Текст книги "Избранное. Статьи, очерки, заметки по истории Франции и России"

Однако это преимущество существенно ослаблялось глубокими внутренними противоречиями между сторонниками старшей и младшей линий Бурбонов – легитимистами[502]502
  Своим вождем легитимисты считали внука свергнутого в 1830 г. Карла X, графа Анри Шарля де Шамбора. Он называл себя Генрихом V на том основании, что после отречения деда в течение нескольких дней, в начале августа 1830 г., был королем Франции, пока регент Луи-Филипп Орлеанский не узурпировал его права на престол.


[Закрыть] и орлеанистами[503]503
  Вождем орлеанистов был Луи Филипп Альбер Орлеанский, граф Парижский, внук короля Луи-Филиппа I. После смерти бездетного графа де Шамбора в 1883 г. орлеанисты провозгласят графа Парижского королем Филиппом VII.


[Закрыть]. Их силы в парламенте были примерно равными, что позволяло республиканцам, среди которых тоже не было единства, в ряде случаев успешно маневрировать. Так, сторонникам республики удалось в августе 1871 г. провести на пост главы государства Луи-Адольфа Тьера, одного из бывших лидеров орлеанистов, принявшего республиканский строй, но обещавшего, что республика будет консервативной. Последнее обстоятельство временно примирило монархистов с Тьером.

Острая политическая борьба в молодой, еще неустойчивой Французской республике, пока не имевшей даже своей конституции, разворачивалась по широкому кругу вопросов – форма государственного устройства, прерогативы президента, правительства и парламента, всеобщее или цензовое избирательное право, всеобщая воинская повинность, светский или религиозный характер системы образования и т. д.

Достоевский, насколько можно судить по «Дневнику писателя», его статьям и заметкам, внимательно следил за развитием внутриполитической ситуации во Франции. Будучи у себя на родине убежденным монархистом, он одновременно был на стороне французских республиканцев, считая республику наиболее подходящей формой государственного устройства для Франции. Монархия во Франции, по его убеждению, – это «ненавистный образ правления», чреватый неисчислимыми бедствиями для французской нации[504]504
  ^Достоевский Ф.М. ПСС. Т. 21. С. 209.


[Закрыть].

В очерке «Иностранные события» (сентябрь 1873 г.) он отмечал присущее легитимистам и клерикалам «презрение к общественному мнению, притеснение печати, сборищ, преследования» инакомыслящих[505]505
  Там же. С. 181.


[Закрыть]. Недоумение у него вызвало намерение господствовавших в парламенте роялистов и клерикалов «начинать каждое заседание Национального собрания молитвою, что немыслимо и дико для французов»[506]506
  Там же. С. 182.


[Закрыть].

С возмущением Достоевский воспринял отказ роялистско-клерикального большинства в Национальном собрании отметить вывод германских оккупационных войск с территории Франции в сентябре 1873 г. «Они, – писал он, имея в виду депутатов-монархистов, – не позволяли нигде праздновать день освобождения территории, сами давая тем знать, что в освобождении этом не считают себя деятелями или участниками. Они отказались по поводу этого громадного и радостного для Франции события от самой малейшей амнистии, хотя бы только для виду, политическим преступникам – в чем не отказывает ни одно правительство в Европе своим подданным во дни великих национальных торжеств или радостей. Одним словом, действовали, презирая среду, с непостижимою уверенностию в своих силах»[507]507
  Там же.


[Закрыть].

Когда весной 1875 г. была наконец принята конституция Третьей республики, Достоевский приветствовал это событие, считая его благотворным для дальнейшего политического развития Франции. В своих записных тетрадях 1875–1876 гг. он еще раз повторил: «Республика необходима. Все династии (Бурбоны, Орлеаны или Бонапарты. – П. Ч.) необходимо должны быть врагами Франции и упрочивать свой авторитет»[508]508
  Там же. T. 24. С. 97.


[Закрыть]. Писатель имел в виду, что монархии, особенно такие неустойчивые, как во Франции в XIX в., руководствуются, прежде всего, династическими, но не национальными интересами.

В упрочении республиканского строя он видел гарантию и от революционной угрозы. «Республика – единственное средство от Коммуны», – утверждал Достоевский[509]509
  Там же.


[Закрыть]. «Республика уже тем одним необходима Франции, – развивал он свою мысль, – что только одна она может избавить Францию от двух бед, которых она всего больше боится: от войны, возмездия Германии, которую одна лишь республика не рискнет предпринять, и от коммунизма, ибо республиканцы соседи коммунарам, а политические соседи всегда враги друг другу, даже и во время дружбы…»[510]510
  Там же. С. ПО.


