Текст книги "Императрицы (сборник)"

Гости последовали за нею. В столовой остался Петр Федорович.

Камер-лакеи по его указаниям сдвигали столы. Гусары в черных доломанах с часто нашитыми жгутами и в белых ментиках, офицеры его Гольштейнского отряда, тащили бутылки с вином. Собиралась пьяная компания. Готовилась попойка до утра.

Великая княгиня Екатерина Алексеевна задержала Разумовского у дверей внутренних покоев.

– Алексей Григорьевич, – сказала она, отводя в сторону обер-егермейстера. – Пройдите, пожалуй, ко мне на половину. Мне надо вас видеть.

Разумовский поклонился и последовал за Великой княгиней.

После ярко освещенных парадных зал дворца, огней, тысячекратно отраженных зеркалами, после духоты и вони в них, грохота музыки, игравшей марш, шума и говора расходившейся толпы на половине Великого князя показалось темно, свежо и пусто.

Екатерина Алексеевна провела Разумовского в свой рабочий кабинет. На высоком бюро подле письменного стола, заваленного бумагами и книгами, с брошенными поломанными гусиными перьями, в бронзовых литых подсвечниках горели две свечи. Они едва рассеивали мрак высокой комнаты. От окна, задернутого тяжелой темной портьерой, тянуло морозом январской студеной ночи.

Великая княгиня в скромном белом платье, с розой в волосах, с другой, измятой в танцах, у пояса, казалась усталой. В ее очаровательных темных глазах блистали слезы. Маленькие руки мяли концы газового шарфа.

– Вы сами ныне видели, Алексей Григорьевич, – сказала она, садясь возле бюро и приглашая знаком Разумовского сесть против нее. – Так продолжаться дальше не может. Толпа… Все те вельможи и офицеры, которые были сегодня во дворце, связывают меня с Великим князем… Муж да жена – одна сатана!..

Великая княгиня говорила не совсем чисто по-русски. Она старалась употреблять простонародные выражения и часто, не всегда кстати, вставляла в свою речь народные поговорки.

– Сие надо предупредить, – продолжала она, всматриваясь в Разумовского, – про меня могут подумать, что я во всем солидарна с Великим князем. Короля Фридриха я никогда не любила, хотя он нам сделал много добра… Но я знаю, я, как Великая княгиня, должна вести русскую политику… Многие офицеры, сегодня бывшие на балу, завтра поедут к армии. Они из мухи слона вылепят. Они и про меня скажут, я-де тоже. Наконец, что обо мне подумает моя тетя?.. Я уже давно замечаю холод в ее отношениях ко мне. Мне сие больно. Кругом нехорошие идут «эхи»… Английский посланник Уильямс писал, что я способна содействовать подкупу… Вы слышите, Алексей Григорьевич, – подкупу Апраксина! Что же я могу предпринять? Вы сами знаете, что ныне могут сделать Шуваловы. Все в их власти. Они могут Бог знает что нашептать. Ночная кукушка всех перекукует. Я о сем много думала и решилась сама написать Бестужеву, дабы он знал образ моих мыслей. Вот оное письмо. Я бы хотела, чтобы вы апробовали его.

Екатерина Алексеевна открыла золотым ключиком один из ящиков бюро и, придвинув свечу, прочла Разумовскому, переводя с французского:

– «Я с удовольствием узнала из городских слухов, что наша армия скоро начнет приводить в исполнение наши декларации, которые покрыли бы нас позором, если б остались неисполненными. Я поручила поздравить по сему поводу фельдмаршала Апраксина и выразить ему мои пожелания возможно быстрых успехов, и поздравляю также и вас, так как вы принимали наибольшее участие в тех решениях, которые, как я надеюсь, послужат на пользу и к славе России и которые, самым ослаблением короля прусского, могут привести к восстановлению старой системы, которая есть ваше детище… Я прошу вас рекомендовать нашему общему другу, фельдмаршалу Апраксину, чтобы он… – Великая княгиня тут повысила голос и стала читать раздельно, подчеркивая слова, – побив короля прусского, ограничил его старыми пределами так, чтобы мы сами не были вынуждены быть вечно настороже. В оном состоит ваша система, и я ничего против нее не имею, потому что я усвоила ее себе…» Вот и все… Я колебалась, однако, посылать сие письмо. Вы сами понимаете, в нем… Как сие по-русски?.. К чертовой матушке короля Фридриха… Не так ли?.. Никаких кривотолков не может быть. Но я боялась Шувалова… Я знаю, что тетя не одобряет, что я вмешиваюсь в политику, но что же мне делать, когда она посадила во главе конференции Великого князя и он в ней творит не русское, но прусское дело и может спутать все карты? Пустили козла в огород!

