Текст книги "Императрицы (сборник)"

Часть первая. Принцесса София Фредерика

Медлен, тягуч, но и в лютеранской печали своей торжествен звон колоколов кирки Святой Марии на главной штеттинской улице. Он отдается о каменные стены двух– или трехэтажных, скучных однообразных домов, летит к синему апрельскому небу и отражается о голубую гладь широкого Одера.

Жители Штеттина выходят на улицу. Они столпились возле лавки, где торгуют канатами, корабельными блоками, снастями, круглыми фонарями и тяжелыми медными компасами. Городок маленький, в нем живут тихо, мирно, дружно, патриархально и все каждому известно. И торжественный гулкий звон колокола говорит о том, что совершилось то, что со дня на день ожидалось.

– Ну что?.. Слава Богу?.. Все благополучно?..

– Да, жалко… Не мальчик.

– И сынка Бог даст… Люди еще молодые… А и девица, кто знает, может и какое счастье принесет!

К большому каменному дому президента Штеттинской торговой палаты фон Ашерслебена, где стоял командир Ангальт-Цербстского № 8 пехотного полка генерал-майор князь Цербст-Дорнбургский Христиан Август потянулись тяжелые кареты, запряженные парами и четвериками цугом. Городская знать съезжалась поздравить князя. Городской советник прошел пешком и пронес громадный букет бело-розовых тюльпанов. В доме внизу, в подвальном этаже, на кухне дружно стучали ножами. Двери второго этажа были раскрыты настежь, князь в высоком, волнистом парике на пороге принимал гостей и приглашал их в зал. Дам пропускали в наскоро убранную спальню княгини Иоганны, откуда еще не была вынесена родильная кровать и где пахло куреньем и лавандовой водой. В кресле с золотой спинкой, на подушке с кружевами лежала спеленутая девочка с розовым свежим лицом и косила маленькими узкими глазками на входящих дам.

Счастливая роженица в длинном шлафроке лежала на свежепостланной кровати и, улыбаясь, принимала поздравления.

Горничная с сердитым усталым лицом устанавливала в вазах принесенные цветы. Сладкий запах ландышей вытеснял запах лаванды, мыла и курений, лекарственный запах события.

Ребенок сморщил маленькое лицо и чихнул. Все умилились.

– Смотрите!.. Чихает!..

– Ach, lieber Gott!..[5]5
  Ах, Боже мой!..


[Закрыть]

В открытые окна солнце золотые лучи лило, с ними несся медленный, плавный звон с колокольни кирки Св. Марии.

– Бомм!.. Бомм!.. Бомм!..

…………………………………………………………………………………

Двадцать первого апреля (2 мая) 1729 года родилась будущая императрица всероссийская Екатерина Великая – принцесса Цербстская София-Августа-Фредерика.

Из скромной квартиры президента торговой палаты родители Софии вскоре переехали в казенную квартиру в Штеттинском замке на берегу Одера. С этим замком и были связаны первые, ранние, детские воспоминания маленькой Софии.

В большие многостекольные, в частом свинцовом переплете окна, на старые доски полов, изъеденные временем и жучком, с черными точками и линиями щелей, на каменные беленные известкой стены яркий падал свет. В комнатах тяжелая, грубая деревянная мебель, кресла, стулья, которые не сдвинуть маленькой Софии, длинные лавки и рундуки, окованные железом с тяжелыми замками. Двери из комнат выходили в длинный коридор. По нему было приятно бегать, испытывая с каждым днем крепнущую упругость маленьких ног и, отбившись от няни, добежать до страшной, таинственной двери, за которой начиналась неизвестность, куда запрещено было ходить. Там была лестница на башню.

Вдоль коридора – большие окна, за ними – узкая полоса берега, на ней сад, за садом Одер: лодки, баржи, галиоты, шхуны и шнявы – чужой и чуждый мир, куда ребенку так хотелось проникнуть.

В зале, с дубовым навощенным паркетным полом, по стенам висели портреты в темных тяжелых рамах.

Когда мать была свободна, София водила ее за руку от портрета к портрету.

На темном фоне резко выделялся белый парик, гладкий, с буклями у висков, бледное лицо, серо-синие глаза навыкате, темно-зеленый мундир с алым отворотом.

– Это, мама, кто?..

– Король прусский Фридрих… Папин начальник… Наш благодетель.

– А это?..