[Закрыть].

Республика, по убеждению Достоевского, – это наиболее приемлемая форма государственного устройства для буржуазии, впервые открыто заявившей (в частности, в известном сочинении аббата Сийеса) о своих притязаниях на власть еще в 1789 году. «В сущности, – писал Достоевский в «Дневнике» за январь – апрель 1876 года, – республика есть самое естественное выражение и форма буржуазной идеи, да и вся буржуазия-то французская есть дитя республики, создалась и организовалась лишь республикой, в первую революцию»[511]511
  Там же. T. 22. С. 87.


[Закрыть].

Становление Третьей республики во Франции, как уже говорилось, проходило нелегко, через ряд политических кризисов. Оно растянулось на целое десятилетие, начиная с падения Второй империи в сентябре 1870 г. и неудачной попытки создания леворадикального политического режима – Парижской коммуны (март – май 1871 г.). После заключения 10 мая 1871 г. Франкфуртского мирного договора с Германией и подавления Коммуны (28 мая 1871 г.) центральным вопросом внутриполитической борьбы во Франции стал выбор между конституционной монархией и республикой. Монархическое большинство Национального собрания, избранного в феврале 1871 г., рассчитывало на легкую победу в этой борьбе.

Такая уверенность возросла после того как в мае 1873 г. временный (до принятия конституции) президент Французской республики А. Тьер, потеряв поддержку в парламенте, ушел в отставку[512]512
  См. об этом: Guiral Р. Adolphe Thiers ou De la necessite en politique. P., 1986; Hanotaux G. Le Gou-vernement de M. Thiers 1870–1873. T. 1–2. P., 1925.


[Закрыть], а на его место монархистам удалось провести близкого к ним маршала П. Мак-Магона. Оставалось лишь преодолеть конфликт внутри самих монархистов – между легитимистами и орлеанистами.

Этого удалось добиться в результате встречи группы депутатов-монархистов с претендентом на французский престол графом де Шамбором[513]513
  Cm.: Bled J.-P. Les Lys en exil ou la seconde mort de FAncien Regime. P, 1992; Castries, due de. Le Testament de la monarchic. Le grand refus du comte de Chambord. La legitimite et les tentatives de restau-ration de 1830 a 1886. P, 1970; Jean-Franqois Chiappe J.-F. Le Comte de Chambord et sonmystere. P, 1990.


[Закрыть], проживавшим в изгнании во Фрохсдорфе (Австрия). В итоге состоявшихся в августе – сентябре 1873 г. переговоров (Фрохсдорфское свидание) между легитимистами и орлеанистами был достигнут компромисс. Национальное собрание приглашает графа де Шамбора занять восстановленный французский престол под именем Генриха V, а после смерти бездетного короля трон должен будет унаследовать вождь орлеанистов, граф Парижский – Филипп VII. Со своей стороны, король соглашается на конституцию (в духе известных хартий 1814 г. и 1830 г.)[514]514
  4 июня 1814 г. восстановленный антинаполеоновской коалицией на троне Людовик XVIII согласился подписать Конституционную хартию, представлявшую собой общественный договор между нацией и королем. Этот документ установил во Франции режим конституционной монархии, просуществовавший до Июльской революции 1830 г. 9 августа 1830 г. «король-гражданин» Луи-Филипп I, принимая от палаты депутатов корону, подписал новую хартию, представлявшую собой обновленную редакцию хартии 1814 г.


[Закрыть], которая будет утверждена Национальным собранием.

Оставалось решить только один вопрос, оказавшийся к всеобщему удивлению неразрешимым – о государственном флаге Франции. Граф де Шамбор, соглашаясь и на принятие конституционной хартии, и на объявление своим преемником графа Парижского, одновременно решительно отвергал трехцветное знамя. Между тем, на протяжении восьмидесяти лет оно оставалось государственным символом всех политических режимов, за исключением режима Реставрации – Первой республики, Первой империи Наполеона I, Июльской монархии Луи-Филиппа, Второй республики и Второй империи Наполеона III.

Граф же Шамбор категорически настаивал на возвращении к белому знамени Бурбонов, символу Старого порядка.

Упрямство претендента завело переговоры во Фрохсдорфе в тупик. Республиканцы получили неожиданный подарок, о котором не могли и мечтать. Вопрос о реставрации монархии во Франции в 1873 г. был отложен, но не снят с повестки дня.