Великая княгиня положила письмо на стол. Слезы были в ее глазах.

– Какой несчастный оный наш брак и для России и для меня. Нельзя ли было ожидать сие? Иметь врага подле самого престола. Я понимаю, что моего сына отняли у меня и что он живет при бабушке. Боятся не только влияния на него Великого князя, но и моего. Тетя больше не верит мне… Скажите мне, могу ли я послать сие письмо? Я ныне во всем опасна.

– Конечно, Ваше Высочество, посылайте. В нем ничего нет, кроме патриотических чувств.

– Ну, ладно… Я вам верю, Алексей Григорьевич. Вы меня не обманете и не предадите. Тетя очень бывает слаба иногда… Она не может заниматься делами сегодня, а завтра уже может быть поздно. Ну, ладно, и сие уже будет совершенно дискретно. Я пишу и самому Апраксину. Ввиду всех сих «эхов» он все колеблется и боится начать военные действия. Его надо ободрить. Я знаю, что он любит меня и предан мне. Он все ссылается на то, что зимний поход невозможен… армия-де не готова… большой некомплект в полках… И па-та-ти и па-та-та!.. Я пишу ему просто… Вот посмотрите сами, что могут найти такого, что нельзя писать: «Ввиду переменившихся обстоятельств, необходимо немедля открыть кампанию, чтобы замыслы короля прусского уничтожить…» Вот и все. Коротко и ясно… Степан Федорович, ко мне расположенный человек, он меня послушает… Он жаловался на недостаток офицеров, так офицеры ему посланы. Он жаловался, что у него нет конницы, что ему пришлось, за недостатком лошадей, спешить ингерманландских драгун, так к нему уже подошли донские казаки генерал-майора Данилы Ефремова… Он хотел идти на Силезию… Зачем?.. Сие же глупость одна! Король прусский атакует его на марше!.. Чем скорее, без дальних околичностей неприятеля атаковать – тем лучше. Я и пишу сие Степану Федоровичу… Особенно ныне оное нужно ему сказать, когда сегодняшняя выходка Великого князя станет известной в армии, и не сомневаюсь, что и самому Фридриху… Ну, ладно!.. Но как послать письмо? За мною следят. Моя переписка контролируется в коллегии иностранных дел. Все известно Шувалову и через него кому надо. И я, вместо того чтобы помочь, могу только повредить.

Печаль и тоска были в голосе Великой княгини. Она подняла глаза на Разумовского, ожидая его ответа.

– Ваше Высочество, все сие очень даже просто можно сделать. Доверьте сие письмо мне, и я пошлю его через Елагина или, еще того лучше, через Ададурова.

– Спасибо, Алексей Григорьевич. Я счастлива есмь, что не ошиблась в вас. Василий Евдокимович Ададуров учил меня русскому языку, когда я приехала сюда. Я узнала его хорошо. Я полагаю, ему можно доверить.

Как солнце проглядывает сквозь свинцовые тучи и освещает пригорюнившуюся природу – бледная улыбка вдруг совсем по-иному осветила лицо Великой княгини и придала ему несказанную юную прелесть. Она встала, растопила сургуч на свече и запечатала конверт с письмом.

– Да, – сказала она, улыбаясь веселее и добрее, – если бы тетя больше входила в государственные дела и меньше доверяла своим советникам, как совсем по-иному шли бы дела российские. Она мудрая – тетя…

– Кому же сие и знать, как не мне? – тихо сказал Разумовский.

– Да, конечно… Вы правы. Ступайте… Я останусь одна-одинешенька. Со своими мыслями, со своим дневником. Там, – она махнула рукою к дворцовым залам, – начинается настоящий немецкий загул, а немецкое пьянство не лучше русского. А когда они соединятся?! Лучше не думать о сем!..

Она протянула тонкую, изящную руку Разумовскому, тот поцеловал ее и, поклонившись, пошел к дверям. Великая княгиня взглядом и улыбкой проводила его.

