Текст книги "Императрицы (сборник)"

Камынин был счастлив своей удаче. Чуть не первый день в Париже, и он уже видел гетмана литовского. Камынин строил планы, как ему войти в доверие к княжне Володимирской, как возможно чаще бывать там и проникнуть к самому Огинскому. Но человек предполагает – Бог располагает. Так часто было в его судьбе – его мотали по всей Европе с поручениями, – не давали сделать одно, как поручали другое.

Кирилл Григорьевич Разумовский, бывший в это время в Париже, вызвал его к себе. Камынин должен был ехать в Данию покупать жеребцов соловой масти для Троицкого конного завода Разумовского. Камынин только заикнулся о том, что он имеет из Петербурга поручение отыскать гетмана литовского и следить за ним и что он уже нашел его, как Разумовский сердито перебил его:

– Ось подывиться!.. С князем Иваном Сергеевичем, посланником нашим, и конхведератами уладим. Конфедераты подождут… В Петербурге о том мало подумали, что князю-то, может быть, обидно, что по этому делу тебя из Петербурга прислали, точно ему не доверяют. Это к твоей же пользе, что я тебя за жеребцами посылаю. Да не торопись оттуда. Купишь жеребцов, наладишь их отправку, присмотри мне там в датской земле порцелин японский либо китайский. Сказывали мне, что по причине датского торгу с Ост-Индией в немалом количестве туда оный фарфор вывозят и продают недорогой ценой.

Камынин знал – с такими вельможами, как Разумовский, не спорят: «скачи враже, як пан каже»… Поехал он в Данию и только окончил все поручение и по лошадиной и по фарфоровой части, как получил приказание ехать в Швецию за поваренной железной посудой.

Камынин вздохнул, почесал под париком в затылке и поехал в Швецию. Так по делам казенным и частным пропутешествовал он более года и только летом 1774 года вернулся в Париж.

Побывав в посольстве, Камынин пошел на остров Святого Людовика искать принцессу Володимирскую с поляками. Он нашел особняк пустым. Серые ставни закрывали большие окна и красноречивая надпись «a louer»[76]76
  Отдается внаем.


[Закрыть] говорила об отсутствии хозяйки. «Да, так оно и быть должно», – подумал Камынин и вспомнил странное выражение косых глаз принцессы – «денег дай…»

Зашел Камынин в кондитерскую Прево, думал, может быть, случайно встретит там милого Доманского, но там о поляке ничего не помнили. Где же упомнить всех посетителей?.. Точно все то блестящее пестрое общество, удвоенное зеркалами гостиной принцессы Володимирской, показалось Камынину в сонном видении – оно исчезло бесследно…

Осенью русский посол во Франции князь Барятинский передал Камынину приказание графа Чесменского спешно выехать в Рим, где отыскать графского адъютанта поручика Христинека и исполнить то, что Христинек доверительно передаст.

Поручение порадовало. Рим давно манил Камынина. В Риме происходили интереснейшие события. В сентябре умер папа Климент XIV, и теперь в закрытом здании заседал конклав для выбора нового папы. Рим был полон съехавшимися со всего света иезуитами и правоверными католиками, и там можно было многое узнать о делах польской конфедерации и об отношениях их к планам государыни Екатерины Алексеевны. Камынин снова окрылился мечтами рассеять польские козни и поработать для матушки царицы. Он с радостью помчался в Рим.

На улицах Рима Камынин застал большое оживление. Было много экипажей, дорожных и городских раззолоченных карет и колясок, носилок, несомых смуглыми левантинцами или черными неграми. Камынин не сразу отыскал указанный ему глухой квартал, где в старом доме, на самом чердаке, в какой-то словно таинственной квартире проживал поручик Христинек. Камынин его давно знал.

Смуглый хорват с блестящими черными глазами под тонким размахом красивых бровей, человек горячий, верный, преданный графу Чесменскому, встретил Камынина радостными восклицаниями.

– Наконец-то вы!.. Я к каждому дилижансу выходил… Все вас ожидал… Такое дело… такое страшное дело…

– Да что случилось?..

– Видите… Только вам и мне граф такое дело и доверяет… Тут появилась одна особа… И эта особа говорит. Выдает себя за дочь покойной государыни Елизаветы Петровны и Разумовского.

– Постойте… Постойте, Христинек… Не ослышался ли я?.. Как вы сказали?.. Дочь государыни?.. Но, сколько я знаю, у государыни детей не было.