Замена Тьера на посту главы государства маршалом Мак-Магоном, активизация монархистов и неудачный исход Фрохсдорфского свидания составили важный рубеж в политической истории Франции 1870-х гг.

* * *

Не остался безучастным к этому и Достоевский. В сентябре – декабре 1873 г. на страницах журнала «Гражданин» он публикует серию статей под общим заголовком – «Иностранные события». Важное место в этих еженедельных обзорах международной жизни отводилось политическим событиям, происходившим в то время во Франции. Для Достоевского, по его собственному признанию, это был первый опыт написания «политических статей»[515]515
  «…Никогда в жизни не писал политических статей». (Из его письма к А.Г. Достоевской, 26 июля 1873 г. ⁄⁄ Достоевский Ф.М. ПСС. Т. 29. Письма 1869–1874. Л., 1986. С. 284–285. «…К следующему № надо начинать уже другую статью, политическую. Таких статей я никогда не писывал». Из его письма к А.Г. Достоевской, 29 июля 1873 г. // Там же. С. 285–286.


[Закрыть].

Отсутствие опыта, говоря современным языком, международного обозревателя успешно возмещалось у Достоевского свойственной ему проницательностью, глубиной постижения событий и побудительных мотивов действий главных фигур французской политической жизни. Так, неожиданную для всех отставку Тьера с поста президента республики в мае 1873 г. Достоевский воспринял как тревожный симптом готовящейся реставрации монархии. Он понял, что легитимистов и орлеанистов, ощутивших свою силу и осознавших необходимость объединения, перестала устраивать даже та консервативная республика, которую олицетворял собой Адольф Тьер. «Теперь слишком очевидно, – писал он в сентябре 1873 г., – что союз (легитимистов и орлеанистов в Национальном собрании. – П.Ч.) 24 мая заключен был решительно для одного только низвержения Тьера. Почти наверно можно сказать, что они даже и не заикались о будущем и о том, как будут относиться друг к другу сейчас по низвержении Тьера. Они не давали друг другу никаких обещаний, кроме самых насущных, единственно только завтрашних и к настоящему делу не относящихся. Они слишком хорошо знали, что каждый будет действовать лишь для своей партии и, может быть, сейчас же, завтра же, если понадобится, вцепится друг другу в волосы»[516]516
  Там же. Т. 21. С. 181.


[Закрыть].

«…Республике во Франции, кажется, приходит последний конец. То есть не то что нынешней республике, но самому ее «принципу», – констатировал Достоевский… – Да и что такое, например, Тъерова республика, у которой наиболее приверженцев изо всей французской республиканской партии? Это нечто совершенно отрицательное. Сам Тьер формулировал неоднократно свою республику тем, что она «необходима, главное, потому, что ни одно из других правительств и ни одна из других партий во Франции теперь невозможны». Такое отрицательное достоинство вовсе не может успокоить усталую Францию, жаждущую порядка во что бы то ни стало и силы, чтобы поддержать его. И тем более, что эта отрицательная и будто бы единственно возможная форма правительства в теперешней Франции вовсе не устраняет другие партии; напротив, дразнит и раздражает их именно своею отрицательстию; ибо каждая другая партия, напротив, уверена, что несет с собой нечто положительное и окончательное для Франции в сравнении с отрицательной республикой. Определять республику так, как определяет ее Тьер, значит самому не верить в нее. Вот почему всякий француз поневоле смотрит на республиканцев как на нечто переходное, почти как на зло, более или менее неизбежное. Такое положение нестерпимо и должно пасть само собою. Оно еще могло существовать с Тьером во главе, ибо Тьер был сила; тем более что все дело было в Тьере, а вовсе не в его республике. Но теперь и Тьер уже не сила. Сам он, конечно, еще не замечает того; ведь так еще недавно он стоял во главе Франции! Но пока он ждал и собирался – минута ушла навеки. Без сомнения, ему будет величайшим сюрпризом вдруг теперь узнать, что он всего только великое историческое лицо, окончательно отошедшее в область истории, а затем уже и ничего больше. Кажется, он об этом скоро узнает»[517]517
  Достоевский Ф.М. ПСС. T. 29. С. 193.


[Закрыть].

Прогноз Достоевского относительно политического будущего Тьера, пытавшегося после своей отставки возглавить объединенную республиканскую оппозицию, полностью оправдался. После 1873 г. Тьер окончательно утратил былое влияние, хотя почти до самой смерти (1877) продолжал участвовать в политической жизни Франции.