Лукьян Камынин, следуя из Оренбурга на Ригу, ехал через Петербург. На станции Четыре Руки, где сходятся трактовые дороги из Петербурга на Ямбург и из Петергофа в Царское Село, не было лошадей, и ему пришлось ночевать. В каменном доме с большими прохладными комнатами для проезжающих был только один проезжий. Камынин увидал его утром. Молодой юноша-прапорщик стоял на крыльце станции и возился, стараясь снять перчатку. Белая кожаная перчатка с раструбом прилипла к мокрой руке. Прапорщик в низкой, черной каске с большим козырьком, надвинутой на тонкие, черные, сросшиеся на переносице брови, был высокого роста и сложен как Аполлон. Тонкий, с легкой горбинкой нос спускался к чувственным алым губам. Овал лица был длинный, лицо после лагерей загорело в бронзу, и кирпично-алый румянец здоровья пламенем горел на скулах. Он опустил глаза на перчатку, и черные густые ресницы бросили синюю тень на нижние веки. Камынин был поражен его мужественной и вместе с тем необычайно изящной красотой.

– Позвольте, сударь, я вам помогу, – сказал Камынин.

– Вот черт!.. Тысяча чертей в табакерку!.. Не подается… Прилипла, анафема! А силу употребить опасно. Не порвать бы совсем, – свежим, звучным голосом сказал прапорщик и поднял на Камынина глаза.

Камынин не мог не поддаться обаянию красоты этого молодца. «Как должен он нравиться женщинам», – невольно подумал Камынин.

Перчатка между тем снялась.

– Я, сударь, ужас какой сильный, – сказал молодой офицер. – Мне чуть сильнее нажать и – тр-р-р… Все так и рвется.

– Вы куда едете, сударь?

– Полагаю, туда же, куда и вы. На войну. Вы в карты играете?

– Играю.

– Так перекинулись бы в пикет. Лошадей до вечера не будет. Тысяча чертей в табакерку!.. Смотритель и в ус не дует, чтобы помочь нам поскорее положить жизнь за отечество. Скучно же так сидеть, ворон считать.

– У меня на сегодняшний день свои предположения. Я прослышал, что государыня императрица изволит быть в Царском Селе.

– Ну что из того, – осматривая поношенный армейский кафтан Камынина, сказал прапорщик.

– Хотел бы иметь счастие повидать Ее Императорское Величество.

– А вы никогда не видали государыни?

– Когда-то, в молодости, в ваши годы имел оное счастие.

Прапорщик еще раз внимательно посмотрел на Камынина, но ничего не сказал.

– Вы по своей охоте едете на войну? – спросил Камынин.

– Да… отчасти… От долгов бегу… Препротивная сие штука, тысяча чертей в табакерку, долги… Ну и тоже… разные приключения с шалостями амура немного далеко зашли…

Прапорщик искренно, весело, заразительно и откровенно расхохотался.

– Красотки, красотки, тысяча чертей в табакерку, – пропел он приятным голосом. – Знаете вы, что сие такое?.. Купидоны и амуры?.. Хлои и Дафнисы?.. Ар-р-ромат!.. Цветы удовольствия!.. А?.. Уже где, где, а в Петербурге-то красивыми женщинами Неву запрудить можно. Позвольте, сударь, полюбопытствовать, с кем имею честь?

– Поручик Архангелогородского полка Лукьян Васильевич Камынин, дворянин.

– Прапорщик Григорий Григорьевич Орлов. Что ж, желаете, пешком пропонтируем в Царское? Быть может, и увидим где императрицу. Я человек компанейский.

– Отлично.

Они вышли на дорогу. Желтые рябины в бурых кистях спелых ягод бросали перистую тень на пыльную обочину, шедшую вдоль мощенной крупным гранитом дороги. Густая пыль была мягка. Стая серых дроздов, спугнутая путниками, слетела, раскинулась сетью по небу и вернулась на рябины. Высокие березы, росшие вдоль дороги золотыми столбами, уходили вдаль. За ними были крутые скаты холмов, покрытые садами малины и слив. Сентябрьское утро было свежо и душисто. Светло-голубое небо сулило вёдро.

– Сегодня Рождество Пресвятой Богородицы, – говорил, шагая рядом с Камыниным, Орлов. – Наверно, государыня будет у обедни. Вот вам и случай повидать ее. Как хорошо, что вы в напольном полку служите. Подальше от придворных интриг…

– А вы?.. Вы же из Петербурга?

– Я?.. – Орлов искренно расхохотался. Он остановился и смотрел несколько мгновений на Камынина. – Я… Тысяча чертей в табакерку! Вы и представить себе не можете, сударь, какое счастие ничего не иметь, ничего не желать и ни к чему не стремиться. У меня, честное слово, тысяча чертей в табакерку, кроме того, что мне подарил Господь Бог и что пожаловали папа с мамой – ни-че-го! Ни имений, ни людей, ни домов, ни денег, словом, ни… черта! Мне ничего не надо, и я дорожу лишь тем, что мне дано судьбой.

