Текст книги "Избранное. Статьи, очерки, заметки по истории Франции и России"

Будберг, со своей стороны, информировал Петербург о том, что французская дипломатия может отказаться от прежде согласованных с Россией действий на Востоке и вернуться к антироссийской политике, характерной для начала 1850-х гг. В одной из депеш он процитировал Наполеона III, сказавшего по этому поводу: «В политике России восточные дела имеют первостепенное значение, но ей нужен союз с Францией, так как она не сможет найти здесь общий язык, ни с Англией, ни с Австрией»[464]464
  АВПРИ. Ф. 133. Оп. 469. 1863 г. Д. 120. Л. 326. Будберг – Горчакову, 10 сентября 1863 г.


[Закрыть]. Это могло означать, что условием дальнейшей поддержки интересов России на Востоке французский император считает ее уступки в Польше.

Очевидный кризис в отношениях между Францией и Россией попытался преодолеть герцог де Морни, стоявший у истоков франко-русского согласия в 1856–1857 гг. Председатель Законодательного корпуса, как сообщал в Петербург барон Будберг, настойчиво внушал своему сводному брату ошибочность курса, проводимого Друэн де Люисом, и настаивал на замене министра иностранных дел. Чрезмерный полонофильский крен в политике Франции, по мнению Морни, опасен как для национальных интересов Франции, так и для правящей династии, у которой, по его словам, «во всей Европе имеется лишь один искренний союзник – Россия». Это основополагающее соображение должно доминировать над всеми другими, второстепенными. «Друэн не Люис, – настаивал Морни перед императором Наполеоном, – это адвокат, который ради произнесения яркой защитительной речи, способен забыть об интересах своего клиента». А эти интересы требуют сохранения и укрепления отношений с Россией, а не их разрушения, чем занимается нынешний министр иностранных дел[465]465
  Полный текст депеши Будберга см.: там же. Д. 119. Л. 270–276 об. Будберг – Горчакову, 14 октября 1863 г.


[Закрыть].

Наполеон, как сообщал Будберг со слов Морни, пытался защитить своего министра, пытающегося якобы совместить заботу о сохранении добрых отношений с Россией с очевидными симпатиями французского общества к Польше. Император подчеркнул, что он и сам желает поддерживать добрые отношения с царем, но вынужден, прежде всего, считаться с общественным мнением у себя в стране. Из тех же самых побуждений действует и его министр иностранных дел, заметил Наполеон.

Морни возразил на этот довод. Любой другой министр, сказал он, «в течение двух месяцев» нашел бы выход из существующего противоречия, но не вел бы дело к войне, как это безответственно делает Друэн де Люис.

Наполеон заверил брата, что он никогда не решился бы на войну без участия в ней Англии и Австрии, но что он продолжает настаивать на европейском характере польской проблемы, требующей коллективного обсуждения. Однако в любом случае, подчеркнул император, он не позволит втянуть себя в какую бы то ни было авантюру из-за Польши.

Непримиримость Александра II в польском вопросе побудила Наполеона III действовать иначе, отказавшись от прямого (и безуспешного) давления на царя. В августе 1863 г. он вернулся к идее европейского конгресса, попытавшись увлечь Александра II перспективой отмены на нем тех статей Парижского мира 1856 г., которые запрещали России держать военный флот на Черном море. В предложении Наполеона заключался и скрытый смысл – пересмотреть на конгрессе дискриминационные для Франции условия Венского договора 1815 г., добившись расширения ее границы на востоке по левому берегу Рейна. Россия нужна была императору французов как влиятельная сообщница в ревизии договора 1815 г.

Что касается пересмотра договора 1856 г., в чем кровно была заинтересована Россия, то Наполеон III надеялся и на этот раз обмануть Александра II. Он не мог не сознавать, что попытка пересмотра договора 1856 г. натолкнется на сопротивление Англии и Австрии, и в этом случае Франция ограничится тем, что демонстративно выразит России свое сожаление. Зато в ходе конгресса французский представитель мог бы попытаться поставить на обсуждение польский вопрос, и даже в случае неудачи Франция подтвердила бы свою репутацию самоотверженной защитницы угнетенных поляков.

Исходя из указанных соображений и расчетов, Наполеон III 4 ноября 1863 г. обратился к руководителям европейских держав с приглашением направить на конгресс в Париж своих представителей. На следующий день, выступая на открытии сессии Законодательного корпуса, император дал обоснование своим намерениям относительно предложенного им конгресса. «Договора 1815 г. перестали существовать, – заявил Наполеон. – Силой обстоятельств они уже отвергнуты почти повсеместно – в Греции, в Бельгии, во Франции и в Италии, как и в Дунайском регионе. В пользу их изменения действует Германия. Англия меняет их, уступив Ионические острова. Россия попирает их в Варшаве… Наберемся мужества для того, чтобы заменить болезненное и непрочное состояние [Европы] на здоровое и устойчивое… Объединимся же, без себялюбивых устремлений, вдохновляясь исключительно заботой об установлении такого порядка вещей, который основывался бы на правильно понятом интересе государей и народов»[466]466
  Цит. по: Sedouy J.-A. Op. cit. Р. 347.