В черной сутане красивый молодой человек с печальным лицом смотрел из рамы. Мать Софии вздыхала.

– Это братец… Его нет больше. Он у Бога… Епископ Любский.

София, присмирев, тихо переходила к следующему портрету. Прелестная женщина с золотистыми волосами, с громадными голубыми глазами, с румянцем во всю щеку, с ямочками у углов изящного рта точно улыбалась навстречу ребенку. София знала, кто это, и сама говорила:

– Это – тетя…

– Да… Это твоя тетя, русская Великая княжна Елизавета Петровна. Она была невестой моего брата… И вот… Не судил Бог…

– А кто ее папа?..

– Император Петр Великий… Его войска стояли здесь в 1713 году…

– Ты его помнишь?

– Ну что ты!.. Да я тогда и не здесь жила. Я была тогда такая маленькая, как ты теперь. Мне рассказывали про него. Он был очень красив, громадного роста, он много путешествовал и был так силен, что мог руками разогнуть подкову. Он стал императором.

«Стал императором»… Это было загадкой для маленькой Софии. И годами потом она обдумывала и вникала в смысл этого слова. Когда ближе познакомилась с историей, когда отец, держа ее на коленях, вычитывал ей и объяснял историю римлян Корнелия Непота, как часто она спрашивала про дедушку Петра, как он стал императором…

Победами… Славою, умом, силою, красотою подвига. Вот как… Народ, сенат… провозгласили его императором всероссийским…

И во всем этом точно какая-то сказка. Эта сказка манила. Она заставляла ребенка думать о России, о русских.

Она их уже видела. Она слышала их говор, слушала их песни…

Весною, когда стает снег и Одер освободится ото льда, когда дни станут длинными и теплыми, в коридоре настежь открывали окна.

Из сада нежно, по-весеннему, пахло сырою землею, дерном, а днем, когда пригреет солнце, – фиалками. Тогда в саду работали русские пленные. Они ровняли дорожки, посыпали их желтым, речным песком, окапывали гряды и на длинных, деревянных носилках носили цветочную рассаду из парников. Немец садовник распоряжался ими.

София принесет из спальни подушку, положит ее на подоконник, обопрется на нее грудью и смотрит на Одер, в сад, на вечереющее небо, по которому золотыми полосами протянулись тучи, потом снова на Одер. В тихих водах отразились тучи, через них плывет лодка, переходит через них, и они колеблются в круглых белесых волнах.

В саду кончили работать. Под старым дубом русские собрались. Они смотрят на восток, где золотые тучи стали уже лиловыми, а небо зеленым. Запели…

София не музыкальна, у нее нет слуха, но это пение она готова слушать часами. Голоса сливаются в мощный звук и гудят, как орган в кирке. В пении что-то молитвенно-строгое, спокойное и… гордое. В нем – бескрайняя тоска и смелый, дерзновенный вызов.

Освещенные закатным солнцем лица поющих Софии хорошо видны. Девочка видит черные, русые и седые бороды и волосы, остриженные в кружок. Русские в длинных рубахах навыпуск, подпоясанных тесемками, ноги у них босые, запачканные черною землею, в белых, холщовых портах. Они и в неметчине остались русскими.

Из сада, где сильнее и душистее становился запах земли, и в зеленеющих ветвях звонко перекликались птицы, неслись чужие, непонятные слова песни:

 
Ах туманы, вы мои туманушки,
Вы туманы мои непроглядные…
Не подняться вам, туманушки,
Со синя моря долой…
 

– Fike, иди домой, komm nach Hause!.. – звонко кричит из столовой в окно принцесса Иоганна. Она думает, что София в саду.

София берет подушку и бежит по коридору к матери, а вдогонку ей в окна вместе с запахом весны грозно несется хоровая песня:

 
Ты взойди, взойди, красно солнышко,
Над горою взойди, над высокою!..
 

В классной комнате, на шкафу, лежит большой географический атлас. С трудом поддается тяжелая кожаная крышка усилиям маленьких детских рук. Толстые, шершавые листы отворачиваются мягко и плавно.

«Russland!»[6]6
  Россия!


[Закрыть]

Какая громадная!.. Черные реки толстыми зигзагами ползут вниз к Черному и Каспийскому морям и вверх к Ледовитому океану. Волга. Двина… Обь… Лена… Енисей… Какие они?.. Верно, больше, чем Одер? Вон он, какой маленький, и что такое вся Пруссия перед громадной Россией? Это как одна их комната перед всем Штеттином. Герцогство Цербстское и совсем не заметить на этой карте. Где-то тут, в Москве или в Петербурге, живет прелестная тетя Елизавета Петровна.