Орлов снова зашагал по дороге. Он сорвал веточку и, пожевав ее, бросил. Потом запел сильным голосом. Счастье молодости лилось с его пением.

– Красотки… красотки… тысяча чертей в табакерку!.. Оная, знаете ли, приятная, однако, доложу вам, штука… Когда в темную нашу осеннюю петербургскую ночь откроется окно в доме вельможи и маленькая ручка вас поманит… Э, все равно чья!.. Госпожи или служанки, лишь бы мордочка была красива и улыбалась вам призывно? Тогда… Знаете сии все изобретения и ухищрения господина Растрелли – карнизы, выступы, кариатиды, статуи неплохая опора для ноги и для цепких рук молодого сорванца, которым движет Амур. Как жарки объятия и свежи поцелуи милых губ!.. Не оторвешься… А когда под тяжелыми фижмами… Ни-че-го! – победа дается легко… И какая милая благодарность и какая ласка!.. А если, бывает, ошибешься и не повезет в любви, неизменно везет в карты.

– Судя по тому, что вы мне сказали о причинах вашего путешествия на войну, – вам больше везло в любви.

Орлов улыбнулся.

– Не жалуюсь, – сказал он. – Бывали веселенькие приключения. Жизнь, братец, хорошая штука, если парить по ней, подобно орлу. Не зря и фамилия моя Орлов… Откуда?.. Я не задумываюсь о сем… По бархатным книгам боярских родов не шарю и не ищу, гербов себе не заказываю. Что мне предки, когда я сам в себе ношу, может быть, предка?.. Жизнь полна случайностей и приключений.

– Потому-то, вероятно, вы и идете на войну, вместо того чтобы добиваться поступления в лейб-кампанию?

– Ныне, сударь, лейб-кампания рискованнее всякой войны. Сегодня в лейб-кампании, а назавтра и сам не знаешь, куда полетишь, понеже, кроме государыни, есть еще и Великий князь… А он называет гвардейцев янычарами. «Они, – говорит он, – только блокируют резиденцию, не способны ни к какому труду, ни к военным экзерцициям и всегда опасны для правительства…» Как вам сие понравится?.. У него в Ораниенбауме свои гольштейнские войска… Он русских не любит и русским не верит. Мы, и месяца тому нет, одержали какую дивную победу под Грос-Егерсдорфом. Русские войска умирали от прусских пуль, а Его Высочество похвалялся в те самые дни, что он истый пруссак… Недавно показывал кольцо с портретом Фридриха II и проклинал храбрость русских войск. Все держится императрицей. А императрица?..

Орлов замолчал. Камынин подождал несколько минут и спросил:

– Что императрица?..

– Да сами увидите… Рыхлый она человек, и хотя ей и пятидесяти лет нет, очень она сдавать стала последнее время. Вы сами поймете, что ежели что?.. В каком мы «пиковом» положении очутимся, ежели победим короля?

Чем ближе подходил Камынин к Царскому Селу, тем сильнее охватывало его волнение. Ему и хотелось, и страшно было увидеть ту, кто, сама того не зная, уничтожила его счастие, лишила его прекрасной девушки, исковеркала всю его жизнь, заставив прожить лучшие годы в глухом и нелюдимом краю. Зла против нее у Камынина не было. Он помнил ее прекрасной и обаятельной, кумиром солдат, божеством такой молодежи, каким был Орлов. Теперь слышал от молодого офицера отзывы о ней равнодушные. Камынин ехал на войну, умирать за нее собирался и был готов сражаться «за Елизавету»… Какая она теперь?

Орлов точно прислушивался и угадывал его мысли.

– Хорошо тем, кто будет убит, – негромко, точно думая вслух, сказал он, – сладко и почетно умереть за Родину, – так сказал Гораций. Не токмо в римлянских древностях сие умели, но и нам, россиянам, сия доблесть природна. Слыхали? Во время сражения под Грос-Егерсдорфом начальника дивизии генерала Василия Абрамовича Лопухина ранили тремя пулями. Он лежал, истекая кровью, окруженный адъютантами, фурьерами и барабанщиками. Пелена смерти покрывала его глаза. Он вдруг приподнялся и спросил: «Гонят ли наши неприятеля?» Ему сказали: «Гонят». Он перекрестился и сказал: «Ныне умираю спокойно, отдав мой долг всемилостивейшей государыне… но напишите государыне, что Апраксин не на месте и чуть не потерял всю армию». Видите как! Однако оное Плутарховых описаний достойно!