– Да… Да, конечно… но вот явилась такая, которая это говорит, и, как всегда, подле нее целая орава иностранной сволочи.

– Кто же это такая?.. Даже интересно… Вы меня сразили… Так вдруг… Ведь это?..

– Страшное дело, Иван Васильевич… Страшное!..

– Если не просто глупое…

– Да, если бы только глупое… Это – графиня Пиннеберг…

– Ничего, слыхал. При чем же графиня Пиннеберг и покойная государыня, царство ей небесное?..

– Пиннеберг, говорят, графство в Голштинии.

– Допустим… Но отсюда до дочери государыни… Какое же это отношение? Откуда граф узнал о ней?..

– Она сама писала Чесменскому, писала и Никите Ивановичу Панину… Она склоняла их к измене государыне в ее пользу как законной наследницы Русского престола.

– Нашла кого склонять!.. Что же мы с вами должны делать?

– Граф поручил получить от нее ответное, уличающее ее письмо и еще какие-то документы и привезти ее к нему в Пизу. Там в Пизе нам все это дело казалось пустяками, вздором, казалось, что меня одного будет для этого достаточно, – на деле оказалось иное. Она окружена двором, и скромному поручику, хотя бы и адъютанту Орлова, не удалось к ней пробраться. Притом, вы знаете, я европейскими языками не слишком владею.

– Но если она дочь?.. Выдает себя за дочь государыни Елизаветы Петровны, она должна говорить по-русски?

– Представьте, ни слова…

– Все это какая-то ерунда… Сон какой-то, сказка?..

– Да, если бы так… Она с турками ведет какую-то канитель. При ней два капитана из Варварийских владений Порты – Гасан и Мехемед…

– Поздно уже… Мирные переговоры в полном ходу.

– Не знаю. Но тут хлопочут и англичане. Я знаю, что ежедневным гостем у нее некий Монтегю, человек с большим влиянием здесь… Ну и, конечно, поляки. Граф Пржездецкий, староста Пинский, Ян Чарномский, один из деятельнейших агентов генеральной конфедерации и ее главы графа Потоцкого… Итальянский банкир Мартинелли, кажется, финансирует ее. Аббат Роккатани сватает ее кардиналу Альбани, и она только ждет окончания конклава, чтобы заявиться у папы как законная претендентка на Русский престол. Как видите, птичка не такая простая. Граф писал мне, что у вас есть польский паспорт, вы старше меня, вам легче попасть туда, в эту компанию, и все узнать.

– Все-таки мне кажется все это пустяками… Графиня Пиннеберг. Почему графиня Пиннеберг – дочь государыни Елизаветы Петровны?.. Надо ее посмотреть. Вы ее видали?.. Что же, она похожа по крайней мере на покойную государыню?..

– Какое!.. Ничего похожего! Маленькая, щупленькая, едва ли не больная. Чернявая. Вернее всего – полька.

– Покажите мне ее, хотя на улице, а там подумаем, как мне к ней попасть.

– В воскресенье она непременно поедет в костел. Мы станем у ее дома, и вы ее увидите.

Дул зимний, ледяной ветер. От мраморной виллы, подле которой ходили в ожидании выхода графини Пиннеберг Камынин и Христинек, тянуло холодом. Подле крыльца, затянутого тяжелым темно-зеленым суконным пологом, стояла карета, запряженная четвериком плохих, разбитых, рыжих лошадей. На потертой сбруе и на карете были насажены бронзовые вензеля «Е» под императорской короной.

Плотная занавесь вдруг отдернулась. Камынин стал в стороне, но так, чтобы ему все видеть. За занавесью была глубокая мраморная передняя. Два красавца турка, в раззолоченных куртках синего сукна и широких малиновых шароварах, при саблях, выскочили на улицу и стали по бокам кареты. Приятный женский голос с легкой манящей хрипотцой раздался в глубине передней.

– A bientot, cheri![77]77
  До скорого, милый!


[Закрыть]

На улицу вышла стройная тонкая женщина, одетая в шубу, отороченную мехом, в платье с фижмами. На высоко взбитых темных волосах едва держалась маленькая кружевная шляпка. В руке был ридикюль и молитвенник в красном переплете. Женщина повернула голову к турку и ласково улыбнулась ему. Турок бросился к карете и помог женщине сесть в нее.