Гувернантка, мадемуазель Кардель, принесла и обточила гусиные перья. Она насыпала из каменной банки пестрого песку с золотыми блестками в песочницу с крышкой с маленькими дырочками. Сейчас придет учитель чистописания мосье Лоран. София будет писать французские прописи. Она наклоняет набок голову, косит глазами. Белое перо сонно скрипит по бумаге. Вот-вот от усердия высунется кончик розового язычка, и София услышит ядовитое замечание мадемуазель Кардель. София справляется с собою, выпрямляется и сыплет из песочницы белые, розовые, лиловые, желтые и золотые крапинки на свежее чернило. Написанное становится совсем необыкновенным, красивым, выпуклым и играет, как радуга.

Учителя чистописания сменяет придворный проповедник Перар.

– Bonjour[7]7
  Здравствуйте.


[Закрыть], Перар!

Мадемуазель Кардель шипит сзади:

– Нужно сказать: мосье Перар! От этого челюсти не развалятся.

– Ach, so. Bonjour, monsieur Перар![8]8
  Ах, вот так. Здравствуйте, сударь Перар!


[Закрыть]

Скучнее всего казались Софии уроки немецкого языка. Старый Herr Вагнер долго сморкался с таким усердием, что косица парика тряслась сзади на проволоке и пудра сыпалась на плечи. Он доставал тетради, и начинались скучнейшие Priifungen.

– Опять, Hoheit, все те же ошибки… der, des, dem, den… und die, der, der, die…

София смотрела испуганными глазами на Вагнера и виновато улыбалась.

После скромного завтрака Софию вели в зал, куда собирались дети служащих в замке и офицеров полка ее отца. Француз – учитель танцев ее ожидал. В углу красноносый скрипач настраивал скрипку, флейтист наигрывал трели.

– Eh bien, commencons[9]9
  Итак, начнем.


[Закрыть].

Скрипка и флейта жалобно и печально играли менуэт, и резко звучал счет француза.

– Un, deux, trois… et avancez… un, deux, trois…[10]10
  Раз, два, три… пошли вперед… раз, два, три…


[Закрыть]

После танцев София шла в классную и раскладывала ноты. Нелюбимый Софией урок. Струны мелодично звенят, маленькие пальцы стараются ударять по клавишам, куда надо, но ухо не улавливает мелодии. Надоедливо звучит голос учителя Рэллига. София сбивается с такта, начинает снова и снова…

День тянется длинный и заботный. Когда уроки окончены, тетради и книги уложены в ящик, мадемуазель Кардель уводит Софию в угловую гостиную, сажает маленькую принцессу в кресло, дает ей ручную работу и читает Расина, Корнеля и Мольера, каждого понемногу. Она читает нараспев, с завываниями, как того требует французская школа, и заставляет Софию «декламировать», подражая ей.

В раскрытое окно слышен плеск воды на реке, где-то гребут на вельботе, из города доносятся голоса людей и стук колес, и вдруг из сада несется стройный хор грубых голосов, поющих на непонятном языке:

 
Ты взойди, взойди, красно солнышко,
Над горою взойди, над высокою.
Обогрей ты нас, людей бедныих,
Добрых молодцев, людей беглыих…
 

София перебивает декламацию мадемуазель Кардель:

– Мадемуазель, русская тетя на двадцать лет старше меня. Она, значит, совсем молодая – русская тетя?..

Лицо Кардель краснеет от злости. Она с треском захлопывает окно и с сердцем говорит:

– Вы слушаете не то, что надо. Вам надо слушать Корнеля, вы слушаете мужицкие песни!

Декламация продолжается, но мысли Софии далеки от Корнеля. Русская песня несет их куда-то в далекие холодные просторы громадной России.

Княжеский двор был беден. По вечерам, к ужину, подавали только рыбу с картофелем, но тон двора старательно поддерживали. По воскресеньям, перед тем как идти в кирку, устраивался «выход». В зале собирались все служащие в замке с женами и детьми, офицеры Ангальт-Цербстского пехотного полка и выстраивались вдоль стен. Старый домоправитель распахивал двери, и из них выходили принц Август с принцессой Иоганной и Софией. Служащие попарно следовали за ними процессией. После короткой службы тем же порядком возвращались обратно. Князь обходил гостей и некоторых удостаивал приглашением к завтраку.

