Текст книги "Сенека"

То же самое в полной мере относится и к «Письмам к Луцилию», в которых искусство автора убеждать оппонента в своей правоте опирается на личный опыт духовной жизни. Только здесь в силу действия законов эпистолярного жанра структура сочинения не «закручена» в спираль, а вытянута вдоль «путеводной нити», иногда целиком заключенной в одном письме, иногда проходящей насквозь через несколько писем.

Однако одного анализа образа мыслей Сенеки, позволяющего высветить глубинную структуру его произведений, все-таки недостаточно. Чтобы создать законченное литературное произведение, одной внутренней потребности мало, а для античных времен это утверждение еще более справедливо, чем для любых других. Над автором неизбежно тяготело бремя традиционных литературных канонов, и ему волей-неволей приходилось искать средства, позволяющие втиснуть свои духовные устремления в форму того или иного традиционного жанра. Иными словами, то, что казалось приемлемым Вергилию, таковым представлялось и Сенеке. Подобное «приспособленчество» выглядит ничуть не более странно, чем, например, подчинение канонам жанра эпической поэмы или самого простого сонета, как и вообще любого литературного произведения, создаваемого в рамках строго фиксированной формы. Поэтому не следует удивляться, обнаружив в «Диалогах» явные следы влияния законов жанра suasoria – увещевательной речи.

Мы уже постарались показать, что в целом ряде произведений («О постоянстве мудреца», «О краткости жизни», «О счастливой жизни», «О провидении») форма изложения априорно определяется их принадлежностью к этому жанру. В каждом из них средства выразительности (не путать с глубинной структурой, анализу которой посвящена работа

К. Абеля) используются в соответствии с правилами современной Сенеке риторики. Любому доказательству предшествует «введение», объем которого может варьироваться, иногда сводясь к краткой постановке проблемы. Эта часть всегда легко узнаваема, поскольку следом за ней идет divisio – разделение. Само доказательство обычно представляет две точки зрения и в соответствии с классическим увещеванием рассматривает проблему с двух сторон: например, с точки зрения «пользы» и «чести». Именно так выстроен трактат «О краткости жизни», в котором автор доказывает, что досуг, понимаемый как существование, свободное от деловой активности, и «полезен», и «почетен». Но это далеко не единственная схема, типичная для произведений Сенеки. Так, в «Постоянстве мудреца» и «Спокойствии духа» линия водораздела в системе доказательств проходит, как нам представляется, между аргументацией общего характера, внешней по отношению к стоицизму, и доводами, принадлежащими собственно Стое. Но в данном случае принцип «разделения» служит не композиционным приемом, поскольку поверх него «наложена» классическая для традиционной риторики схема противопоставления «юридической» и «моральной» правоты. Аргументы «общего порядка» основываются на расхожих мнениях, на тех понятиях, которые люди обычно считают соответствующими истине. Аргументы второго рода носят специальный характер и предполагают изначальное приятие той или иной мировоззренческой системы. В «Постоянстве мудреца», которое Сенека адресовал Серену, уже в значительной мере обращенному в стоицизм, вначале идут «технические» аргументы, и лишь затем, в качестве подтверждения системы доказательств, появляются (как в классической контроверзе) доводы, опирающиеся на «здравый смысл». Но Сенека специально подчеркивает, что, несмотря на явное доминирование «общей аргументации» во второй части диалога, значение специальных аргументов ничуть не уменьшается. Классическая схема с ее разбитой на две части системой доказательств применена здесь не механически; Сенека отдает ей предпочтение именно потому, что она лучше всего отвечает намеченной им цели – подвести ученика к постижению идеи духовной жизни.

В «Спокойствии духа» порядок меняется на обратный: аргументы «здравого смысла» (главным образом, заимствованные у Демокрита) идут первыми, а вторая часть посвящена их развитию и углублению. В результате общее доказательство (хотя новичок в философии Серен об этом пока не подозревает) приближается к учению стоицизма.