Карета загремела по плитняку колесами и скрылась в тесной улице.

– Видали?..

– Я знаю эту женщину, – сказал Камынин.

– Да?.. Ну!.. Где же?.. Кто же она?..

– Два года тому назад она была в Париже, окруженная поляками. Она называлась тогда принцессой Володимирской. Ничего подозрительного тогда в ней не было. На мой взгляд – лоретка… Продажная женщина, вот и все.

– И метит на Всероссийский престол!.. Ужасно!

– Итак, приступим к исполнению порученности графа Орлова.

«Гора с горою не сходится, а человек с человеком?.. Надо же было ему узнать ее тогда в ее парижской жизни, когда в глазах ее была только одна мысль – “дай денег”… Кто же она? Почему именно ее избрали орудием русской смуты все эти иностранцы, которым любо одно: позор, унижение и разрушение России. О!.. Как ненавидят они все нашу государыню за ее православие, за ее борьбу за своих подданных, за то, что она стоит крепко за Россию и приумножает ее владения… Но все-таки – принцесса Володимирская, да что в ней общего с покойной государыней?.. И молодец Алехан!.. Всюду у него глаз, все он знает, за всем следит и бережет государынино имя».

И вспомнил давнишний разговор у Алексея Разумовского с Алеханом о подвиге. Тогда Алехан отправился в первое свое путешествие за границу и тогда сказал… как сказал-то!.. Для подвига нет ничего священного!.. Честь!.. Да и честь надо отдать для государыни… Он свято, особенно сильно понимал, что такое беспредельная преданность государыне.

– Что же, – обернулся Камынин к Христинеку, – узнаем все и поступим так, как указал граф Чесменский. Я думаю – вопрос только в деньгах, а судя по ее выезду, хотя и с императорскими коронами, даже и не таких больших деньгах…

И больше до самого дома Камынин не сказал ни слова.

Превращение Али-Эмете, princesse Wolodimir, dame d’Asow, в графиню Пиннеберг случилось совсем недавно, весною 1774 года в Вюрцбурге. Графиня была там вдвоем с Доманским, в скверной гостинице. Она скрывалась от кредиторов. После года покойной и сытой жизни у князя Лимбургского ей пришлось спешно уехать из Стирума. Кто-то донес князю, что Али-Эмете водит его за нос, что она злостная авантюристка, которая и сама не знает, кто она такая, вернее всего, что она дочь трактирщика в Киле. Князь охладел к своей любовнице, отказался платить по ее счетам, его управляющий граф Рошфор выгнал Али-Эмете из замка, и она в отчаянии переехала в Вюрцбург: впереди были нищета, суд за долги и или тюрьма, или новое бегство, на этот раз к верному Доманскому в фольварк, то есть то, чего Али-Эмете боялась больше смерти. Жизнь ее таяла под ударами судьбы. Она знала, что у нее чахотка, что она сгорает, но тем сильнее было желание, если сгореть, так уж сгореть ярким пламенем.

Доманский разрывался на части в поисках денег, в придумывании богатых и надежных покровителей.

Он поехал с Михаилом Огинским в Париж к княгине Сангушко и князю Радзивиллу.

Польские патриоты были очень озабочены политикой Екатерины, императрицы всероссийской. Они искали путей противодействия этой политике и в этих поисках ухватились за Али-Эмете. Безродная, не помнящая своего детства, не знающая, кто ее родители, но несомненно хорошо воспитанная, образованная, оригинально красивая, смелая женщина, которой нечего было терять, ничем не гнушающаяся, показалась полякам интересной. Были достаны откуда-то документы – духовное завещание Петра Великого о престолонаследии, такие же завещания Екатерины I и Елизаветы Петровны – все на французском языке, все заведомо фальшивое, и Али-Эмете была вызвана к действию. По мнению Огинского, Радзивилл и Сангушки, документы эти вместе с самозванкой могли усугубить смуту, поднятую в России Пугачевым, поколебать престиж и авторитет императрицы, отвлечь ее от ее широких планов на Польшу, а при удаче и свалить ее с престола.