[Закрыть].

Идея конгресса была поддержана несколькими европейскими государствами[467]467
  На предложение Франции сразу же откликнулись Бельгия, Греция, Дания, Италия, Испания, Португалия, Турция, Швейцария и Швеция.


[Закрыть]. Иначе отнеслись к затее Наполеона в Англии. Британский премьер Г.-Дж. Пальмерстон и министр иностранных дел Дж. Рассел усмотрели в ней потенциальную угрозу для британских интересов на Черном и Средиземном морях, где Россия могла бы восстановить свое военное присутствие. Они не исключали и того, что непредсказуемый в своих действиях Наполеон III может вернуться к политике сближения с Россией в обмен на поддержку его требований исправить «несправедливые» восточные границы Франции.

Усиления России не желали и в Вене, где опасались за австрийские интересы на Балканах. Кроме того, И.Б. фон Рехберг и А. фон Шмерлинг, самые влиятельные министры в кабинете императора Франца-Иосифа, помнили и о недавнем единении России и Франции, которое так дорого обошлось Австрии. Тем не менее, Вена, преодолев колебания, согласилась прислать своего представителя на конгресс.

С оговорками французское предложение поддержал и Бисмарк, подлинный творец и проводник внешней политики Пруссии.

Горчаков, разгадавший скрытые мотивы действий Наполеона, посоветовал Александру II не спешить с ответом на предложение французского императора[468]468
  Россия одной из последних согласилась участвовать в конгрессе. В личном письме император Александр обратил внимание Наполеона III на необходимость участия в конгрессе всех европейских держав. «…Я полагаю необходимым, – добавил царь, – чтобы ваше величество благоволили точно указать вопросы, которые, по вашему мнению, должны бы послужить предметом соглашения и основанием, на котором это соглашение могло бы установиться. Во всяком случае, я могу удостоверить вас, что цель, к которой вы стремитесь – без потрясений достигнуть умиротворения Европы, встретит во мне живейшее сочувствие». Цит. по: Татищев С. С. Император Александр II. Его жизнь и царствование. М., 2006. С. 390.


[Закрыть]. Расчет вице-канцлера в полной мере себя оправдал.

На этот раз Наполеон III получил отказ на свое предложение вовсе не из Петербурга, к чему был готов, а из Лондона, откуда меньше всего ожидал. Пальмерстон и Рассел не стали искушать судьбу. 12 ноября 1863 г. министр иностранных дел Англии лорд Рассел запросил у Друэн де Люиса дополнительных разъяснений относительно повестки дня предлагаемого конгресса. Получив и изучив эти разъяснения, Форин офис 25 ноября предельно кратко проинформировал Кэ д’Орсэ о следующем: «Ее Величество, следуя своим убеждениям и после серьезных размышлений, сочла невозможным принять приглашение Его Императорского Величества»[469]469
  Цит. по: Sedouy J.-A. Op. cit. Р. 347.


[Закрыть]. Для придания большей гласности позиции Великобритании ответ, составленный лордом Расселом, был опубликован в газете «Таймс».

Неожиданное британское вето поставило крест на «великом замысле» (le Grand dessein) императора французов. Без участия Англии конгресс становился бессмысленным. «Идея конгресса, предложенного мною великим державам, – с сокрушенно констатировал Наполеон, – не была понята, как я бы того желал»[470]470
  Из записки барона Будберга от 3 декабря 1863 г. с пометой: «совершенно секретно» (АВПРИ. Ф. 133. Оп. 469. 1863 г. Д. 119. Л. 444 об.).


[Закрыть].

Провал инициативы Наполеона III вызвал заметное охлаждение между Парижем и Лондоном. Французский император начал уже подумывать о том, как восстановить подорванные отношения с Александром II, тем более что восстание в Польше к концу 1863 г. исчерпало свои ресурсы и пошло на спад. Было ясно, что в самое ближайшее время последние его очаги будут погашены[471]471
  Восстание окончательно было подавлено к маю 1864 г. По официальным данным, повстанцы потеряли примерно 30 тыс. убитыми, ранеными и захваченными в плен; потери русских войск составили чуть более 3300 человек (file://localhost/C:/Documents%20and%20Settings/1234/nonb-ское%20восстание%20 (1863)%20 – %20Википедия. ш111).


[Закрыть]. Все мои симпатии, и все мои убеждения естественным образом влекли меня к налаживанию союзных отношений с Россией, – признался Наполеон. – И вдруг, между мною и императором Александром встал этот злополучный польский вопрос, вызвав, если не ссору, то серьезное охлаждение в наших отношениях. Если бы в результате каких-нибудь комбинаций удалось закрыть этот вопрос, то мы могли бы договориться по всем другим делам. Если же решение [польского] вопроса затянется, то сближение станет невозможным»[472]472
  АВПРИ. Ф. 133. Оп. 469. 1863 г. Д. 119. Л. 445 об.