Мы думаем, что анализ композиции «Диалогов», позволяя изучить и их философское содержание, и продиктованный литературными канонами того времени общий план (введение, разделение, двухчастное доказательство, заключение), позволяет нам глубже проникнуть в суть творчества Сенеки. Его произведения во многом еще остаются для нас загадкой, но уже теперь совершенно ясно, что в действительности они в равной мере принадлежат и истории литературы, и истории человеческой мысли, выраженной философом, усвоившим духовный посыл стоицизма.

Эта методика помогает также понять единство всего созданного мыслителем, потому что за внешней пестротой его сочинений таится глубочайшее внутреннее «напряжение» – то самое, которым, по мнению Сенеки, пропитана вся Вселенная. Это напряжение выходит за рамки объектов, то есть всего, что является внешним и связано с телом как с материей, подверженной случайным воздействиям, и достигает вершин духовности, понимаемой как действие в его божественной чистоте. Это действие, как убежден Сенека, аналогично действию Бога. Оно состоит в том, что дух вначале спускается к периферии, к поверхности вещей, а затем вновь возносится к своему собственному источнику и обретает независимость. Если все происходит именно так, значит, философ во всем, включая литературное выражение своих мыслей, следует за Природой и универсальным законом бытия.

* * *

Сенека придавал большое значение вопросам стиля, и мы знаем, что в «Письмах к Луцилию» он развивает целую критическую теорию, посвященную этой теме. Однако свои соображения он излагает вне какой бы то ни было системы, поэтому выстроить на их основе связную доктрину достаточно трудно. Мы не будем здесь подробно останавливаться на этой проблеме. Говоря обобщенно, Сенека отвергает средства выражения философских идей, если они не направлены на просветительские цели, иными словами, если автором не движет стремление помочь собеседнику постичь ту духовную систему, раскрытию которой и посвящается сочинение. Именно в этом смысле следует понимать его требование, чтобы «вещи» главенствовали над «словами». Но, может быть, за этим противопоставлением не столько стоит представление о том, каким должен быть литературный труд, сколько слышен отголосок стоической идеи о разграничении вещей «телесных» и «бестелесных». Первые образуют различные сочетания и воздействуют друг на друга согласно законам физики. Вторые не могут и не должны быть ничем иным, кроме образов действительности. Сочетать их между собой, сообразуясь с предпочтениями чисто эстетического характера, противно «природе», поскольку эти сочетания – звуковые или ритмические – не имеют соответствий с реально существующими вещами.

Стиль, по Сенеке, – это состояние духа. Слова появляются на свет как результат определенного отношения к жизни, определенного состояния ума, в свою очередь, определяемого состоянием духа. Следовательно, подлинной красоты стиля может достичь только тот, чья душа здорова, гармонична, упорядочена и максимально приближена к идеалу мудрости. Вот почему принципиально важно сохранять власть разума над словами и никогда не выпускать их из-под контроля. Это не значит, что изложение должно обязательно оставаться бесстрастным; нужно лишь, чтобы вдохновляющая его страсть не была «порочной», то есть не являлась свидетельством слабости, которой отдаются от бессилия. Она должна быть проявлением внутренней силы, той крепости духа, которая свойственна мудрецу и позволяет ему действовать так, как он решил.