Но десятого мая король Людовик умер. Рассчитывать на помощь Франции больше не приходилось, но у принцессы Володимирской уже было то, чего ей недоставало. Наконец появились у нее документы, те несчастные бумаги, без которых она ничего не могла сделать с князем Лимбургским. Она, оказывается, была много выше того, за кого себя считала. Она начинала сама верить в то, что она – Елизавета, дочь русской императрицы Елизаветы Петровны и Разумовского. С этими документами она могла выйти замуж за князя и начать спокойную и привольную жизнь. О большем она не думала. Она написала обо всем князю. Тот прислал ей двести червонцев и обещал дальнейшую поддержку, но не торопился вступать в брак. Теперь именоваться Али-Эмете не имело смысла, принцесса Володимирская, под именем графини Пиннеберг, переехала в Дубровник и стала давать понять, кому находила нужным, что она много выше, чем графиня.

Князь Радзивилл прислал несколько польских офицеров для совета. В ее свиту добыли двух нарядных турецких офицеров… По совету поляков графиня написала письма графу Орлову и Никите Ивановичу Панину, склоняя их к измене императрице ради нее, законной наследницы Елизаветы Петровны.

Так, помимо ее воли, без того, чтобы она вполне сознавала то, что она делает, началось ее самозванство. Ее убедили, что для полного успеха ей нужно заручиться содействием папы и иезуитов и для того принять католичество.

Опять появились деньги, лошади, двор, хорошая квартира и шумное общество малознакомых людей. Голова кружилась, по ночам одолевали страхи оттого, что делается кругом нее и помимо ее воли, но «le vin est tire – il faut le boire»[78]78
  Вино откупорено – остается его выпить.


[Закрыть] – графиня, скрепя сердце, поехала в Рим. Деньги летели, сгорали точно в огне, их никогда не хватало, и было нужно где-то у кого-то их выпрашивать. Время проходило в приемах, шумных завтраках и обедах, в поездках к знатным лицам, вокруг были прелаты и священники, банкиры и дельцы, дипломаты и купцы, они присматривались к ней, как игрок присматривается к идущей к нему карте или к бегу шарика по тарелке рулетки. Что она?.. Выйдет дело – ей дадут денег, не выйдет – отойдут в сторону и забудут ее, холодно уйдут, не простившись.

В эти римские дни вся надежда графини была на Орлова – графиня ожидала ответа на ее письмо.

Камынин, явившийся к графине под именем Вацлавского, был сейчас же принят. Графиня Пиннеберг спускалась по мраморной лестнице в холодную, сквозную с колоннами прихожую. Она куда-то уезжала. С нею шел итальянский аббат в черной сутане. Графиня любезно улыбнулась Камынину.

– Вы узнаете меня, comptesse?..[79]79
  Графиня.


[Закрыть] Я был у вас в Париже.

– Ну, как же… Я очень, очень рада видеть вас снова у себя. Мосье Станислав, n’est ce pas?[80]80
  Не правда ли?


[Закрыть] Я сейчас должна ехать с аббатом Роккатани, – графиня показала на ставшего в стороне священника, – к монсиньору Альбани. Но… приходите сегодня вечером… В семь… Хорошо?..

Она новым у нее, милостивым, точно королевским жестом протянула Камынину руку для поцелуя и прошла к раздернутой занавеси, сопровождаемая аббатом. На улице ее ожидали носилки. Садясь в низкое купе, графиня помахала Камынину рукою.

Было что-то невыразимо грустное в ее улыбке. Была в ней, как это было и в Париже, просьба «дай денег», но вместе с тем было и нечто обреченное, жалобное, точно говорили эти косые, ставшие печальными глаза: «Что вы все со мною делаете?.. Зачем?.. Зачем?..»

Вечером, в нарядном атласном кафтане и свежем парике, Камынин поднимался по холодной, мраморной лестнице в салон графини Пиннеберг. И как в Париже сверху доносился звон арфы. Графиня играла гостям. Потом Камынин услышал, как вдруг она тяжело закашлялась сухим надрывным кашлем. Звон струн прервался. Камынин вошел в холодный, просторный зал.

С пестрого, расписного потолка спускалась драгоценная венецианская люстра. Зеленые листики и розовые цветы, вылитые из хрусталя, обвивали вычурные изгибы граненого стекла. Пятьдесят свечей красного воска горели в люстре и отражались в зеркалах… Графиня Пиннеберг поднялась с небольшого табурета с боковыми ручками, нарядный турок в расшитой золотом куртке и длинных голубых шальварах отставил в сторону золотую арфу.

– Merci, мой дорогой Гасан.

