Текст книги "Императрицы (сборник)"

«La démarche que la Princesse Elisabeth de toutes les Russies fait, n’est que pour vous prévenir, Monsieur le Comte, qu’il s’agit actuellement de se décider sur le parti, que vous avez à prendre dans le affaires du temps, – писала Орлову графиня Пиннеберг. – Le Testament, que feu Elisabeth l’Imperatrice fit en faveur de sa fille, est très bien conservé et entre bonnes mains; et le prince de Razoumovsky, qui commande une partie de notre Nation sous le nom de Puhaczew, étant en avantage par l’attachement, que toute la Nation Russe a pour les héritiers légitimes de feu l’lmperartrice, de glorieuse mémoire, fait, que nous armés de courage pour chercher les moyens de briser nos fers»[84]84
  «Попытка, которую княжна Елизавета всея России делает, имеет целью только предупредить вас, граф, что от вас требуется решить, примете ли вы участие в теперешних делах. Завещание, сделанное покойной императрицей Елизаветой в пользу своей дочери, сохранно и находится в верных руках, и князь Разумовский, командующий частью нашего народа под именем Пугачева, имея все преимущества вследствие преданности, какую имеет вся Россия к законным наследникам покойной императрицы и ее славной памяти, – вооружает нас мужеством искать средства порвать наши оковы».


[Закрыть].

Она описала свою ссылку в Сибирь и бегство оттуда в Западную Европу… «Elle est soutenue et appuyée de plusieurs souverains; elle ne vous ecrit tout cela, que pour vous avertir, que l’honneur, la glorie, tout vous dicte de seconder une Princesse, qui réclame des droits légitimes»[85]85
  «Она поддержана и опирается на многих верноподданных, она пишет вам это только для того, чтобы осведомить вас, что честь, слава – все повелевает вам помочь княжне, объявившей свои законные права».


[Закрыть]. Она указывала, что ввиду войны, которая ведется, необходимо и выгодно изменить отношения к туркам. Она сообщила, что находится в союзе с Портой и что ничто ей не может угрожать, так как она находится на турецкой земле и под охраной большого конвоя. У нее огромное количество приверженцев в народе, уже давно страдающем под тяжким игом честолюбивой женщины, славолюбие которой не знает пределов. Она указывала Орлову на его обязанность поддержать ее, законную наследницу Русского престола. Она заранее уверена в успехе своих притязаний… «…Le grand ouvrage étant fait, il ne s’agit done plus, que de nous montrer. Nous avons cherché les moyens pour nous rendre à Livourne, mais on nous en a empêché, quoique nous fussions bien assuré de votre probité»[86]86
  «…Громадная работа уже закончена – нам остается только появиться. Мы искали возможности приехать в Ливорно, но нам помешали, хотя мы не сомневаемся в вашей честности».


[Закрыть]. Она сообщала, что готова приехать в Ливорно, и просила Орлова ввиду тайны дать ответ через посланного на имя господина Флотирона. В конце письма она опять возвращалась к завещанию императрицы Елизаветы I, которое хранится у нее в надежном месте, она писала, что в этом завещании упомянута она одна, что ее брат в нем даже не назван.

«Время коротко и драгоценно, – писала она, – нужно двинуть дело, иначе все государство погибнет…» Она борется не из-за короны, а потому, что ее чувствительное и нежное сердце не может выносить стольких страданий русского народа. Она предоставляла графу Орлову сократить или расширить составленный ею манифест, но просила сделать это продуманно. Заканчивала она письмо словами: «De la réconnaissance il n’est pas nécessaire, que nous vous en parlions, elle est si douce aux âmes sencibles, qu’elle ne laisse point d’espace entre la sensibilité et la susceptibilité; sentiments que nous vous prions de croire à toujous sincéres»[87]87
  «Нет надобности говорить о моей благодарности – у душ чувствительных она так нежна, что тут нет уже грани между чувствительностью и обидчивостью. Мы просим вас верить, что наши чувства к вам будут всегда нежными».


[Закрыть].

К этому длинному письму были приложены данные для составления воззвания к флоту! Они начинались выдержкой из завещания Елизаветы, императрицы всероссийской, сделанного в пользу ее дочери Елизаветы Петровны. На основании этого завещания она, наследница престола, ныне совершает шаг во имя блага ее народа, который стонет и несчастия которого дошли до предела, во имя мира с соседними народами, которые должны стать навеки нашими союзниками, во имя счастья нашей родины и всеобщего спокойствия.

