковых деревьев и бобов. К этому же времени относится и римский пожар. Странно, конечно, что в письмах к Луцилию об этом событии не говорится ни слова. Комментаторы приводят в объяснение подобному умолчанию различные аргументы. Одни ссылаются на опасность, якобы подстерегавшую каждого, кто хоть намеком коснется случившегося бедствия, в котором молва, утверждают они, обвиняла Нерона. Другие полагают, что Луцилий в эти дни просто находился рядом с Сенекой. Впрочем, остается вероятность того, что до нас дошли не все письма, написанные в это время, либо, что еще более похоже на правду, эти письма дошли до нас в неполном виде, поскольку Сенека отбирал из них для публикации лишь то, что имело непосредственное отношение к нравственному руководству. Вместе с тем нельзя не заметить, что девяностое письмо, датируемое, если придерживаться установленной хронологии, концом июля 64 года (пожар продолжатся с 19 по 27 июля), содержит рассуждение об опасностях, которым подвергаются жители современных городов с их нечеловеческой скученностью.

Чуть позже, вспоминая о пожаре, который за одну ночь уничтожил город Лугдун, Сенека ограничился тем, что привел высказывание александрийского историка Тимагена, попавшего в Рим в качестве раба и ненавидевшего этот город. Тимаген говорил, что пожары, периодически уничтожающие Рим, огорчают его, но по одной-единственной причине: после них город отстраивается и становится еще краше, чем был. В те дни, когда Сенека писал это девяносто первое письмо, Нерон действительно уже предпринял ряд мер, направленных на реконструкцию и модернизацию Рима, в результате которых он стал бы выглядеть еще величественнее, а жить здесь стало бы безопаснее. Но как следует понимать загадочные слова Тацита о том, что Сенека, не желая участвовать в святотатствах, то есть конфискациях на цели восстановления города пожертвований из храмов, попросил, чтобы его отпустили в одну из отдаленных деревень, и притворился больным? Говорят даже, добавляет Тацит, что Нерон задумал отравить Сенеку, и последний избежал смерти лишь потому, что питался одними фруктами и не пил ничего, кроме чистой воды. Этот рассказ выглядит слишком неправдоподобным. Сенека больше не занимал никаких официальных должностей, и с чего бы вдруг он стал участвовать в конфискациях священных приношений? К тому же мы знаем, что на протяжении последнего года он много ездил по Италии, в частности по Кампании, следовательно, не часто появлялся при дворе. Может быть, Нерон обратился к нему с просьбой поддержать своим авторитетом некоторые непопулярные меры, предпринятые после римского пожара? Но для подобных утверждений нет никаких оснований. Очевидно, этот фрагмент из Тацита следует отнести к числу легенд, представляющих собой довольно неуклюжие заимствования из не заслуживающих доверия источников.

Как бы то ни было, время катастрофы, которую философ давно предвидел, приближалось. Нерон, все больше отдалявшийся от людей, которых в начале правления считал своими верными соратниками, стремительно превращался в опасного тирана, готового предать традицию Августа и броситься в любую политическую авантюру, как внутри страны, так и за ее пределами. Попытка Сенеки сообщить ему новую легитимность, сделать из него божественного Космократора, в конечном итоге оборачивалась против самого принцепса, оказавшегося неспособным проявить в столь тонком деле необходимое чувство меры. Нерон не захотел понять, что к жителям восточных провинций и римским сенаторам следовало поворачиваться разными «профилями», как это делали Август и Тиберий. В результате патриции, на плечах которых по большей части лежало управление империей, отказались поддерживать «нового Аполлона», или «нового Гора», воспользовавшегося народным бедствием для того, чтобы с невиданным упорством продолжать действовать в духе своего солнечного предназначения и затеять постройку Золотого дома. Образ принципата, намеченный Сенекой, на глазах пошел трещинами: для сенаторов-стоиков Нерон перестал быть носителем мудрости – добродетели, которой должен обладать каждый государственный муж, если он хочет управлять по законам Разума. «Философия» принципата обретала законченность, но Нерон уже не имел к ней никакого отношения. В полной мере она утвердится лишь в годы правления Траяна, пока же ее концепция, еше неясная, вдохновляла заговорщиков, замысливших положить конец «позорному» правлению Нерона и заменить его Пизоном.