[Закрыть].

С подавлением весной 1864 г. восстания в Польше французскому правительству оставалось лишь позаботиться о сотнях новых польских беженцев, которые искали убежища во Франции. Эмиграция была деморализована. В ее рядах усилилось брожение и внутренняя борьба между различными организациями и группировками. Советник российского посольства в Париже В.Н. Чичерин в сентябре 1864 г. сообщал Горчакову о «полной дезорганизации» в рядах польской эмиграции[473]473
  АВПРИ. Ф. 133. Оп. 469. 1864 г. Д. 114. Л. 566. Чичерин – Горчакову, 17 сентября 1864 г.


[Закрыть].

В целях содействия дальнейшему ее разложению посольство запросило у министра иностранных дел дополнительных субсидий (200 тыс. франков) на подкуп редакторов двух парижских газет – «Nation» и «Nord», которые согласились помещать статьи с оправданием политики России в Польше[474]474
  Там же. 1863 г. Д. 120. Чичерин – Вестману 8 декабря 1863 г.


[Закрыть]. Запрошенная сумма была выделена, но одновременно посольство было предупреждено о недопустимости превышения расходов.

После неудачи с созывом конгресса и последующим «умиротворением» Польши Наполеон III, как свидетельствовал барон Будберг, неоднократно высказывал ему свое сожаление охлаждением отношений с Россией.

Из поведения Наполеона III во время бурных событий в Польше Горчаков, а, возможно, и Александр II, извлекли один важный для себя урок. Наверное, впервые вице-канцлер в полной мере осознал, насколько правитель может зависеть в своих действиях от общественного мнения. Разумеется, в сознании Горчакова и тем более царя, это не распространялось на Россию. Понимание того, что император французов находился под сильнейшим давлением общества, требовавшего от него оказать всю возможную помощь восставшей Польше, и потому вынужденный делать то, чего он мог и не желать, облегчило в дальнейшем некоторую нормализацию отношений Петербурга с Парижем[475]475
  Определенные свидетельства такого понимания можно обнаружить в отчете МИД за 1863 г., который Горчаков в марте 1864 г. представил Александру II (АВПРИ. Ф. 137. Оп. 475. Отчет МИД за 1863 г. Д. 51. Л. 54 об.-55).


[Закрыть].

Одновременно Горчаков сохранял бдительность, не питая иллюзий в отношении революционного происхождения бонапартистского режима и непредсказуемости императора французов[476]476
  Там же. Л. 56 об.-57.


[Закрыть]. Основополагающие интересы России, по убеждению вице-канцлера, полностью разделяемому императором, диктовали ей «сближение с правительствами, которые, как и мы, больше рискуют потерять, чем выиграть от революций»[477]477
  Там же. Л. 143–143 об.


[Закрыть]. Горчаков имел здесь в виду прежде всего Пруссию.

В том, что ресурсы русско-французского сотрудничества окончательно не исчерпаны, настойчиво убеждал царя и барон Будберг, успевший за год с небольшим пребывания по посольском посту в Париже превратиться из прежнего пруссофила, каким он всегда слыл, в последовательного сторонника сближения с Францией.

Со своей стороны, Наполеон III, уязвленный поведением Англии, провалившей его проект европейского конгресса, а вместе с ним и надежды на полную ликвидацию Венского договора 1815 г., предпринимал настойчивые попытки восстановить прежние доверительные отношения с Россией.

Тем не менее, именно восстание 1863 г. в Польше, недвусмысленно поддержанное Францией, стало тем испытанием, которого не выдержала политика российско-французского сближения, проводившаяся Петербургом и Парижем, начиная с Парижского конгресса 1856 года. В 1863 г. Александр II всерьез усомнился в надежности французского партнера, каким пытался выглядеть в его глазах Наполеон III. Именно с этого времени внешняя политика России стала постепенно переориентироваться на Пруссию, что будет иметь для Франции самые пагубные последствия.

Новая и новейшая история.

2015. № 1. С. 94—112.

Франция 1870-х годов в публицистике Ф.М. Достоевского

1870-е годы – последнее десятилетие жизни Федора Михайловича Достоевского – это время его активной публицистической деятельности, хотя сам писатель никогда не считал себя ни публицистом, ни тем более журналистом. Его размышления о современной ему российской действительности, причем не через героев своих произведений, а напрямую – это взгляд писателя-мыслителя на развитие общественной жизни в пореформенной России. Конечно же, не случаен и выбор, как бы сейчас сказали, «формата», для общения Достоевского с читающей и думающей Россией. Речь идет о «Дневнике писателя», публиковавшемся в 1873, 1876–1877 и 1880–1881 гг. – сначала на страницах еженедельника «Гражданин»[478]478
  С января 1873 г. по апрель 1874 г. Ф.М. Достоевский был редактором «Гражданина», издававшегося князем В.П. Мещерским.