Пристальное внимание Достоевского стали привлекать более перспективные, на его взгляд, политические фигуры, и прежде всего – преемник Тьера на посту главы государства, маршал Мак-Магон, граф Шамбор и Леон Гамбетта – восходящая звезда республиканской партии.

Применительно к Мак-Магону первоначальная оценка Достоевского претерпела существенную эволюцию от сдержанного отношения к резко негативному. Поначалу новый президент Французской республики был для Достоевского, как и для большинства политических наблюдателей, не более чем «старым честным солдатом», «старым маршалом», возможно, и недалеким, но не имевшим, как будто, личных политических амбиций.

Действительно, вся предшествующая биография этого потомка ирландских эмигрантов, перебравшихся в конце XVII в. во Францию, не давала оснований усматривать в старом вояке каких-то амбиций, кроме военных[518]518
  О нем см.: Broglie G. de. Mac Mahon. P., 2000; Laforge L. Histoire complete de Mac-Mahon, marechai de France, due de Magenta (1808–1893). P., 1898.


[Закрыть]. Патрис де Мак-Магон верно служил режиму Реставрации и Июльской монархии, Второй республике и Второй империи. Выпускник Сен-Сира, 19-летний кавалерийский офицер в 1830 принял участие в военной экспедиции в Алжир, где впоследствии прошли долгие годы его службы. Там он стал бригадным, а затем и дивизионным генералом. В Крымскую кампанию 1854–1855 гг. Мак-Магон командовал дивизией, принимал участие в штурме Малахова кургана и взятии Севастополя. Во время австро-итало-французской войны 1859 г., командуя корпусом, он одержал победу при Мадженте, за что получил титул герцога и звание маршала. В 1864 г. Наполеон III назначил его генерал-губернатором Алжира. Военная удача оставила Мак-Магона в войне с Пруссией, начавшейся в августе 1870 г. Войска под его командованием потерпели ряд поражений в Эльзасе, а в ходе сражения при Седане «старый маршал» был ранен, его армия разгромлена, а сам он оказался в плену.

Возможность вновь отличиться представилась Мак-Магону весной 1871 г., когда, освободившись из плена, во главе «версальской армии» он был брошен на подавление Коммуны. С тех пор он стал одной из самых заметных фигур, но до времени не обнаруживал своих истинных политических предпочтений. Служа республике, в душе он оставался убежденным монархистом. Впрочем, его убеждения не составляли большого секрета для противников республики. Именно на Мак-Магона они сделали ставку, затеяв 24 мая 1873 г. легальное, т. е. через голосование в Национальном собрании, устранение Тьера с поста президента республики. Именно Мак-Магона консервативное большинство в парламенте посадило в освободившееся кресло главы государства.

А что же Достоевский? Каким представлялся ему в то время Мак-Магон? Судя по всему, симпатии маршала к монархии уже тогда были ясны Достоевскому, но он пока не усматривал у него далеко идущих политических замыслов по ликвидации республики. Для реализации столь грандиозного плана, как предполагал писатель, необходим были, по меньшей мере, высокий интеллект, качества политического стратега и тактика, которых он не находил у Мак-Магона.

«Маршал Мак-Магон, “старый маршал”, “честный маршал”, “храбрый маршал”, “честный старый солдат” и т. д. и т. д., – писал Достоевский 17 сентября 1873 г., – до самого 24 мая сего года был, конечно, всем известным в Европе лицом, но только с одной, весьма ограниченной стороны. Он служил, он дрался, он отличился, и когда надо было, об нем всегда объявляли в газетах, но ровно столько же, сколько и о других отличившихся маршалах. Даже и менее, чем о других…

И вот вдруг столь много и столь обыкновенно известный маршал Мак-Магон с 24 мая, то есть с выбором его в президенты Французской республики на место Тьера, становится необыкновенно (курсив Достоевского. – П.Ч.) известным, громадно, колоссально известным. Известность эта продолжается уже почти четыре месяца. И вот во все это время, с самого первого до самого последнего сегодняшнего дня, все газеты всего мира, а французские по преимуществу, взапуски принялись называть маршала всеми теми прозвищами, которые мы выписали несколько строк выше: “старый маршал”, “храбрый маршал”, “честный старый солдат” и проч. Всего более упирали на два слова: “честный и храбрый”, и всего чаще повторяли их. Ничего бы, кажется, не могло быть лестнее для старого, храброго солдата; а между тем в том-то и дело, что наверно вышло наоборот. Тут всегда являлось как бы какое-то коварство, – самое, впрочем, невольное, почти нечаянное и неизбежное, – а между тем точно все сговорились. Именно: все эти прекрасные эпитеты – “честный, храбрый” и т. д. – появлялись как бы для того только, чтоб избежать слова “умный”…