Графиня очень похудела, скулы выдавались на остром лице, яркий нездоровый румянец горел на щеках. Она пошла навстречу Камынину, но толстый англичанин, сидевший в низком кресле с поджатыми ногами, с круглыми икрами в белых чулках, встал к ней и, протягивая красные большие руки, заставил остановиться.

– Прекрасно… Удивительно… – сказал он по-английски и продолжал по-французски: – Votre Altesse[81]81
  Ваше Высочество.


[Закрыть], с такими руками только и играть на арфе. Подобных ручек я и в Турции не видал, а там ручки и ножки нечто пленительное.

– Полноте, Монтегю… Эти руки я унаследовала от моей матери, императрицы Елизаветы Петровны.

– Как же… Слыхал… Ваша матушка была писаная красавица.

Монтегю поймал пухлыми руками руку графини Пиннеберг и жадно поцеловал ее.

Освободившись от англичанина, графиня подошла к Камынину. Она взяла его под руку и подошла к камину, где тлело большое бревно.

– Как холодно, – сказала она, пожимаясь голыми плечами. – Никак не могу привыкнуть к римской зиме. Гасан, дайте мне накидку.

Турок почтительно накинул на плечи графини душистый куний мех.

– Вы давно из Парижа? – садясь перед камином и указывая Камынину кресло против нее, сказала Пиннеберг.

– Совсем недавно… Я приехал нарочно, чтобы повидать вас. – И, понижая голос почти до шепота, Камынин добавил: – Я имею поручение к вам от графа Орлова.

– Вы знаете его?.. Вы – поляк?.. Как же это так?.. Мне казалось, при нем нет и не может быть поляков…

– Теперь – есть, – многозначительно подчеркивая слово «теперь», сказал Камынин.

– Вы состоите при нем?.. Вы от него?.. Как же?.. Из Парижа?..

Растерянность и обреченность стали сильнее сквозить сквозь оживление, вдруг охватившее графиню.

– Граф прислал за вами своего адъютанта, поручика Христинека. Граф считает, что-то, о чем вы ему писали, требует личных переговоров. Он просит вас приехать к нему в Пизу или в Ливорно. Он будет там ожидать вас с эскадрою верных ему матросов, готовых на все.

Глаза графини заблестели оживлением. На мгновение страх, жалобная мольба «дай денег» исчезли из них, но тем сильнее сквозила в них обреченность.

– Постойте, – перебила Камынина графиня. – Постойте, я должна это сказать. Мартинелли, – обернулась она к сидевшему в углу толстому итальянцу в богатом кафтане и с драгоценными перстнями на пальцах белых бескровных рук. – Вы слышите?.. Вот мосье Станислав ко мне от графа Орлова… Граф просит меня приехать в Пизу… Он ждет меня там с эскадрою верных матросов.

– Отлично, отлично, графиня, – проворчал итальянец. – Я очень за вас рад.

– Вы должны сделать из этого выводы и понять наконец, что вы должны делать в этом случае.

– Я все понимаю, графиня. Но позвольте мне выжидать дальнейших результатов.

– Вам надо выжидать? Вы мне, мне не верите!!

– Графиня… Смею ли я?.. Но я так мало знаю о вас, а вы так много от меня хотите… Позвольте мне подождать по крайней мере развязки всей этой истории… Банковское дело не допускает никакой опрометчивости, и оно не может повиноваться фантазии.

– Voila un homme!..[82]82
  Вот еще человек!..


[Закрыть] – Графиня быстро повернулась спиною к камину, лицом к гостям. – Мосье аббе… Граф… Монтегю, прошу вас, выслушайте всю мою историю… Теперь я вижу – все сбывается как по-писаному… Мартинелли, вам надо понять, что вас тут никто не обманывает и перед вами верное и чистое дело. Гассан, не гремите там своею саблею и оставьте в покое мою арфу.

Графиня, видимо, была очень взволнована, в ней был какой-то надрыв, и казалось, что все это вот-вот окончится истерикой… Она уселась удобнее в кресле, протянула ноги по ковру и начала, сбиваясь, возвращаясь к рассказанному и повторяясь.

– Вы все, мои друзья… Вы все должны знать все, все обо мне. Люди так злы, и они так много говорят того, чего нет. Мое прошлое – это такая грустная и тяжелая история, что мне так часто плакать хочется, когда я думаю о себе и все это вспоминаю… Трудно многому поверить.