Нужны были деньги, нужны были связи. Об этом больше всего заботилась герцогиня Иоганна-Елизавета. Герцог был равнодушен ко всему, что не касалось его полка, и благоговел перед прусским королем.

Когда девочка стала подрастать, мать начала возить ее на поклоны к родственникам. Они ездили в Цербст, Гамбург и Брауншвейг. В тяжелой карете, а зимою в санях возком они тащились по грубым каменным мостовым, вязли в грязи осенней распутицы, ночевали в дымных крестьянских избах или останавливались в холодных покоях помещичьих замков.

София привыкала видеть людей, и люди ее интересовали. Она была не по летам развита. Она быстро подмечала что-нибудь в людях и потом поражала мадемуазель Кардель своими острыми замечаниями.

– Oh, Ihre Hoheit[11]11
  О, Ваше высочество.


[Закрыть], – говорила госпожа Кардель герцогине Иоганне. – Фике слушает одно, а разумеет другое. Она – «esprit gauche»… Себе на уме.

Софии было одиннадцать лет, когда епископ Любекский, опекун Голштинского принца Петра Ульриха, пригласил к себе всех членов Голштинской фамилии, чтобы представить им своего воспитанника.

Герцогиня Иоганна поехала в Любек с Софией. Дорогой она рассказала дочери, что принц Петр Ульрих – родной племянник тети Елизаветы Петровны, сын ее старшей сестры Анны Петровны, дочери Петра Великого, и законный наследник русского престола.

Было много народа, и был парадный, чинный, скучный и длинный обед с официальными тостами и криками: «виват».

Софию представили двенадцатилетнему мальчику в белом офицерском кафтане при шпаге, очень тонкому, с узкими плечами и широким тазом. У него были продолговатые, сонные глаза, полуприкрытые веками. Он равнодушно посмотрел на красивую девочку. Он держался с вычурно-солдатской выправкой и почти все время молчал.

В гостиной, где София сидела с матерью и любекскими дамами, она наслушалась отзывов об этом мальчике.

«Урод»… «Чертенок»… «Совсем еще мальчишка, а напивается с лакеями»… «Упрям и вспыльчив»… «Живого нрава»… «Болезненного сложения и слабого здоровья»…

Софии было жаль его. Из всего большого общества, которое София видела в первый раз, только он один остался в ее памяти со странным взглядом загадочных глаз, с подергиванием узкими плечами и деревянной походкой марширующего гренадера.

Над этим мальчиком висела российская корона.

Софии было тринадцать лет, когда она была с матерью в Брауншвейге у вдовствующей герцогини. На большом обеде был епископ Корвенский с канониками. После обеда, когда все собрались в гостиной, зашел разговор о хиромантии. Один из каноников – Менгден – славился как человек, умеющий угадывать судьбу по линиям руки.

Бевернская принцесса Марианна просила ей погадать. Каноник смотрел на ее руку и, шутя, говорил всякий вздор о счастливом браке, о том, что у нее будет много детей, о шаловливом ее характере, о любви к танцам.

– Погадайте мне, – сказала София, когда каноник закончил.

– И правда, Менгден, посмотрите-ка, что ожидает мою дочь, – сказала герцогиня Иоганна.

София протянула канонику маленькую длинную руку, тот взял ее, посмотрел, стал внимательнее вглядываться, стал серьезен, начал сличать линии рук правой и левой и задумался. Он бросил Софиины руки и подошел к герцогине Иоганне:

– На голове вашей дочери, – в упор глядя в глаза принцессе, сказал он, – я вижу короны. По крайней мере три!..

– Шутите, – дрогнувшим голосом прошептала Иоганна.

– Не сомневайтесь, Ваше Высочество.

Этою же зимою, как и всегда, отец Софии поехал в Берлин с докладом королю Фридриху. На семейном совете было решено взять и девочку, чтобы показать ее королю.

София помнит хмурый, печальный день. Свинцово-серые тучи низко нависли над городом. На каменных мостовых лежал рыхлый, тающий снег, и тяжело тащилась по нему высокая придворная карета. В три часа было так темно, что по улицам бегали фонарщики и зажигали высокие круглые фонари. В их тусклом свете тяжелыми и мрачными казались громады темных дворцов.