Ни разу не было сказано «наш умный маршал, наш дальновидный маршал». И всегда это говорилось, как нарочно, с самою искреннею, то есть, с самою обидною, наивностью, а стало быть, и – ясностию. Именно, когда хвалили других за политический ум, за дальновидность или разбирали путаницу предстоящих труднейших событий, всегда тут-то как раз: “честный маршал”, “храбрый, честный солдат”, “на него будет можно понадеяться”. Работать-то, конечно, будет не он, а мы (да и не его ума это дело), но храбрый солдат нам не изменит, честный солдат нас сбережет, мы у него как у Христа за пазухой, ну а когда придет время, мы у него сбереженное-то и отберем, а ему откланяемся, и он будет этому очень рад, потому что это “храбрый маршал”, “честный маршал”, “честный, храбрый старый солдат!”.

Одним словом, – резюмировал свою мысль Достоевский, – мы твердо уверены, что, как бы ни был маршал Мак-Магон храбр и честен, тем не менее ничего нет противнее для него в настоящее мгновение, как эти эпитеты «храбрый да честный». Тут немного надо знания психологии и вообще человека и особенно храброго и честного солдата, чтоб согласиться с этим.

Мы опять и откровенно повторяем, что считаем этот проявившийся с 24 мая факт (избрание Мак-Магона. – П.Ч.) чрезмерно важным, но не замеченным доселе политическим обстоятельством и что уже конечно, он повлияет даже на важнейшие дела Европы, может быть, в самом ближайшем будущем. Ибо что, например, было бы теперь всего приятнее честному и храброму маршалу? Уж без сомнения, всего приятнее было бы вдруг и неожиданно доказать всей Европе и особенно Франции, что он не только старый и честный, но вместе с тем и довольно-таки умный маршал»[519]519
  Достоевский Ф.М. ПСС. Т. 21. С. 185–187.


[Закрыть].

Впоследствии, как уже отмечалось, Достоевский уточнит свое отношение к Мак-Магону. Об этом еще будет сказано. В то время (осень 1873 г.) его не меньше интересовал другой персонаж – граф де Шамбор (граф Шамборский), которого монархисты намеревались в самом скором времени посадить на возрождаемый французский престол, о чем с конца лета во Фрохсдорфе вели с претендентом секретные переговоры представители консервативного большинства в Национальном собрании.

Графу Шамбору (до 1830 г. его именовали графом д’Артуа, затем герцогом Бордосским) довелось прожить на родине менее десяти лет[520]520
  О нем см.: Bled J.-P. Op. cit.; Castries, due de. Op. cit.; Jean-Franqois Chiappe J.-F. Op. cit.


[Закрыть]. После того как регент Луи-Филипп Орлеанский вероломно узурпировал его корону, завещанную внуку отрекшимся Карлом X, королевская семья вынуждена была искать убежища в Англии. Два года спустя, в августе 1832 г., мать 12-летнего Генриха V, герцогиня Беррийская, с группой единомышленников, тайно вернувшись во Францию, попыталась поднять восстание в пользу своего сына, но потерпела неудачу, была арестована и заключена в крепость. Воспитанием подростка занялась герцогиня Ангулемская, дочь Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Достигнув совершеннолетия, граф Шамбор обосновался в Австрии, где вступил в брак с герцогиней Марией-Терезией Моденской.

После падения Июльской монархии в феврале 1848 г. претендент безуспешно попытался заявить о своих правах, но во Франции был установлен режим Второй республики, продержавшийся менее пяти лет.

Шамбор осудил бонапартистский переворот 2 декабря 1851 г. и последующее провозглашение Второй империи во главе с Наполеоном III. В целях объединения враждовавших друг с другом легитимистов и орлеанистов, он пытался найти взаимопонимание с находившимся также в изгнании семейством Орлеанов и его лидером, графом Парижским на условиях признания своего исключительного права на престол. Эти попытки тогда потерпели неудачу.