[Закрыть], а затем в виде самостоятельных ежемесячных выпусков[479]479
  См. об этом: Гришин Д.В. Достоевский – человек, писатель и мифы. Достоевский и его «Дневник писателя». Melbourne: Русское отделение Мельбурнского университета. University of Melbourne, 1971.


[Закрыть].

Помимо этого, политические взгляды «позднего» Достоевского достаточно четко представлены в его записях и подготовительных материалах к «Дневнику писателя» (1876), в рабочих тетрадях 1875–1877 гг., в Записной тетради за 1880–1881 гг., в статьях и заметках 1862–1865, 1873–1878 гг., наконец, в статьях, очерках и корреспонденции из журнала «Гражданин» за 1873–1878 гг.[480]480
  Весь этот богатейший материал содержится в 20-м – 27-м томах академического Полного собрания сочинений писателя. Он основательно прокомментирован ГМ. Фридлендером, М.Б. Рабиновичем и другими литературоведами. См.: Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. В 30 т. T. 20–27. Л.: Наука, 1980–1984. (Далее: ПСС.)


[Закрыть]

В центре внимания Достоевского-публициста всегда находились вопросы внутреннего развития России. Одновременно он осмысливал и происходившие на его глазах события международной (европейской) жизни с точки зрения внешнеполитических интересов России, как он их понимал. Восточный вопрос и судьбы балканских славян, угроза социализма в Европе, революционные события и карлистские войны в Испании, политика Англии на континенте и в Средней Азии, перспективы усиления Германии перед лицом униженной в 1871 г. Франции и слабеющей Австрии – таковы основные темы, которые привлекали внимание Достоевского.

События современной ему европейской жизни он осмысливал с позиций убежденного монархиста, истинного, как он считал, христианства (православия), славянофильства и неприятия набиравшего силу социализма. В краткой автобиографии, продиктованной Анне Григорьевне Достоевской за несколько лет до смерти, писатель говорил о себе (в третьем лице): «По убеждениям своим он открытый славянофил; прежние же социалистические убеждения его весьма сильно изменились»[481]481
  Достоевский Ф.М. ПСС. T. 27. С. 121. Говоря о «прежних социалистических убеждениях», писатель имел в виду свое участие в кружке М.В. Буташевича-Петрашевского во второй половине 1840-х гг.


[Закрыть].

О своем категоричном отвержении социализма Достоевский говорил неоднократно. Так, в 1873 г. в статье «Одна из современных фалыпей», он писал, что «политический социализм» произошел «из нетерпения голодных людей, разжигаемых теориями (будущего блаженства)». Этот социализм, продолжал Достоевский, «покамест состоит лишь в желании повсеместного грабежа всех собственников классами неимущими, а затем «будь что будет». (Ибо по-настоящему ничего еще не решено, чем будущее общество заменится, а решено лишь только, чтоб настоящее провалилось…)»[482]482
  Там же. T. 21. С. 130.


[Закрыть].

Будущее, обещаемое новомодными властителями дум, представлялось Достоевскому в самых мрачных тонах. «…Мне вот что кажется несомненным, – писал он: – дай всем этим современным высшим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново – то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что все здание рухнет, под проклятиями человечества, прежде чем будет завершено»[483]483
  Там же. С. 132–133.


[Закрыть]. Наиболее ярко свое отношение к социализму в его русской разновидности Достоевский, как известно, выразил в романе «Бесы» (1870).

* * *

Важное место в международной публицистике писателя занимала Франция[484]484
  Достоевский хорошо знал политическую и культурную историю Франции, глубоко разбирался в классической и современной ему французской литературе и, разумеется, свободно говорил на языке Корнеля и Бальзака. По обстоятельствам своей биографии писатель впервые побывал во Франции лишь в 1862 году. Свои непосредственные наблюдения и впечатления об этой стране, ее политической культуре и о французах он изложил в путевых записках под названием «Зимние заметки о летних впечатлениях», опубликованных в 1863 г. См.: Достоевский Ф.М. ПСС. T. 5. Л., 1973. С. 46–98. Впоследствии Федор Михайлович не раз бывал во Франции, а находясь в России, постоянно следил за развитием событий в этой стране по французским газетам и журналам, регулярно поступавшим в Петербург и Москву.


[Закрыть], переживавшая на протяжении 1870-х гг. серьезные потрясения и глубокую трансформацию всей политической системы – падение Второй империи (4 сентября 1870 г.) в ходе франко-прусской войны и последовавшая за этим ожесточенная борьба между монархистами и республиканцами за будущее конституционное устройство страны.