Если согласиться, что участники заговора преследовали именно эту цель, то приходится признать, что в лице Пизона они сделали неудачный выбор. Впрочем, за фигурой Пизона просматривается тень Сенеки. Обстоятельства заговора слишком малоизвестны, чтобы мы могли гадать, участвовал ли в нем Сенека, знал он о нем или нет, желал ли успеха заговорщикам и готов ли был в таком случае взять на себя бремя власти. Маловероятно, чтобы он оставался в полном неведении. Слишком со многими сенаторами он сохранил дружеские отношения, чтобы до него не дошли хоть какие-то слухи о затевавшемся предприятии, над которым, надо сказать, и не висело покрова строгой секретности. Менее вероятно, что он согласился бы возобновить политическую карьеру, на сей раз на службе у победившей аристократии. Может быть, еще чуть-чуть, и он стал бы тем, кем 20 лет спустя стал Нерва? Хватило бы ему сил преуспеть там, где потерпел крах Гальба? Как бы то ни было, события потекли по другому руслу. Известно, что Нерон на основании одного-единственного доноса, исходившего от Антония Натала, и, конечно, при горячем одобрении Тигеллина и Поппеи, ни на шаг от него не отходивших, отправил своему старому учителю приказ умереть. Сенека давно ждал этого приказа и, получив его, нисколько не удивился.

Мы не будем описывать смерть Сенеки, потому что сделать это лучше, чем Тацит, невозможно. К несчастью, историк не счел нужным воспроизвести страницы, которые философ перед смертью диктовал своим секретарям и которые сегодня утрачены. Утрачены также последние письма Луцилия, написанные зимой 64-го и в первые месяцы 65 года. Но вряд ли мы нашли бы в них больше прямых ссылок на события той поры, чем имеется в сохранившихся письмах лета и осени 64 года. Эти письма, целиком посвященные теории философии, гораздо дальше отстоят от текущих забот, чем письма 62—63 годов, словно Сенека уже окончательно оторвался от окружающей жизни, чтобы погрузиться в чистую мысль. Он работал в это время над «Книгами нравственной философии».

Сенека и политика

Для истории Рима смерть Сенеки стала событием огромной важности. Вместе с жизнью философа оборвались последние нити, связывавшие Нерона с его прошлым. Начиная с апреля 65 года режим все заметней склонялся к «тирании», а принцепс, более одинокий, чем когда бы то ни было, с головой ушел в мир своих фантазий.

В своем блестящем исследовании, написанном в 1950 году, но опубликованном много лет спустя, Арнальдо Момильяно задался вопросом изучения отношений, объединявших философскую мысль Сенеки и его политическую деятельность. Он без труда приходит к мысли, что и по своему рождению, и по своим врожденным качествам Сенека был человеком активного действия: «Политическое честолюбие было характерно для всей семьи, и он получил от него свою долю. Министром при Нероне он стал не случайно и не по ошибке». Разумеется, Сенека стал тем, кем и хотел стать; он достиг того, к чему стремился, вопреки многочисленным трудностям и препонам: прежде всего слабому здоровью, но также и враждебности Калигулы, интригам противоборствующих группировок, ссылке, наконец, зависти и предательству принцепса, которому он дал образование. Сенека то жаждал действия, то мирился с необходимостью действовать, то переставал верить, что в силах хоть что-то предпринять. Но, насколько мы можем судить, он никогда не испытывал сомнений в своем предназначении политика. Вместе с тем, исполняя это предназначение, он никогда не позволял поступкам вступать в противоречие с его убеждениями стоика и не предпринимал никаких шагов, которые шли бы вразрез с его мировоззрением философа.