Сенека не приемлет словесного трюкачества, считая, что игра словами, не отражающими понятий действительности, бессмысленна. Если верно, что вещей на свете гораздо больше, чем слов, то не менее верно и другое: авторы рассуждений, основанных на диалектике, создают слова, не гарантированные вещами. В этом они похожи на фальшивомонетчиков, пытающихся запустить в оборот монеты из металла низкой пробы. Сенека разделяет идею, согласно которой каждой вещи соответствует свое слово. Лично для него это убеждение выливалось в бесчисленные трудности, с которыми он сталкивался при переводе некоторых понятий с языка Платона на латынь. Для каждого слова он старался отыскать в другом языке свое слово и не скрывал огорчения, если это не удавалось и приходилось прибегать к описанию. Причину этого подхода следует искать в его глубокой преданности идеям стоицизма, который наложил глубокий отпечаток на всю его философию, в частности, сделал его твердым приверженцем номинализма. Как бы ни поражало это критиков, стремящихся оценить творчество Сенеки с точки зрения литературной эстетики, сам он считал, что любое высказывание, относится ли оно к области диалектики или риторики, носит научный характер и должно быть соотнесено с объективной истиной. Но поскольку риторика – наука, значит, одновременно она является и «добродетелью», то есть одним из совершенных свойств человеческого духа. Если попытаться развить эту идею дальше, то нетрудно заметить, что стоицизм Сенеки нисколько не мешал ему хранить верность традиционным канонам риторики. Философ просто ставил эти каноны на службу истине. И действительно, стоики признавали все три составные части риторики (рассуждение, судебная речь, восхваление), все аспекты красноречия (замысел, стиль, порядок, действие), все составляющие речи (пролог, повествование, под которым обычно понимали изложение дела, опровержение, эпилог). В поисках литературного выражения своих мыслей Сенека отдал предпочтение форме последовательной речи и отказался от сократического диалога, построенного на вопросах и ответах. Таким образом, сама логика его философии подводила и даже как бы принуждала его к признанию канонов традиционной риторики.

К вопросу о трагедиях

Мы уже говорили о том, что невозможно с достаточной вероятностью определить точное месторасположение трагедий Сенеки относительно его творчества в целом. Предпринимавшиеся попытки их датировки при всей своей изобретательности оставляют слишком много места для сомнений. Утверждать наверняка можно лишь одно: в трагедиях Сенеки поднимаются некоторые из тем, характерных для его философских произведений. Так, в трагедии «Геркулес на Эте» в центре внимания стоит идея милосердия: «Тебя будут восхвалять за то, что ты сумел сохранить незапятнанным свой меч; за то, что, будучи царем, в наименьшей мере позволял вольности против непокорных городов». Чуть ниже он высказывает такое пожелание: «Пусть же нигде не воцарится деспот, убежденный, что единственный долг чести всякого царя – потрясать грозным мечом». Разумеется, первой на ум приходит мысль, что эти строки относятся ко времени создания трактата «О милосердии». Однако с тем же успехом можно припомнить и Калигулу с его излюбленным афоризмом: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». Мы уже убедились, что идея милосердия как типично царской добродетели возникает уже в трактате «О гневе», относящемся к началу правления Клавдия, затем получает подтверждение в «Утешении к Полибию» и «Утешении к Гельвии», чтобы наконец обрести вид стройной системы в трактате «О милосердии».

С другой стороны, очевидное родство того отрывка из трагедии, в котором хор вопрошает, какое место небесного свода станет прибежищем обожествленного Геркулеса, с прологом «Фарсалии», где тот же самый вопрос звучит уже применительно к Нерону, вовсе не означает, что и то и другое произведения создавались в одно и то же время. Не исключено, что Лукан, восхваляя молодого императора, использовал в своем сочинении известные ему стихи Сенеки. Дело в том, что все эти идеи настолько глубоко присущи политическому мышлению Сенеки, что привязать их к тому или иному конкретному моменту его творческой биографии невероятно трудно. Тем не менее мы располагаем некоторыми зацепками, благодаря которым можно если не твердо установить, то хотя бы с некоторой долей вероятности предположить, что трагедия была написана до 52 года.

Во-первых, налицо тот факт, что Сенека из всей мифологии явно выделял миф о Геркулесе. Стоики вообще относились к этому легендарному герою с особым уважением, и не подлежит сомнению, что Сенека стремился воспеть в его образе добродетель отваги. Но это еще не все. Геркулес представляет собой героя типично «антонневского» толка. Между тем из всех ссылок на Антония, встречающихся в произведениях Сенеки, лишь одну – мелькнувшую в «Утешении к Полибию» – можно трактовать как благожелательную. Еще более примечательно, что восхваление Геркулеса включено Сенекой в трагедии, казалось бы, с этим героем не связанные, например в «Агамемнона». Все эти детали логично вписываются в контекст периода, приходящегося на правление Клавдия, то есть на время изгнания Сенеки.