Но даже после унизительного поражения в войне Франция не перестала быть для Достоевского «гениальной нацией», «гениальным народом»[485]485
  Достоевский неоднократно использовал эти лестные эпитеты применительно к Франции. См., например: Достоевский Ф.М. ПСС. Т. 21. С. 234–236.


[Закрыть], а Париж – столицей мира. «Неоспоримо то, – писал он в 1873 г., – что в Европе, вот уже скоро сто лет, все начинается с Франции (здесь и далее везде курсив Достоевского. – П.Ч.) и, кажется долго еще так будет продолжаться»[486]486
  Достоевский Ф.М. ПСС. Т 21. С. 192.


[Закрыть].

Именно из Франции, по убеждению Достоевского, в первую очередь исходила тогда опасность распространения социализма, и именно поэтому он с особым вниманием следил за развитием французской внутриполитической жизни. «…Почему Франция все еще продолжает стоять на первом плане в Европе, несмотря на победивший ее Берлин? Самое малейшее событие во Франции возбуждает в Европе до сих пор более симпатии и внимания, чем иногда даже крупное берлинское», – писал Достоевский в 1876 году. – «Бесспорно потому, – продолжал он, – что страна эта – есть страна всегдашнего первого шага, первой пробы и первого почина идей. Вот почему все оттуда ждут несомненно и “начала конца”: кто же прежде всех шагнет этот роковой и конечный шаг, как не Франция?»[487]487
  Там же. T. 22. С. 84. В этом вопросе взгляд Достоевского удивительным образом совпал с оценкой Ф. Энгельса, который считал, что во Франции «историческая классовая борьба больше, чем в других странах, доходила каждый раз до решительного конца. Во Франции, – писал он, – в наиболее резких очертаниях выковывались те меняющиеся политические формы, внутри которых двигалась эта классовая борьба и в которых находили свое выражение ее результаты» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М., 1955–1981. T. 21. С. 258–259).


[Закрыть].

Упомянутый Достоевским «первый шаг», который всегда делала Франция, – это серия революционных потрясений в этой стране, имевших глубокие общеевропейские последствия: революция 1789 года, похоронившая остатки абсолютизма не только в самой Франции, но и в соседних государствах[488]488
  В статье, посвященной памяти Жорж Санд (1876 г.), Достоевский говорит о «кровавой французской (а вернее европейской) революции конца прошлого [XVIII] столетия» (Достоевский Ф.М. ПСС. T. 23. С. 34).


[Закрыть], революция, породившая Наполеона и наполеоновские войны; революции 1830 и 1848 годов, вызвавшие революционные выступления в Польше, Германии, Австрии, Италии и Испании; наконец, революция 4 сентября 1870 года, едва не спровоцировавшая широкомасштабную гражданскую войну (Парижская коммуна 1871 г.).

Современная ему Франция родилась, по убеждению Достоевского, даже не в 1789 году, а при «кровавой республике 93 года»[489]489
  Там же. С. 87. Особый цинизм революционного террора, по мнению Достоевского, состоял в том, что он осуществлялся во имя якобы высших идеалов справедливости. «…Во Франции… в 93 году разве не утвердилась эта самая мода сдирания кожи, да еще под видом самых священнейших принципов цивилизации, и это после-то Руссо и Вольтера!», – с горькой иронией писал он в «Дневнике» в январе 1877 г. (Там же. Т. 25. С. 46.)


[Закрыть] в период якобинского террора, когда впервые – так полагал писатель – на целом народе были испробованы социалистические теории всеобщего равенства. «…Социализм французский есть не что иное, как насильственное (курсив Достоевского. – П.Ч.) единение человечества…», – писал он в январе 1877 г. в своем «Дневнике»[490]490
  Там же. С. 7.


[Закрыть].

Идеи социализма во Франции оказались удивительно устойчивыми, несмотря на все потрясения, которые пережила страна с конца XVIII века. «Вот и в теперешней Франции, уже унылой и раздробленной духовно, – отмечал Достоевский в 1877 г., – есть еще одна из таких идей, представляющая новый, совершенно естественный фазис ее же прежней мировой католической идеи и развитие ее… – это их французский социализм. Идея эта, то есть ихний социализм, конечно, ложная и отчаянная, но не в качестве ее теперь дело, а в том, что она теперь существует, живет живой жизнью и что в исповедующих ее нет сомнения и уныния, как в остальной огромной части Франции»[491]491
  Там же. С. 18.


[Закрыть].

Вторая, наряду с социализмом, угроза исходившая, по мнению Достоевского, из Франции, – клерикализм, который писатель рассматривал как логическое развитие идеи католического единства и универсализма. Католическая идея во Франции, по убеждению Достоевского, оказалась живучей, несмотря на все пережитые страной со времен религиозных войн XVI в. политические и социальные потрясения. Более того, писатель настаивал на существовании органической связи между католической и социалистической идеями, выводя вторую из первой.