Отец ввел Софию в большой, холодный и мрачный кабинет. Свечи, горевшие на столе, не могли разогнать сумрака. В глубоком кресле у стола сидел худощавый человек в белом гладком парике, с так знакомыми по портрету острыми, большими, слегка навыкате серыми глазами. Он приподнялся и хриплым голосом сказал:

– А ну!.. Покажи!.. Покажи!..

София так много слышала дома о короле Фридрихе, так привыкла благоговеть перед ним, что теперь была взволнована и, трепещущая, с дрожащими коленями медленно подошла к королю и подала ему обе руки. Король обнял ее и притянул к себе. София ощутила крепкий запах табака и опустила глаза перед молодым острым взглядом прусского короля.

– Хороша!.. Очень хороша!.. Куколка… Глазки умные и смелые… В мать… Ростом маловата… Ну, ничего…

Король освободил Софию из своих объятий, отодвинул от себя и взялся за трубку. Красный огонек вспыхнул возле Софии, трубка засипела, и лицо короля окуталось сизым табачным дымом.

Король повернул голову в сторону родителей Софии и говорил сам с собою:

– Вот оно, где решение вопроса… Надо сломить Бестужева… Все вздор!.. Теперь, когда на престоле «царь-девица» Елизавета… Да вот оно, по-моему… Молодец девка!.. По-солдатски!.. По-петровски!.. Пришла и взяла… Петра Ульриха на саксонской?.. Вздор!.. Какая чепуха!.. К чертям! Мардефельдт мне пишет из Петербурга… Планы… Что он понимает? Не такая она. Она кровь свою бережет… Что ей саксонская? Ну, спасибо, что привел… О делах – завтра… Славная девочка, твоя Фике… Ну, будь умницей!

Король встал, давая понять, что аудиенция окончена, и, прощаясь с герцогом, говорил, ни к кому не обращаясь:

– Саксонцы… Французы… Предадут… Мне вечный мир нужен. Подлинная дружба… Родственные связи… Он-то, конечно, дурак, да она, видать, умница…

Высокие двери закрылись за Софией и ее родителями. Камердинер взял со стола тяжелый канделябр и повел гостей по темным залам дворца к выходу.

Принцесса София знала, что девушки не выходят замуж, но родители их замуж выдают. Она знала, что принцессами распоряжаются уже и не родители, но политика. И – «себе на уме», «esprit gauche» – она прекрасно поняла намеки короля. Вспомнила и гадание каноника Менгдена. Три короны на голове!

Сладко кружилась голова. Россия! О России она толком ничего не знала. На карте – Россия – огромная страна с черными толстыми зигзагами рек и очень редкими кружками и точками городов. По рассказам… Очень противоречивы, впрочем, были рассказы. Кто говорил, что Россия – дикая страна, вечно под снегом, покрытая болотами и лесами, с грубыми и дикими жителями монгольского происхождения, что в России можно «делать дела», но жить там нельзя, кто, напротив, восхищался Россией, чудеса рассказывал о Санкт-Петербурге. Город весь в садах, на прекрасной широкой реке, с великолепными зданиями, строится и сейчас, в нем белое Адмиралтейство с золотым шпилем, это едва ли не самый красивый город севера Европы. Общество петербургское – образованные и очень гостеприимные люди, а при дворе молодой императрицы – блеск, затмевающий Версаль!..

Ни мадемуазель Кардель, ни мосье Перар, ни старый Вагнер ничего о России не знали, и оставалась Россия для Софии далекой, чуждой, незнаемой и манящей.

С Россией неразрывно было связано воспоминание о длинном мальчике с узкими плечами и широким тазом, с прикрытыми верхними веками загадочными глазами… Урод… Чертенок… Пьяница… Упрямый и вспыльчивый… Болезненный и слабый…

Невесело!

Герцогиня Иоганна приехала в Штеттин в большом возбуждении. Как это так, она не заметила, не поспела, не подумала. Надо было приветствовать императрицу Елизавету Петровну, поздравить ее с восшествием на престол, пожелать долгого и благополучного государствования. Письмо составлялось всею семьею, и каждое слово в нем обсуждалось и взвешивалось. Софии оно показалось витиеватым, заискивающим и унизительным. Как-то примет такое письмо тетя императрица, не сделает ли оно только хуже?