В 1860-е гг. советники Шамбора разрабатывают проект будущей обновленной монархии, которая воплотила бы «союз твердой власти и мудрой свободы». Обновленная монархия должна была, по замыслу разработчиков проекта, обеспечить административно-политическую децентрализацию Франции и решить наболевший социальный вопрос. Последнее явно было заимствовано из идейного багажа Наполеона III, как и признание всеобщего избирательно права. В то же время Шамбор согласился признать за парламентом лишь две прерогативы – утверждение ежегодного государственного бюджета и установление налогов. Кабинет министров должен был формироваться королем и ему же быть подотчетным. Конституционный проект Шамбора сводил на нет признание всеобщего избирательного права. Он фактически не оставлял места ни партиям, ни политической борьбе, с чем не были согласны даже орлеанисты.

Вполне реальная надежда на возвращение во Францию и восстановление монархии появилась у 50-летнего графа Шамбора после крушения Второй империи и победоносных для монархистов выборов в Национальное собрание в феврале 1871 г. С целью приближения этого желанного момента и возобновились прерванные ранее переговоры легитимистов с орлеанистами. На исходе лета 1873 г. начались визиты во Фрохсдорф депутатов Национального собрания.

Достоевский, как и большинство тогдашних политических наблюдателей, не отвергал возможности реставрации во Франции монархии, но в отличие от многих он не верил в ее устойчивость, в то, что она способна продержаться даже короткий период времени. По его глубокому убеждению, монархическая идея была чужда основной массе французов, имевших богатый революционный опыт нескольких поколений. Да и неясно было, как отнесется к выселению из Елисейского дворца в случае возвращения в Париж графа Шамбора (Генриха V) президент Мак-Магон, только начавший ощущать всю сладость власти.

«…Графа Шамборского, с его авторитетом “божиею милостию”… не могут никак принять французы… – убежденно утверждал Достоевский. – В несомненность авторитета графа Шамборского никто, кроме легитимистов, не может серьезно верить, – продолжал он. – Конечно, теперь всё, решительно всё может случиться, и даже Шамбор может въехать в Париж на белом коне… но не более как на два дня, да единственно только в том случае, если маршал Мак-Магон положит в избирательную урну свой маршальский жезл. Но – и это весьма важный факт, – кажется Фрошдорф (так у Достоевского. – П.Ч.) и все это легитимистское движение происходит вне всякого участия маршала Мак-Магона. По крайней мере, нет ниоткуда об этом каких-нибудь точных сведений. Одним словом, агитаторы надеются решительно лишь на одни свои силы. Замечательно тоже, что из всех легитимистов самые нетерпеливые, нетерпимые, самые горячие и самонадеянные и самые оторванные от почвы – это клерикалы, духовенство.

С графом Шамборским ведутся представителями монархических партий самые деятельные переговоры, – точно всё дело только в нем и в его согласии. О мнении нации никто из них ничего не думает. Да так и должно быть: чистые легитимисты, по крайней мере, всегда отрицали Францию и доказали это исторически. «L’etat c’est moi, la nation c’est nous» («Государство – это я, нация – это мы»). Чрезвычайно комично начинает выступать фигура и самого графа Шамборского! Кажется, он тоже вполне уверен, что все дело в одном только его согласии идти царствовать и стоит лишь ему согласиться, как вся Франция тотчас же станет перед ним на колена»[521]521
  Достоевский Ф.М. ПСС. T. 21. С. 182–183.


[Закрыть].

Достоевский продолжал скептически относиться к вероятности воцарения графа Шамбора даже в тот момент, когда всем казалось что дело решено, оставалось только получить согласие претендента на трехцветное знамя. Более основательной Достоевскому представлялась перспектива продления президентских полномочий маршала Мак-Магона.

1 октября 1873 г. он писал в «Гражданине»: «…Монархисты палаты, при неблагоприятном ответе от графа Шамборского, немедленно по сборе палаты (5 ноября) провозгласят необходимость продления полномочий маршала Мак-Магона, но уже, разумеется, без провозглашения республики. Таким образом, это будет продление настоящего нестерпимого порядка вещей на неопределенное время, то есть: для Франции никакого обеспечения; неопределенное положение вещей, охраняемое, пока можно, штыками, прежняя борьба обозлившихся окончательно партий; ни монархия, ни республика, – и все это единственно для той только цели, чтобы Национальному собранию как можно долее не расходиться и как можно долее протянуть свои полномочия»[522]522
  Там же. С. 197.


[Закрыть].

«Нам приятнее было бы, – писал Достоевский в статье от 1 октября, – если б граф Шамборский не изменил своим принципам и отказался бы от престола, – единственно потому, что в мире стало бы одним великодушным человеком больше, а миру в высшей степени необходимо иметь перед собою как можно более людей, которых можно уважать. Наконец, может случиться, – продолжал он, – что в решительную минуту одолеют республиканцы, и тогда разойдется Собрание, взамен которого соберется новое и провозгласит республику во всей Франции окончательно»[523]523
  Там же. С. 199.