Красивые косые глаза беспокойно обводили гостей. Те подошли ближе к камину и сели полукругом. Камынин мог теперь всех их разглядеть – как и в Париже, так и тут, все были мужчины, ни одной дамы не было при графине. Она была – как серна среди волков. Она опять тяжело закашлялась и поежилась под длинным меховым палантином.

– Совсем сибирский холод. Я так хорошо помню Сибирь…

Так начала она, как будто что-то вспоминая, может быть, импровизируя, подыскивая слова, поднимая глаза к потолку.

– Я родилась в Петербурге, в Зимнем дворце. Моя мать – русская государыня Елизавета Петровна, мой отец – ее венчанный муж – Разумовский. До девяти лет я жила при матери во дворце. Какие игрушки у меня были, какая восточная роскошь меня окружала! Белые медведи играли со мною в залах дворца и грели меня своим чудным мехом…

– Вы, значит, говорите по-русски? – быстро спросил Камынин.

– Я?.. Нет… О!.. Нет! Я как-то совсем забыла этот язык… Вы не поверите, что я пережила потом. Государыня умерла, и так как я была ее наследницей, я не могла оставаться в Петербурге. Меня повезли в Сибирь. Я прожила там год и чуть не умерла от холода. Разумовский, который очень беспокоился обо мне, разыскал меня и привез в Петербург. Но… Вы понимаете… Из огня да в полымя… Меня хотели отравить… Государыня Екатерина незаконно захватила власть. Это ужасная женщина, которая ни перед чем не останавливается. Я была девочка и, конечно, ничего не понимала во всех этих интригах. Но мой отец непрерывно думал, как меня спасти. Он послал меня к своему родственнику – шаху персидскому. Я там жила, не подозревая тайны своего рождения. Я даже считала себя персиянкой… Когда мне минуло семнадцать лет, персидский шах открыл мне, кто я… Он предложил мне свою руку… Но тогда мне пришлось бы отречься от своей веры и вместе с тем от престола, на который у меня были все права. Я не могла так поступить. Вы поймете меня. Я все честно и прямо сказала шаху. Он был благороден. Он щедро одарил меня и отпустил меня ехать, куда я хочу. Я переоделась в мужское платье и с другом шаха – Гали, никем не узнанная, проехала всю Россию. Я узнала во время этого путешествия, как ненавидит народ свою государыню и как он жаждет видеть на престоле законную наследницу, дочь императрицы Елизаветы Петровны. В Петербурге я побывала у некоторых знатных особ, друзей моего отца. Они мне обещали помочь, когда настанет подходящее время. Я поехала в Берлин. Я была у короля Фридриха. Король сейчас же признал во мне дочь покойной государыни. Он протянул мне обе руки и назвал меня «princesse». «Тише, тише, дорогой король, – сказала я ему, – я окружена врагами…» Из Берлина я поехала в Лондон, а потом в Париж. Когда Гали умер, я купила себе в Германии графство Обернштейн. Я могла бы жить в нем в полном довольстве, но меня беспокоили судьбы моего бедного народа. И вот тут я узнаю, что мой брат – Пугачев, начал войну из-за меня с императрицей Екатериной… Я решила помогать ему и для того войти в сношения с Турцией и прусским королем. Я готова дать Пруссии расширить ее владения на востоке, а Турции можно будет дать что-нибудь на юге. Россия так богата землями. Важны не земельные приобретения – важны правда и справедливость и счастье моего народа. Я написала обо всем этом графу Орлову… И вот ответ. – Графиня Пиннеберг встала с кресла и, протягивая руку в сторону Камынина, сказала, повышая голос, – граф просит меня к себе. Он ждет меня с целою эскадрою верных мне матросов!.. Мартинелли, я вам еще раз говорю – вы должны мне, должны помочь. Русская императрица сторицею вам заплатит за эту помощь ей!

– Я позволю себе, графиня, подождать того момента, когда вы и точно станете русской императрицей. Я предпочитаю немного выждать событий.

– Какой ужасный человек!..

– Нет, графиня, просто – банкир.

Мартинелли подошел к столу, на котором лежали карты, и, взяв колоду, подошел к графине.

– Не гневайтесь на меня, графиня. Les affaires sont les affaires…[83]83
  Прежде всего дела…


[Закрыть] Я был бы плохим банкиром, если бы давал закладные под воздушные замки…

– Вы сегодня невозможны, Мартинелли…

– Увы, как всегда. Вы не возьмете карту?..