– Да, точно… Подвиг!.. Но Лопухин был всем обязан государыне, а как почтете вы того, кто радостно умрет, не токмо не быв должен ничего государыне, но, может быть, испытав муки жестокого наказания…

Орлов сбоку посмотрел на своего спутника.

– Случается, – сказал он. – На то есть долг солдатский, выше которого ничего в свете нет.

Теперь шли молча. У каждого своя дума залегла в сердце.

Когда входили в тенистые аллеи дворцового парка, Орлов снова стал напевать:

– Красотки, красотки… Тысяча чертей в табакерку!.. – От бодрого марша красивое лицо его раскраснелось, глаза блистали, неотразимая уверенность в своей непобедимой обаятельности была во всей его стройной фигуре.

От служителя императорского дворца они узнали, что государыня императрица изволила пешком проследовать в находящуюся по соседству приходскую церковь. Они пошли туда. На широком лугу, в тени желтеющих берез, было много народа, пришедшего из Царского Села, из Петербурга и из окрестных деревень. Протолкаться в церковь не было возможности, и Камынин с Орловым стали на паперти у входа. Им было видно мерцание зажженных у алтаря и у образа «праздника» многочисленных свечей, пестрая толпа молящихся, до них доносились возгласы дьякона и пение хора.

– Рождество Твое, Богородице Дево, радость возвести всей вселенней, – весело и празднично запели тропарь праздника. Из дверей пахнуло душным запахом ладана. Там произошло смятение. Кто-то выходил из храма, и народ, сдавливаясь к стенам, освобождал ему путь.

Орлов с удивлением увидал, что это была императрица. Она шла одна. Ее полное лицо было мертвенно-бледно, широко раскрытые глаза, казалось, ничего не видели.

Шатаясь, она сошла со ступеней паперти, сделала несколько неверных шагов по траве и рухнула на землю. Толпа народа окружила ее. Камынин набросил на ее исказившееся лицо платок. Государыня лежала, как мертвая. Народ молча стоял кругом, никто не смел прикоснуться к ней. В мертвую тишину, ставшую на лугу, неслось:

– Из Тебя бо возсия Солнце правды Христос, Бог наш…

– Да позовите людей, – не своим голосом сказал Камынин. – Ведь был же с ней кто-нибудь?

Орлов, расталкивая народ, бросился в церковь.

Сопровождавшие императрицу дамы вышли за Орловым и с ахами и стонами опустились вокруг государыни на колени, скрывая ее своими пышными юбками. Распорядились послать за докторами. Первым прибежал придворный хирург Фусадье, французский эмигрант. Тут же, на траве, он пустил государыне кровь. Императрица не приходила в себя.

Глубокое, напряженное молчание стояло в толпе.

Между дамами шли переговоры. Никто не знал, что делать.

– Надо послать за Кондоиди. Он всегда помогал в таких случаях Ее Величеству.

– Ах, что вы, милая… Когда-то он придет? У него припадок подагры.

– Ее Величество прикусила язык…

– Как страшно… Ей непременно надо помочь…

– Какая бледная…

Разговоры шли, но никто не догадывался перенести государыню, и она оставалась лежать в толпе любопытных. Обедня кончилась. Толпа увеличилась выходившими из храма. Из дворца принесли ширмы и кушетку. Государыню переложили на нее. На кресле лакеи принесли доктора Кондоиди, он не мог ходить. Из дворца же доставили по его указанию целую аптеку всевозможных спиртов. Обморок государыни продолжался. Тогда ее понесли на кушетке во дворец…

– Вот как довелось повидать государыню, – тихо сказал Камынин, следуя с толпой ко дворцу. – Ужасно…

– Самое ужасное впереди, – сказал Орлов. – Нам надо мчаться возможно скорее в армию, чтобы опередить «эхи». Чтобы рассказать все, чему сами мы были «смотрителями».

– Раньше нам надо узнать досконально, как здоровье государыни.

Им сказали во дворце, что, благодарение Богу, припадок прошел без последствий. Императрица слишком строго постилась перед праздником и от того «пришла в изнурение». Она прикусила себе язык, и ей еще трудно говорить, но она отдала все нужные распоряжения, чтобы успокоить народ. Оба брата Шуваловы и Разумовский при ней. Ничего серьезного не произошло.

– Скакать, скакать нам надо, – увлекая за собою Камынина, говорил Орлов. – Предупредить ужасные «эхи». Слава русского оружия и успех всей кампании зависят от оного несчастного случая. Спешим в Антропшино, наймем там обывательских лошадей, доедем до Сивориц… Там, может быть, достанем трактовых. Надо гнать теперь днем и ночью… Сие есть наш первейший долг.