В том же смысле следует, по нашему мнению, трактовать и еще одно указание. В «Троянках» Агамемнон негодует против человеческих жертвоприношений. Вспомним, что именно Клавдий принял указ, запрещающий обряды подобного рода на территории Галлии. Тот же самый Агамемнон выведен автором как справедливый царь и сторонник умеренной политики, антипод тирана. Уроженец Аргоса, как и отец Геркулеса, он называет себя владыкой собственного гнева – то же самое качество обещал проявить и Клавдий.

Наконец, допустимо ли предполагать, что толчком к написанию «Фиеста» послужила смерть Британника, только на том основании, что хор вэтой трагедии произносит следующие слова: «Свирепый и жестокий Атрей, необузданный и не умеющий владеть собой, замер в безмолвной недвижности при виде брата. Есть ли на свете сила более могучая, чем чувство привязанности к своим близким?..» Это предположение не более правдоподобно, чем допущение, что сюжет мифа об Агамемноне привлек внимание Сенеки после смерти Клавдия. В самом деле, возможно ли, чтобы Сенека с таким пафосом стал описывать, как жена убила мужа, если бы Агриппина уже успела совершить свое преступление?

Все эти признаки могут указывать на то, что трагедии, во всяком случае некоторые из них («Агамемнон», «Троянки», «Фиест», «Геркулес разъяренный» и «Геркулес на Эте»), появились на свет во время правления Клавдия. Впрочем, мы уже показали, что эти годы, проведенные Сенекой в изгнании, отмечены наименьшей литературной плодовитостью. С другой стороны, именно в ссылке он чаще всего располагал свободным временем.

Но делать из сказанного решительный вывод, что все до единой трагедии были написаны в ссылке, все же нельзя. Тацит сообщает, что к 61—62 году Сенека стал «больше времени, чем прежде, посвящать сочинению стихов», возможно, имея в виду трагедии. Впрочем, замечание Тацита подразумевает, что Сенека писал стихи и раньше, а может быть, стихотворчество вообще входило в число его постоянных занятий.

На зыбкой почве этих указаний, пожалуй, можно предположить, что работа над пьесами для театра пришлась в основном на два периода жизни философа: большая часть сохранившихся до наших дней драматических произведений (по меньшей мере, пять из восьми) создана в годы ссылки, остальные («Эдип», «Медея», «Федра») – в годы отставки или, во всяком случае, политического заката. Но это не более чем хрупкая гипотеза.

Остается выяснить, какие из философских идей Сенеки нашли отражение в его пьесах. Одну, принципиальную для его политической деятельности тему мы, как нам кажется, уже определили. Это ненависть к тиранам и, как антитеза этому чувству, мечта о справедливом царе, умеющем усмирять свой гнев и выступающем в роли защитника граждан. Автор постоянно возвращается и глубоко анализирует тему царского положения, говорит об одиночестве правителя, оказавшегося во главе целого народа, и о тех искушениях, которым подвергается человек, вознесенный к вершинам власти. Царь может стать великим благодетелем, если обеспечит своим подданным мирную жизнь. «Власть, опирающаяся на силу, недолговечна; власть, основанная на умеренности, держится прочно...» – говорит Агамемнон. Выше права силы стоит чувство стыда (pudor). Однако бывают ситуации, когда государственные интересы толкают к совершению преступлений. Об этом напоминает Улисс, дополняя теорию, изложенную Агамемноном. Царское положение таково, что лишает человека, оказавшегося в этой роли, надежды на душевное спокойствие и счастье.