Однако А. Момильяно полагает, что все существование Сенеки являло собой кричащее противоречие между действием и созерцанием, между жизнью политика и жизнью философа. Мы же, как нам представляется, установили, что принцип политической деятельности Сенека заимствовал именно в стоицизме – насколько вообще философское учение способно диктовать правила поведения в повседневной жизни. Ничего удивительного в этом нет, ведь стоицизм всегда был учением о действии в рамках полиса. Мудрец может полностью самореализоваться только с учетом своей социальной природы. И если ученикам Зенона обстоятельства не всегда позволяли претворить в жизнь эту программу, отказываться от нее они не собирались, особенно те из них, кто жил в Риме. Зародившийся в монархическом государстве стоицизм так же превосходно приспособился к требованиям режима, как и к устоям римской аристократической республики, в которой встретил в свое время массовое признание. И вот, благодаря капризу Фортуны, в рамках принципата сложились условия, напоминавшие прежние и в то же время выражавшие преемственность традиции, идущей от республики Цицерона. Благорасположение Агриппины, которая, сама о том не подозревая, сыграла роль чудесного орудия в руках судьбы, позволяло опробовать на практике политико-философские идеи, давно ожидавшие своего часа. Сенека не мог упустить такой возможности; именно этим, на наш взгляд, объясняется его поведение по возвращении из ссылки и в последующие годы.

Но не только Сенека стал примером политического приложения идей стоицизма. То же самое относится к Тразее, видевшему себя новым Катоном. Но и Тразея был не одинок – он возглавлял целую многочисленную фракцию сенаторов. Впрочем, именно для Сенеки политическая составляющая в его деятельности приобрела особенно большое значение. Зная не понаслышке о проблемах, связанных с восточными провинциями, особенно с Египтом, поддерживая тесные дружеские отношения с такими «специалистами» в этом вопросе, как Бальбилл и Херемон, он готовился открыть римскую политическую мысль для проникновения в нее течений, существовавших, например, в Александрии. Вот почему мы не можем согласиться с А. Момильяно, который трактат «О милосердии» считает «проходным» в творчестве Сенеки, якобы просто «отдавшим дань обстоятельствам» этим произведением. Напротив, как нам представляется, этот трактат, в котором истинно стоическая мысль идет рука об руку с рассуждениями о реальной природе монаршей власти (что для Рима являлось данностью), отличается редкой последовательностью и содержит не только правительственную программу, но и – в зародыше – то, чему предстояло стать теологией имперской власти. Современники еще могли ошибаться – или добровольно обманываться, принимая содержащееся в трактате определение отношений между принцепсом и гражданами за поверхностное общее место, но мы, в свете дальнейшего развития принципата, не имеем права позволить себе подобных высокомерных заблуждений. С другой стороны, от Тацита мы узнаем, что в первые годы правления Нерона слово «милосердие» использовалось как лейтмотив всей правительственной пропаганды. Очевидно, что Сенека, приписывая принцепсу одну из ключевых стоических добродетелей, действовал с тонким расчетом. Это движение берет начало еще со времен Августа, со «щита добродетели» (clupeus virtutis), но то, что при Августе не выходило за рамки единичных проявлений, здесь оказалось возведено в систему. Новый принципат, оформившийся в годы «Неронова пятилетия» и после ухода Сенеки подвергшийся почти полному разрушению, базировался на следующем постулате: принцепс правит именем добродетели, то есть именем морального превосходства и справедливости разума. У нас нет оснований считать, что философия существовала в замкнутом мирке; напротив, она как никогда раньше широко проникает в мир политики, создает идейную базу власти, которая с ее помощью стремится подвергнуть пересмотру самые основания государственного устройства. Сенека в полной мере сознавал остроту этих проблем и ясно видел, в чем состоит их духовная природа. Один из путей их решения открывала философия стоицизма, и в меру своих сил он попытался пойти этим путем. Поэтому несправедливо утверждение, что его «министерский опыт» завершился неудачей. Читая в «Панегирике» Плиния строки, посвященные Сенеке, мы видим, что его мысли сохранили всю свою жизненную силу. Заимствованные у школы стоиков и запушенные им в оборот понятия продолжали работать, и их действенность отнюдь не ограничивалась сферой риторики. Наследником того принципата, который Сенека надеялся создать при Нероне, в ощутимой степени стал Траян. Сенека оставил в истории римской политической мысли глубочайший след: во-первых, потому что он был стоиком, а во-вторых, потому что в своем качестве государственного деятеля он сохранил верность философским убеждениям. Его современники и единомышленники гораздо лучше нас понимали смысл того, о чем он говорил, и в большинстве своем разделяли его идеалы.