«Nous, Elisabeth Seconde, par la grâce de Dieu, Princesse de toutes les Russies, avertissons toute notre nation, qu’elle n’a d’autre parti а prendre, qu’â se décider ou pour, on contre elle, nous avons l’avantage sur ceux, qui nous ont usurpe notre Empire, nous publiérons dans peu de temps le Testament de feu Elisabeth Impératrice, tous ceux, qui s’opposeront â nous prêeter serment, seront punis par les lois sacrées, établies par la Nation même, renouvelées par Pierre Premier, Empereur de toutes les Russies»… Манифест этот был помечен: «de Foms de Turquie le 18 courant»[88]88
  «Мы, божиею милостию Елизавета Вторая, княжна всея Руси, объявляем всему народу нашему, что он должен решить быть за меня или против меня, мы имеем все права против тех, кто отнял у нас нашу империю. Через короткое время мы объявим завещание покойной императрицы Елизаветы, и все, кто посмеет не присягнуть нам, будут наказаны по священным законам, утвержденным самим народом и возобновленным Петром Великим, императором всея России. Фомс. Турция. 18 сего месяца».


[Закрыть].

Это письмо и проект воззвания к матросам были переданы Христинеку. Тот остался в Риме для наблюдения за графиней Пиннеберг, а Камынин сухим путем поехал в Ливорно к графу Орлову.

Орлов его принял в красивой вилле, где он жил с молодой итальянкой. Он внимательно прочел и перечел письмо графини, потом дал его прочитать Камынину.

– Чушь… Ерунда какая-то… Каша у ней в голове порядочная… Ты ее видал?.. Что ты думаешь о ней?

– Несчастная авантюристка, жадная до денег и мишурного блеска… Продажная женщина.

– Красивая, по крайней мере?

– Если хотите… Есть в ней что-то… Ловкая, умная бестия и окружена проходимцами, международными мошенниками.

– Умная?.. Не вижу ума в этих писаниях. И никто ее не просветил…

Орлов сжал руками голову. В его глазах загорелся знакомый Камынину стальной огонь.

– Не люблю, когда с бабами. Не на то они созданы… Ты народ наш не меньше моего знаешь. Живому, светлому, радостному, умному не верит. А вот такому вздору поверит, как верил Пугачеву. Узнаю в ее писании пугачевский штиль… Народ, Иван Васильевич, на солнце плевать готов и в потемках будет счастья искать… Надо сие в корне пресечь… Здесь же… Без шума, без скандала… Мы свое дело по чести и по совести исполнить должны. Я пошлю все это при письме от себя матушке государыне, а ты отправляйся обратно в Рим и живую или мертвую, честью или обманом доставь ко мне эту… самозванку. Свой долг Орлов исполнит. Понял…

В тот же день Камынин поехал обратно в Рим.

У государыни – как гора с плеч. Донские казаки выдали Емельку Пугачева генералу Александру Васильевичу Суворову, и тот везет его закованного и прикованного в клетке в Москву.

Сама государыня Пугачева не боялась, но из Москвы были панические «эхи»… Готовы были вывозить казну и дела из Москвы. Черный народ стал заносчив. Мятеж сам по себе многого не стоил, но долгое время не было войск, чтобы усмирять его. Войска были в Молдавии. Было тревожно читать, как пламенем пожаров, кровью помещиков и дворовых людей катился этот мятеж по обширному Приволжскому краю, как сдавались города и крепости и как озверевший народ расправлялся с пленными и безоружными жителями.

Тот народ, о котором так хорошо было писать в сентиментальных тонах Гримму и Вольтеру, о котором, читая Монтескье и Дидеро, так приятно было думать, как его облагодетельствовать, показал свое дикое, звериное лицо.

Все эти ночи государыня плохо спала. Стало ясно, что прежде чем освободить народ, надо просветить его, научить его и заставить уважать законы и повиноваться им… Ей это не достанется. Не ей сладость снять цепи с рабов. Внуку, может быть, даже правнуку – ей же надо созидать такие законы, которые смирили бы зверя, каленым железом застращали его. Она еще раньше писала в своем «Наказе»: «Лучше, чтобы государь ободрял, а законы угрожали. Лучшая слава и украшение монарха – есть хорошее мнение о его правосудии…»

Проснувшись, государыня долго не вставала и все думала о своем долге перед народом. Думала и о том, чем покорял Пугачев народ?.. Почему-нибудь шли за ним на бой, на смертные муки и саму казнь?.. «Надо служить народу… Он не служил, он потворствовал низким инстинктам. Народу надо уметь служить. Многое при настоящем служении не понравится ласкателям, которые во вся дни всем земным обладателям говорят, что народы для них сотворены, однако ж я думаю и за славу себе вменяю сказать, что я сотворена для моего народа. Нелегко работать для народа. Нелегко оберегать его от всяких случайностей. Но не надо бояться этого. Монарх обязан говорить о вещах так, как они быть должны… Про меня пишут в английских газетах: “Россия порабощена прихотям и произволу самовластительства…” Пустобрехи!.. Слава Богу, что Россия преданна моему произволу, а не произволу Емельяна Ивановича, маркиза Пугачева!.. Смешно!.. Знают они, как трудно управлять русским народом?..»

В шестом часу на придворном театре была комедия, играли французские актеры: «Le chevalier a la mode». Потом был балет Толата, в котором танцевали с подделанными под башмаки деревяшками, отчего на сцене был красивый, ритмичный, согласованный с музыкой веселящий стук. После еще была маленькая пьеса «L’impromptu de campagne»[89]89
  «Модный кавалер». «Деревенская неожиданность».