– Нет, я не в состоянии сейчас играть. Я слишком потрясена воспоминаниями.

Играли на двух столах. Графиня отозвала к себе Камынина и села с ним в стороне от гостей, у камина.

– Послушайте, мосье Станислав, вы слышали все… Всю мою трагическую историю. Вы, как поляк, знаете лучше них русские дела. Неужели и у вас есть какое-нибудь сомнение?

– Графиня, я не сомневаюсь, что вы все это искренне рассказываете. Но… другой раз… Мой искренний, дружеский вам совет. Не называйте Пугачева своим братом. Он простой казак… И, сколько я знаю, он уже выдан императрице и едва ли не казнен.

Графиня сильно покраснела. Она смутилась, но смущение ее длилось недолго, она сейчас же и нашлась.

– Я немного спутала. Когда говоришь людям, которые ничего не понимают в русских делах, невольно говоришь не так, как надо. Это правда – Пугачев никогда не был моим братом, но, когда я была совсем маленькой девочкой и жила у матери, однажды Разумовский привел ко мне казацкого мальчика, вот его-то и звали Пугачевым. Мы с ним играли, и он мне стал как брат. Императрица, видя его смышленость, послала его в Берлин, чтобы он там мог получить основательное военное образование… Он очень ко мне привязался и вот и теперь пошел за меня сражаться… Вы говорите – пойман, выдан, казнен? Это было бы ужасно… Не может этого быть! Откуда вы все это знаете?..

– Графиня… Что, если бы вы?… Впрочем… Я не имею права ничего вам ни говорить, ни советовать… Так что прикажете передать орловскому адъютанту?..

– Скажите господину Христинеку, чтобы он послезавтра пришел с доверенностью к моему секретарю Флотирону. Тот передаст ему мой ответ графу Орлову.

– Слушаюсь, графиня, ваше желание будет исполнено.

Глаза Камынина встретились с косыми глазами графини. Такие обреченность, растерянность, страх и подавленность были в глазах графини, что Камынину вдруг стало необычайно жаль эту женщину.

– Графиня, – начал он и не мог продолжать. Вдруг вспомнил то, что так резко запечатлелось в его памяти: разговор с Орловым о том, что такое беспредельная преданность государыне. И понял, что подошел к этому пределу и уже не мог удержаться. Не было, значит, у него орловской твердости.

– Что скажете?..

– Графиня… Я думал, что иногда бывает лучше, чтобы то, что надвигается – отошло…

– Я вас не понимаю, о чем вы говорите?

– Я сознаюсь – неясно я говорю… Знаете?… Вдруг исчезнуть… Сделать бывшее, сказанное, написанное – не бывшим, отречься от писанного, обратить в шутку сказанное… Словом, уйти, исчезнуть с той сцены, куда взошли. Отказаться от роли…

– Исчезнуть?.. Да… Может быть… Я сама знаю, мне врачи намекали – я недолговечна… Но если сгореть?.. Так сгореть блестящим огнем!..

Она встала и, выпрямляясь и гордо протягивая руку Камынину, сказала важно:

– Мой долг, мосье Станислав… Вы исполните ваш – пришлете сюда господина Христинека.

Камынин низко поклонился и, поцеловав протянутую ему руку, пошел из залы.

Он шел пешком домой, на ту сторону Тибра, и думал:

«Какой, однако, вздор вся человеческая жизнь. Глупая женщина, так мало знающая Россию, совсем ее не любящая, орудие международной политики, сама не понимает, на что она идет… Никто из предающих ее ей не верит ни на грош, все отлично понимают, на что ее толкают, и все-таки тащат ее куда-то, взвинчивают и ведут… на плаху… Во имя чего?.. Чтобы только хотя немного помешать торжественному шествию к величайшей славе Екатерины… Международная политика – глупый заговор… А впрочем, глупы только те заговоры, которые не удаются, а удайся?! Такая женщина на престоле Российском!.. Готовая все и сама себя продать… Нет, прав Орлов… Тысячу раз прав… Пусть гибнет… Ей остается только надеяться на милость милосерднейшей матери нашей всемилостивейшей государыни Екатерины Алексеевны».

Но отделаться от едкого чувства чего-то досадного и нехорошего, во что он попал, Камынин долго не мог.