Главное, что объединяло эти две идеи, вопреки всей их кажущейся несовместимости – это настойчивое желание насильственно «осчастливить» человечество на неких общих началах. И французские ультрамонтаны, обожествлявшие папу Римского, которого они хотели бы видеть властителем мира, и якобинцы, поклонявшиеся Верховному Существу, и эбертисты с их культом Разума – все они с одинаковым упорством настаивали на своем монопольном праве определять истинные интересы общества и человечества в целом. «…Я, в самом разгаре девятнадцатого столетия, – подчеркивал Достоевский в «Дневнике писателя» (май – июнь 1877 г.), – называю Францию державою католической, представительницей католичества!…Франция есть именно такая страна, которая, если б в ней не оставалось даже ни единого человека, верящего не только в папу, но даже в бога, все-таки будет продолжать оставаться страной по преимуществу католической, представительницей, так сказать, всего католического организма, знаменем его, и это пребудет в ней чрезвычайно долгое время, даже до невероятности, до того, может быть, времени, когда Франция перестанет быть Францией и обратится во что-нибудь другое. Мало того: и социализм-то самый начнется в ней по католическому шаблону, с католической организацией и закваской, не иначе – до такой степени эта страна есть страна католическая!»[492]492
  Там же. С. 145–146.


[Закрыть].

На родство французских клерикалов и социалистов, одержимых идеей насильственного единения человечества, Достоевский указывал в другой части своего «Дневника». «Эта Франция, – писал он, – даже и потерявшаяся теперь, почти вся (здесь и далее везде курсив Достоевского. – П.Ч.), всякую религию (иезуиты и атеисты тут всё равно, всё одно), закрывавшая не раз свои церкви и даже подвергавшая однажды баллотировке Собрания самого Бога, эта Франция, развившая из идей 89 года свой особенный французский социализм, то есть успокоение и устройство человеческого общества уже без Христа и вне Христа, как хотело да не сумело устроить его во Христе католичество, – эта самая Франция и в революционерах Конвента, и в атеистах своих, и в социалистах своих, и в теперешних коммунарах своих – все еще в высшей степени есть и продолжает быть нацией католической вполне и всецело, вся зараженная католическим духом и буквой его, провозглашающая устами самых отъявленных атеистов своих: Liberte, Egalite, Fraternite – où la mort (Свобода, Равенство, Братство или смерть. – П.Ч.), то есть точь-в-точь как бы провозгласил это сам папа, если бы только принужден был провозгласить и формулировать liberte, egalite, fraternite католическую – его слогом, его духом, настоящим слогом и духом папы средних веков. Самый теперешний социализм французский, – по-видимому, горячий и роковой протест против идеи католической всех измученных и задушенных ею людей и наций, желающих во что бы то ни стало жить и продолжать жить уже без католичества и без богов его, – самый этот протест, начавшийся фактически с конца прошлого столетия (но в сущности гораздо раньше), есть не что иное, как лишь вернейшее и неуклонное продолжение католической идеи, самое полное и окончательное завершение ее, роковое ее последствие, выработавшееся веками»[493]493
  Достоевский Ф.М. ПСС. Т. 25. С. 6–7.


[Закрыть].

Если выведение Достоевским социалистической идеи из католической может показаться небесспорным, то его предостережение о возможности прихода клерикалов к власти в слабой, едва только родившейся, Французской республике, безусловно, было обоснованным[494]494
  В «Дневнике» за 1877 г. Достоевский совершенно определенно говорит о возможности «внезапного клерикального переворота во Франции» (Достоевский Ф.М. ПСС. T. 25. С. 154). В самом деле, вплоть до начала XX века, в стране не утихала ожесточенная борьба между монархистами-клерикалами и республиканцами по вопросу государственного устройства Франции. Эта борьба не ослабла и после принятия в 1875 г. конституции Третьей республики. Достаточно напомнить о попытке переворота, предпринятой в мае 1877 г. президентом-монархистом П. Мак-Магоном (об этом еще будет сказано), или об антиреспубликанской деятельности другого пособника монархистов, военного министра, генерала Ж. Буланже, на исходе 1880-х гг.; наконец, скандальное «дело Дрейфуса» (1894–1906), ставшее завершающим эпизодом затянувшейся «борьбы за Республику», в результате которой монархисты потерпели окончательное поражение. В ходе борьбы между республиканцами и монархистами особую остроту на рубеже 1870—1880-х гг. приобрел вопрос о светском или религиозном образовании, разрешенный в 1882 г. в пользу светской начальной школы. Окончательно же светский характер всей системы образования утвердился во Франции лишь в начале XX в. (1905).


[Закрыть].