[Закрыть].

Действительно, нависшая угроза реставрации монархии побудила сторонников республики мобилизоваться и развернуть активную кампанию в защиту республиканских ценностей. «Вся либеральная партия во всей Франции как бы воскресла и с чрезвычайной энергией стала готовиться к предстоящему бою, – констатировал Достоевский в очередной статье от 11 октября. – Многие из членов левого центра Собрания, никогда и не думавшие быть республиканцами, теперь единодушно примкнули к ним, чтобы не разделять своих сил. Недавние выборы на четыре вакантные места в Собрании огромным большинством разрешились в пользу республиканцев. Бесчисленные заявления, подписи, протесты, письма со всех сторон свидетельствуют о глубоком негодовании нации против заговора легитимистов, а вместе с тем и о повсеместном страхе. Все заявляют себя республиканцами. Это не значит, что французы так вдруг пожелали теперь республики, а значит лишь то, как испугались они восстановления «законной монархии». Теперь уже все понимают, что въезд графа Шамборского в Париж непременно поведет за собой революцию, страшную для всех честных и здравомыслящих французов»[524]524
  Там же. С. 209.


[Закрыть].

Резкое осуждение у Достоевского вызывало и Национальное собрание, переставшее выражать (если оно вообще когда-нибудь выражало) интересы подавляющего большинства французов. «Всего более возбуждает негодование возмутительный факт олигархии Национального собрания над всею страною. Все давно убедились… что Национальное собрание, выбранное около трех лет назад при совершенно особенных обстоятельствах, в самое тяжелое и эксцентричное время, давно уже перестало выражать собою истинную волю страны, стало быть, власть его в настоящее время – одно злоупотребление. Призывом графа Шамборского, благодаря упрямству нескольких крикунов и безумцев, клерикалов и «антиквариев», Собрание оскорбляет нацию и ввергает всех здравомыслящих людей в удивление, ввиду полной возможности такого глупого факта, что несколько своевольных людей, против воли всей Франции, могут и даже имеют право, навязать ей ненавистный образ правления, а вслед за ним и столько неисчислимых бедствий совершенно безнаказанно»[525]525
  Там же.


[Закрыть].

Отказ графа Шамбора принять трехцветное знамя, переданный им в виде обращения к Национальному собранию накануне запланированного на 5 ноября заседания парламента, по мнению Достоевского, вовсе не означал отказа претендента от притязаний на престол, как подумали тогда многие. «Мы по-прежнему готовы написать, что “одним великодушным человеком стало больше”, как и заявили в одном из предыдущих наших обозрений, – заметил Достоевский 29 октября в “Гражданине”. – Отказаться от престола, чтоб не изменить своим принципам, – бесспорно великодушное дело. Но теперь признаемся, – так как уже сам граф высказался, – мы немного другого мнения. Дело в том, что вряд ли претендент в самом деле отказывается царствовать…

Нам кажется даже, что он никогда не был столь уверен, что взойдет на престол, как теперь. В своей “необходимости для Франции” он убежден более чем когда-нибудь и наверное заключает, что если и отдалится теперь на минутку его воцарение, то для него же будет выгоднее, потому что в конце концов без него не обойдутся и все-таки примут его, но уже не смея предлагать ему условия, со всеми “принципами”. В силу партии своей в Национальном собрании он продолжает верить слепо…

Любопытно, как представляет он себе, из своего Зальцбурга, французов, привыкших к своему равенству и которые прочтут теперь и узнают, что сидит где-то человек и милостиво дозволяет им избрать себя во спасителя. Эту детскую уверенность в себе, эту, так сказать, “слепорожденность” в понимании вещей и явлений жалко даже и тревожить.

И все это хочет и претендует спасать Францию!»[526]526
  Достоевский Ф.М. ПСС. Т. 21. С. 219–220.


[Закрыть].