Письмо было послано, и неожиданно скорый и очень благоприятный ответ был получен. Императрица писала собственноручно и по-русски. В Штеттинском замке никто не понимал по-русски, и послали к русскому резиденту за переводчиком. В комнате герцога происходило чтение письма. Вся семья слушала его стоя. Переводчик читал каждую строку торжественным голосом и переводил ее сейчас же на немецкий язык.

«Светлейшая княгиня, дружелюбно-любезная племянница, – писала государыня. – Вашей любви писание от двадцать седьмого минувшего декабря и содержанные в оном доброжелательные поздравления мне не инако, как приятны быть могут…

Понеже ваша любовь портрет моей в Бозе усопшей государыни сестры герцогини Голштейнской, которой портрет бывший здесь в прежние времена королевский прусский министр барон Мардефельдт писал, у себя имеете; того ради особливая угодность показана будет, ежели ваша любовь мне оной, яко иного хорошего такого портрета здесь не находится, уступит и ко мне прислать изволит; я сию угодность во всяких случаях взаимствовать сходна буду. Вашей любви дружелюбно охотная Елисавет…»

– Ее Величество хочет иметь портрет герцогини Анны, – воскликнула принцесса Иоганна. – Ну, конечно!.. Какие тут могут быть разговоры!.. Сейчас же с нарочным будет послан!

Портрет сняли со стены, и, когда переводчик ушел, сама герцогиня с мадемуазель Кардель мылом мыли щеткой холст и краски.

Недолго пришлось ждать и ответа на посылку портрета. В сентябре 1743 года императрица «взаимствовала» герцогине Иоганне посылкой великолепной миниатюры государыни Елизаветы Петровны в чеканной золотой раме, осыпанной бриллиантами. Миниатюра была доставлена секретарем русского посольства в Берлине Шривером.

В герцогском замке поняли, что такая ценная вещь и такое исключительное внимание герцогской семье были оказаны неспроста.

Утром шли обычные уроки. Чтения Корнеля, Расина и Мольера становились длиннее, и Софию заставляли заучивать наизусть большие куски, днем за клавесином мучилась София, сбиваясь с такта, не находя нужную клавишу, и в прохладном зале журчала и переливалась печальная мелодия упражнений. По вечерам семья сбивалась в малой гостиной, герцогиня и София сидели за круглым столом, на котором горел канделябр о пяти свечах, герцог читал полученные газеты, кто-нибудь из придворных дремал в углу.

Герцог откинул тетрадку пухлой газетной бумаги и, приподняв очки на лоб, сказал:

– Ого!.. Вот оно каким ходом пошло! В ноябре Голштинский герцог Петр Ульрих объявлен наследником русского престола, вызван в Петербург, обучается русскому языку и принимает православие. Я думаю, он раньше немного знал русский язык?.. Вот это так!.. Ты помнишь, Фике, герцога?..

София ничего не ответила отцу. Она мучительно, как краснеют девочки, до самой шеи покраснела и ниже нагнулась над работой.

Старый каноник Перар, сидевший с четками в углу комнаты, сказал из темноты:

– Как же это так?.. Слыхал я – принцесса Анна, выходя замуж, подписку давала, что ни она сама, ни десценденты ее претензий на престол российский иметь не будут.

– То было тогда… В те времена. Ныне совсем другое. Императрица, говорят, кровь свою бережет… Везде ищет память Петра Великого. А ведь чего же ближе? Мать его ей родная сестра. Петр Ульрих – внук Петра Великого.

– Конечно… На все ее державная воля. На то она и самодержица, – сказал каноник и стал перебирать четки.

В гостиной наступила тишина. Принцесса Иоганна показала дочери глазами на свечи. София встала, взяла железные ножницы с коробочкой для нагара и стала подрезать фитили. На мгновение в гостиной стало темнее, и герцогиня отложила работу, а герцог газету.

– Принц Август скоро едет в Россию, вот и случай доставить ее портрет, как того хотела императрица, – сказал герцог.

– Надо ехать в Берлин, – сказала Иоганна. – Я думала снега дождаться.

– Надо ехать сейчас.

София знала, что королевский придворный живописец Антуан должен был в Берлине писать ее портрет. Соединив в уме прочтенное известие о Петре Ульрихе с выказанной отцом торопливостью, она все поняла. Когда в дом, где есть холостой принц, требуется портрет принцессы – это значит…

Дальше София не хотела, боялась думать… Три короны на голове…