Помимо очевидной склонности современной ему Франции к социализму и клерикализму, Достоевский обращает внимание на еще одну ее особенность – ярко выраженную буржуазность, доведенную французами до совершенства, до абсолюта. Здесь, надо признать, писатель приходит в противоречие с самим собой, утверждая, что буржуазность поглотила у француза («парижанина») все иные побуждения, включая известное его устремление к социальной справедливости, доказанное опытом четырех революций и бесчисленных антиправительственных выступлений. Он даже настаивает на полной девальвации знаменитых лозунгов времен первой Французской революции – Свобода, Равенство, Братство, ставших во второй половине XIX века определяющим принципом французской политической системы.

В «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) Достоевский напоминает о ключевой фразе из предреволюционного (январь 1789 г.) памфлета аббата М.-Ж. Сийеса «Что такое третье сословие?».

«Всё, – отвечал автор. – Чем оно было до сих пор при существующем порядке? – задавался он другим вопросом. – Ничем».

Эта формула, обосновавшая право французской буржуазии на власть, стала для Достоевского отправным моментом для его рассуждений о деградации политического сознания французов, превратившихся менее чем за сто лет из искателей справедливости в пошлых буржуа[495]495
  Обобщенный портрет французского буржуа Достоевский создал в памфлетной зарисовке «Брибри и мабишь», вошедшей в его «Зимние заметки о летних впечатлениях» (Достоевский Ф.М. ПСС. T. 5. С. 90–98). Его оценки нравов, утвердившихся при Второй империи, проанализированы в работе: Дороватовская-Любимова В. Париж второй империи в пародии Достоевского // Литературный критик. 1936. № 9. С. 204–211.


[Закрыть]. «Накопить фортуну (состояние. – П.Ч.) и иметь как больше вещей – это обратилось в самый главный кодекс нравственности, в катехизм парижанина. Это и прежде было, но теперь, теперь это имеет какой-то, так сказать, священнейший вид. Прежде хоть что-нибудь признавалось, кроме денег, так что человек и без денег, но с другими качествами мог рассчитывать хоть на какое-нибудь уважение; ну, а теперь ни-ни. Теперь надо накопить денежки и завести как можно больше вещей, тогда и можно рассчитывать хоть на какое-нибудь уважение. И не только на уважение других, но даже на самоуважение нельзя иначе рассчитывать»[496]496
  Достоевский Ф.М. ПСС. T. 5. С. 76.


[Закрыть].

Рассуждая о лозунге Французской революции – Liberte, Egalite, Fratemite, – Достоевский, спустя семьдесят с лишним лет после его провозглашения, язвительно констатирует: «Очень хорош-с. Что такое liberte? Свобода. Какая свобода? Одинаковая свобода всем делать что угодно в пределах закона. Когда можно делать все что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все что угодно, а тот, с которым делают все что угодно. Что ж из этого следует? А следует то, что кроме свободы, есть еще равенство, и именно равенство перед законом. Про это равенство перед законом можно только сказать, что в том виде, в каком оно теперь прилагается, каждый француз может и должен принять его за личную для себя обиду. Что ж остается из формулы? Братство. Ну эта статья самая курьезная и, надо признаться, до сих пор составляет главный камень преткновения на Западе. Западный человек толкует о братстве как о великой движущей силе человечества и не догадывается, что негде взять братства, коли его нет в действительности.

Что делать? Надо сделать братство во что бы то ни стало. Но оказывается, что сделать братства нельзя, потому что оно само делается, дается, в природе находится. А в природе французской, да и вообще западной, его в наличности не оказалось, а оказалось начало личное, начало особняка, усиленного самосохранения, самопромышления, самоопределения в своем собственном Я сопоставления этого Я всей природе и всем остальным людям, как самоправного отдельного начала, совершенно равного и равноценного всему тому, что есть кроме него. Ну, а из такого самопоставления не могло произойти братства. Почему? Потому что в братстве, в настоящем братстве, не отдельная личность, не Я, должна хлопотать о праве своей равноценности и равновесности со всем остальным, а все-то это остальное должно было бы само прийти к этой требующей права личности, к этому отдельному Я, и само, без его просьбы должно было бы признать его равноценным и равноправным себе, то есть всему остальному, что есть на свете. Мало того, сама-то эта бунтующая и требующая личность прежде всего должна была бы все свое Я, всего себя пожертвовать обществу и не только не требовать своего права, но, напротив, отдать его обществу без всяких условий.

Но западная личность не привыкла к такому ходу дела: она требует с бою, она требует права, она хочет делиться – ну и не выходит братства. <…>

Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно положить свой живот за всех, пойти за всех на крест, на костер, можно только сделать при самом сильном развитии личности…».