Известие из Фрохсдорфа стало неожиданным и тяжелым ударом для монархистов, уже предвкушавших свой окончательный триумф, но оно не деморализовало их. Немедленно был задействован запасной вариант, предполагавший продление полномочий президента Мак-Магона и самого Национального собрания, что Достоевский предвидел еще месяцем ранее. «Падение надежд “большинства” Собрания после этого письма (графа Шамбора. – П.Ч.) чуть не произвело распадения партии, – констатировал он в своем обзоре от 29 октября. – Почти все фракции правой стороны приняли известие с бешенством. Но оказалось, что согласие было быстро восстановлено – и не столько искусством вожаков, сколько силою вещей: изо всех сил сохранить свою олигархическую власть в Собрании “большинству” Собрания показалось выгоднее, чем поссориться. Пока республиканцы, и Тьер во главе их, торжествовали и предвкушали победу, комитет Шангарнье[527]527
  Генерал H.-A.-T. Шангарнье – монархист, правый депутат Национального собрания. В июне 1848 г. руководил подавлением восстания в Париже. В 1849 г. выдвигался кандидатом на пост президента республики, но проиграл выборы принцу Луи-Наполеону Бонапарту (будущему императору Наполеону III). В начале 1852 г. был выслан из Франции, куда вернулся по амнистии в 1859 г. Играл важную роль в переговорах с графом Шамбором. Одновременно энергично поддерживал маршала Мак-Магона. Именно он инициировал в Собрании продление полномочий президента Мак-Магона на десятилетний срок. – П. Ч.


[Закрыть] решил внести в Собрание проект закона о немедленном продлении власти Мак-Магона, с новыми в пользу его гарантиями, на 10 лет, а Национальному собранию не расходиться еще два с половиною года. При этом, – продолжал Достоевский, – маршал Мак-Магон вполне оправдал доверие столь верившего в него «большинства». Еще две недели тому назад он заявил, что если падет большинство Собрания, то удалится с президентства и он. Таким образом, верность и приверженность его большинству доходит до апофеозы! Не большинству Собрания он служит, а только теперешнему (курсив Достоевского. – П.Ч.) большинству его. Другими словами, собственно Национальное собрание и волю его он ни во что не ставит, ибо если падет теперешнее большинство, то все же воцарится другое большинство, заместо теперешнего, изображающее волю Собрания, – но тому большинству уже он служить не станет. И это в то время, когда страна (и он знает это) нуждается в нем, ибо он имеет такое влияние на войско! Такая рабская приверженность к своим благодетелям почти трогательна. И вот этот «честный и храбрый солдат», на которого надеялась Франция, оказался всего только человеком партии, и не столько человеком партии, сколько ее прихвостнем»[528]528
  Достоевский Ф.М. ПСС. T. 21. С. 220.


[Закрыть].

Продление полномочий Мак-Магона[529]529
  В ходе острой борьбы в парламенте республиканцам удалось сократить срок президентского мандата Мак-Магона с 10 до 7 лет. Решение об этом было принято 19 ноября 1873 г. 378 голосами против 310. Семилетний срок президентских полномочий просуществовал во Франции вплоть до 2000 г., когда, по инициативе президента Ж. Ширака, он был сокращен до пяти лет.


[Закрыть] было оценено Достоевским «началом – уже не цезаризма – а настоящего военного деспотизма (правительства, еще не испытанного Франциею в самом чистом его состоянии»[530]530
  Достоевский Ф.М. ПСС. T. 21. С. 222.


[Закрыть].

С этого времени меняется прежнее нейтральное отношение Достоевского к «честному маршалу», в котором он теперь усматривает черты военного диктатора, но при этом диктатора даже не самостоятельного, а зависимого от монархического большинства в Собрании. «Что бы ни совершил теперь маршал преступного в своей политической деятельности, – заметил Достоевский в декабре 1873 г., – он на все может ответить: «Где тот закон, который мог бы меня ограничить или что-нибудь мне указать?» Он называется президентом республики, а между тем он послушный слуга большинства, слишком не скрывающего своих ультрамонархических намерений. Он требует такой страшной диктатуры, чтоб «водворить порядок и смирить партии», а между тем кто более нарушал порядок и кто более походит на партию, как не то большинство, которому он служит? Могут ли, наконец, успокоиться французы теперь, когда никто не может решить даже такой вопрос: «Чья власть теперь выше – Собрания или президента?» В самом деле: в случае несогласий подобный вопрос мог бы разрешиться теперь лишь насилием. Во всем этом деле, наконец, во всей этой интриге, явилась какая-то жажда беззаконности; маршалу Мак-Магону именно скорее нравится его диктаторское самовластие, чем власть, строго определенная законами. Произойдет именно то, против чего намерен вооружиться маршал, то есть откроется поле для всевозможных интриг и положение Франции станет невыносимым. Во всяком случае наступило начало военного деспотизма… И трудно представить себе, что может еще ожидать Францию на этом новом для нее поприще!»[531]531
  Там же. С. 233.


[Закрыть].