Здесь драматургия Сенеки выходит за рамки политического анализа и обращается к рассмотрению человеческой жизни как таковой. Царь – всего лишь человек, пусть и поставленный в экстремальные обстоятельства. Фортуна богато одарила его, дав ему гораздо больше, чем другим людям, но и самый последний из смертных тоже пользуется ее дарами. Поэтому и тому и другому необходимо научиться подниматься выше благосклонности Фортуны. В этом смысле образ царя обретает мифическое значение.

Философская мысль на протяжении долгого времени охотно прибегала к образам, почерпнутым из мира героев. Сенека в этом отношении показал себя достойным учеником Еврипида. Впрочем, образы мифических героев использовали в воспитательных целях отнюдь не только авторы трагедий. Один из наиболее ярких тому примеров мы найдем в трактате Филодема «Добрый царь в толковании Гомера». В этом сочинении мир, созданный воображением Гомера, служит автору предлогом для создания учения (мы полагаем, возникшего под влиянием устремлений Цезаря) об идеальном городе. Но если этот метод казался приемлемым Филодему, почему бы не обратиться к нему Сенеке? И он действительно использует традиционные образы высокой поэзии для пропаганды собственных философских идей. Существовала еще одна традиция, издавна укоренившаяся в школах риторики: молодые люди отрабатывали искусство декламации на мифологическом материале. Например, начинающий оратор сочинял речь, в которой призывал Агамемнона принести в жертву (или, наоборот, пощадить, в зависимости от полученного задания) жизнь дочери, умолял Ахилла смирить свой гнев или, скажем, утешал его, потрясенного смертью Патрокла. Напомним здесь же, что Гораций в своем «Послании», обращенном к молодому Лоллию Максиму, советовал тому в качестве урока мудрости перечитать «Илиаду», ибо в этой книге прекрасно показано, какой разрушительной силой оборачиваются человеческие страсти, как гнев царя обрекает на страдания целые народы (тема, проходящая красной нитью через трагедии Сенеки), как безрассудная любовь Париса к Елене приводит к гибели процветающий город. Поэтому не приходится удивляться, что Сенека задумывал свои трагедии как иллюстрацию тех или иных идеи и ставил своей целью не столько анализ характера персонажей, сколько показ кризисных состояний, переживаемых человеком, поставленным в экстремальную ситуацию, которая заставляет его душу обнажить свою подлинную сущность.

Этим же объясняется, почему трагедии производят нарочито гнетущее впечатление. Автор сознательно нагнетает атмосферу, доводя ее порой до уродливости. Но в основе его интереса к экстремальным ситуациям лежит, как нам представляется, не эстетика, а философия. Геркулес – самый «добродетельный» из всех героев, в образе которого человеческое совершенство достигло своего высшего предела, показан в схватке с чудовищными силами, явно его превосходящими. Если бы поэт хотел преподать читателю урок «морали» и вдохнуть в свои трагедии пафос оптимизма, что помешало бы ему изобразить Геркулеса победителем? Он же описывает его поражение: и самый лучший из людей обречен на гибель. Сначала в припадке безумия, насланного на него Юноной, он совершает жесточайшие преступления, затем, как и предсказывал додонский оракул, гибнет сам, причем причиной гибели становится кровь одной из его собственных жертв (кентавра Несса). Развязка «Геркулеса на Эте», в которой герой после апофеоза разговаривает со своей матерью, не должна вводить нас в заблуждение: апофеоз возможен только после смерти, а это значит, после поражения. Геркулес испытывает нечеловеческие мучения, которые не способна облегчить надежда на бессмертие. Посулы бессмертия слишком смутны, и герой далеко не уверен, что они выполнимы. Какой же урок предлагает Сенека извлечь из этой картины поражения «добродетели»? Очевидно, тот же, какой вытекает из трактата «О провидении», повествующего о смерти Катона. Победа и поражение, жизнь и смерть – все это вещи из категории «безразличных». На героя могут обрушиться самые жестокие испытания, в схватке с которыми он утратит свою сущность, но это не имеет значения. Единственное, что важно, – это борьба Геркулеса с превосходящими его силами, исход которой предрешен. Геркулес знает, что ему не выстоять. И разве удивительно, что рассказ о его последних минутах столь явно, вплоть до лексических совпадений, напоминает знаменитое описание сцены гибели Катона? Обоих героев автор сравнивает с умирающим на арене гладиатором, отважно глядящим в лицо Судьбы. Если наша версия хронологии трагедий верна, этот исполненный трагизма рассказ должен был послужить источником и первым наброском трактата «О провидении».