Далее Достоевский обращается к теме: социалист в разобщенном, индивидуализированном обществе. «…Что же делать социалисту, – пишет он, – если в западном человеке нет братского начала, а, напротив, начало единичное, личное, беспрерывно ослабляющееся, требующее с мечом в руке своих прав. Социалист, видя, что нет братства, начинает уговаривать на братство. За неимением братства он хочет сделать, составить братство. Чтоб сделать рагу из зайца, надо прежде всего зайца. Но зайца не имеется, то есть не имеется натуры, способной к братству, натуры, верующей в братство, которую само собою тянет на братство. В отчаянии социалист начинает делать, определять будущее братство, рассчитывает на вес и на меру, соблазняет выгодой, толкует, учит, рассказывает, сколько кому от этого братства выгоды придется, кто сколько выиграет, определяет, чем каждая личность смотрит, насколько тяготеет и определяет заранее расчет благ земных; насколько кто их заслужит и сколько каждый за них должен добровольно внести в ущерб своей личности в общину. А уж какое тут братство, когда заране делятся и определяют, кто сколько заслужил и что каждому надо делать? <…>

Конечно, есть великая приманка жить хоть не на братском, а чисто на разумном основании, то есть хорошо, когда тебя все гарантируют и требуют от тебя только работы и согласия. Но тут опять выходит загадка: кажется, уж совершенно гарантируют человека, обещаются кормить, поить его, работу ему доставить и за это требуют с него только самую капельку его личной свободы для общего блага, самую, самую капельку Нет, не хочет жить человек и на этих расчетах, ему и капелька тяжела. Ему все кажется сдуру, что это острог и что самому по себе лучше, потому – полная воля. И ведь на воле бьют его, работы ему не дают, умирает он с голоду и воли у него нет никакой, так нет же, все-таки кажется чудаку, что своя воля лучше. Разумеется, социалисту приходится плюнуть и сказать ему, что он дурак, не дорос, не созрел и не понимает своей собственной выгоды; что муравей, какой-нибудь бессловесный, ничтожный муравей, его умнее, потому что в муравейнике все так хорошо, все так разлиновано, все сыты, счастливы, каждый знает свое дело, одним словом: далеко еще человеку до муравейника!

Другими словами: хоть и возможен социализм, да только где-нибудь не во Франции.

И вот в самом последнем отчаянии социалист провозглашает наконец: Liberte,egalite, fraternite où la mort. Ну, уж тут нечего и говорить, и буржуа окончательно торжествует.

А если буржуа торжествует, так, стало быть, и сбылась формула Сийеса, буквально и в последней точности»[497]497
  Достоевский Ф.М. ПСС. T. 5. С. 78–82.


[Закрыть].

Все это было написано в 1862 г. когда режим Второй империи во главе с Наполеоном III казался стабильным и даже несокрушимым, когда торжество французской буржуазии представлялось окончательным. Так, по всей видимости, думал и Достоевский в 1862 году.

Между тем до крушения наполеоновской империи оставалось всего восемь лет. Впереди были злополучная франко-прусская война и поражение Франции, Сентябрьское (1870) восстание в Париже и последующая Парижская коммуна 1871 г. Революционный, социалистический потенциал во французском обществе вовсе не был исчерпан, как полагал Достоевский в начале 60-х гг. Впоследствии он и сам это понял.

Первые годы, последовавшие за падением Второй империи и подавлением Парижской коммуны, были для Франции, вернувшейся к республиканской форме правления[498]498
  После низложения Наполеона III 4 сентября 1870 г. Франция была провозглашена республикой – третьей в ее истории. Первая Французская республика существовала в 1792–1804 гг., Вторая республика – в 1848–1851 гг. Третья республика просуществовала с 1870 до 1940 г.


[Закрыть], временем политической нестабильности и обострившейся борьбы между республиканцами и монархистами[499]499
  См.: Azema J.-P., Winock М. La troisieme Republique. P., 1976; Grevy J. La Republique des opportu-nistes 1870–1885. P., 1998; RemondR. La vie politique en France T. 2. 1848–1879. P, 1969; Желубовская Э.А. Крушение Второй империи и возникновение Третьей республики во Франции. М., 1956.


[Закрыть]. По результатам выборов в Национальное собрание (февраль 1871 г.) последние получили там подавляющее численное превосходство – 400 депутатских мест из 645 [500]500
  Общая численность Национального собрания должна была составить 768 депутатов, включая представителей оккупированных Германией провинций (всего 43 департамента), Алжира и ряда других французских колоний, однако в открытии парламентской сессии 12 февраля 1871 г. участвовали только 645 депутатов.


[Закрыть]. Число депутатов-республиканцев было значительно меньшим – всего 80 человек. Бонапартисты, сторонники свергнутого Наполеона III, располагали лишь 20 мандатами[501]501
  После смерти в Англии в январе 1872 г. низвергнутого императора бонапартисты присягнули на верность его сыну, Эжену Луи Наполеону, которого они провозгласили Наполеоном IV. Незадачливый претендент в 1879 г. погибнет в возрасте 23 лет в Южной Африке, где он участвовал волонтером в войне англичан с зулусами.


[Закрыть]. Остальные депутаты не имели четкой и устойчивой политической ориентации и колебались между монархистами, республиканцами и бонапартистами. В любом случае монархисты располагали в новом парламенте абсолютным большинством.