Теперь нам легче понять, почему центральные персонажи трагедий Сенеки изъясняются бесконечными монологами. Таким образом они пытаются самоопределиться. Также становится ясно, почему они производят довольно странное впечатление полной статичности3838
  Крупнейший исследователь античного театра Адриан Пиотровский показал, что причина в том, что трагедии Сенеки, в отличие от Еврипидовых, написаны не для сиены. Примеч. науч. ред.


[Закрыть] (за что критики часто упрекают Сенеку). Их сущность заранее задана, определена раз и навсегда, следовательно, никакое развитие невозможно и исход у них один – смерть. Постоянное ощущение присутствия смерти – один из главных и самых наглядных уроков, которые дает философия Сенеки. Тот, кто сумеет «умереть в душе», учит он, откроет для себя секрет свободы.

В «Федре» Сенека задается вопросом о том, каким путем в душу человека проникает «зло». Нельзя сказать, что в своих прозаических произведениях он уделил изучению этой проблемы сколько-нибудь заметное внимание, однако совсем обойти ее не смог, особенно если допустить, что трагедия создавалась в тот период, когда он постепенно начинал осознавать, чем оборачивается перемена, происходящая с Нероном. В одной из своих работ мы уже постарались показать, что центральное место в «Федре» занимает тема ответственности. Поначалу царица, охваченная страстной любовью к пасынку, пытается вызвать в нем ответное чувство, но затем, осознав чудовищность своих помыслов, проявляет нерешительность, наконец, приказывает себе остановиться и вступает в долгую борьбу с самой собой, начало которой мы видим в конце первого акта. К началу второго акта Федра уже раздавлена этой борьбой. Она больше не в силах сопротивляться злу, которое охватило ее как болезнь, как демоническая одержимость. Она решается открыть свою любовь Ипполиту через кормилицу, но все в ней протестует против этого решения: «Небеса свидетели: тому, кого я желаю, я не нужна». Она не хочет, чтобы ее желание исполнилось. Поэтому единственным выходом, который позволит ей вновь обрести утраченную свободу, явится, конечно, смерть.

Сенека ставил своей целью показать такое состояние души, в котором суждение разума уже не способно повлиять на «побуждение» – внутренний порыв. В этот момент Федра, как и герой «Геркулеса на Эте», вынуждена буквально разрывать свое сердце, лишь бы освободиться от недуга, тем более ужасного, что сама героиня – человек исключительной твердости духа. Здесь перед нами пример, иллюстриру ющий материалистическую психологию стоиков, как ее понимал Сенека. Изложенное в сто шестом письме учение о том, что страсти телесны и являются болезнями духа (но не одушевленными существами, как он покажет это позже), объясняет, .почему эти болезни подобно телесным недугам могут стать настолько опасными, что их уже невозможно вылечить. Справедливости ради отметим, что, развивая эту теорию, Сенека в том же самом письме оговаривается, что не придает ей слишком большого значения. «Мы играем в шашки», – говорит он. Но делает это лишь потому, что торопится провести Луцилия путем мудрости, а не теоретического знания. К этому времени он уже знает, что дни его сочтены, и ни он, ни Луцилий не могут задерживаться на изучении этой проблемы. Тем не менее это не отрицает его глубокой убежденности в правоте высказанных идей.