[Закрыть].

Государыня много смеялась и аплодировала актерам Нейвиль и Дельпи.

После спектакля в малом зале был ужин для приглашенных. После ужина государыня села играть в ломбер с графами Захаром Григорьевичем Чернышевым, Воронцовым и Паниным. Она шутя выиграла «пулю».

Чернышев взял колоду, чтобы сдавать карты для следующего роббера. Государыня рукою остановила его.

– Погоди, Захар Григорьевич… Расскажи мне хорошенько о Пугачеве. Почему же повиновались ему, несли ему деньги и продовольствие, на смертный бой шли за него?

– Шли, Ваше Величество, не за него и несли деньги не ему, а императору Петру Федоровичу… Это император Петр Федорович явился к народу, окруженный вельможами и генералами, о которых народ слыхал. Это император казнил и миловал, дарил землю и волю. Потворствовал самым низким народным страстям – жадности и зависти.

– Захар Григорьевич, ведь ты и раньше как будто знавал Пугачева?..

– Знавать не знавал, а слышать про него приходилось. В Семилетнюю войну был в моем отряде Донской казачий полк полковника Денисова. Был тот Денисов большой любитель до коней. При лошадях у него был вестовым молодой разбитной казачишка Емельян Пугачев. Бывало, пойдешь по казачьему лагерю, Денисов лошадьми своими станет похваляться. «Емельян, – кричит, – выведи того жеребчика, знаешь, что у татар отбили…» И бежит Емельян с оброткой угодить своему полковнику… Во время ночного нападения пруссаков Емельян возьми и упусти одну из любимых лошадей Денисова. Тот – крутой человек, да еще и под горячую руку, наказал Емельяна розгами… Не добрым глазом посмотрел на своего полковника Емельян. Слыхал я потом, что в турецкую войну Пугачев отличался храбростью, расторопностью, наездничанием, прекрасным владением копьем. Денисовская выучка даром не пропала, и произведен он будто в хорунжие. На войне заболел он чирьями и был отправлен на поправку на Дон. Дома он помог своему тестю уйти на Терек. Это же строго запрещено, ему грозил суд и жестокая расправа. Он бежал в степи – вот тут, какой бес его толкнул, кто его надоумил, кто знает, но только тут и началась вся его необыкновенная история. И раньше в степях были самозванцы и все ходили слухи, что император Петр Федорович у раскольников скрывается.

Государыня забыла про карты. Она с интересом слушала Чернышева. Тот Пугачев, о котором она столько читала это время донесений губернаторов и военных начальников, столько читала россказней в иностранных газетах, точно оживал перед нею и являлся совсем в новом свете.

– И вот, представьте себе, Ваше Величество, – темная, грязная, скользкая банька из самана, на окраине казачьего хутора. В ней парятся два казака. Хозяин – яицкий казак и его случайный гость, принятый им «Христа ради». Мутный свет сквозь бумажное прожированное оконце, раскаленный докрасна полок и банный неистовый пар. В этом пару темное, крепкое тело, и на груди у этого человека белые пятна, образующие крест – следы чирьев. Казак-хозяин заинтересовался, что это за знаки на теле его гостя?.. Гость ничего не ответил. И вот нарастает любопытство, и кажется, что есть что-то таинственное в этих знаках, что не случайны они. Выходят из бани. День к вечеру, степь, тишина, горький запах полыни и просторы бескрайние. Все притаилось в природе, и должно быть чуду, чему-то неестественному. Гость останавливается и говорит глухим голосом: «Ты про знаки на теле?.. Не знаешь?.. Будто не понимаешь?..» Яицкий казак ответил: «Не разумею, о чем говоришь». «Не разумеешь?.. Ну, так разумей… Тебе сказали, что я Пугачев… Какой я Пугачев… Я не Пугачев, а император Петр III…»

– Действительно, сказал, – проговорил Никита Иванович. – Господи, вот ведь взбредет в голову человеку и с чего!..

– C’est incroyable![90]90
  Это невероятно!


[Закрыть] – сказала, вздыхая, государыня. – Все им привидения кажутся. Который это Петр III в народе объявляется. Чуть ли не двенадцатый? Я понимаю, ну, сказал… Мало ли что можно пошутить? Но ведь он серьезно. И как пошел!.. Чем околдовал он народ?.. Валом пошли к нему… И казаки, и крестьяне… И даже кое-кто из господ… Пошли, за кем?..

Тихо сказал Никита Иванович:

– Генерал Бибиков писал Фонвизину: «Пугачев не что иное, как чучело, которым играли воры – яицкие казаки…» Не Пугачев, Ваше Величество, важен – важно общее недовольство и негодование.

Оживленное и веселое лицо государыни омрачилось. Маленькая ручка стала прямыми пальцами похлопывать по столу – признак недовольства и волнения. Панин тронул по больному месту. Знала государыня это народное недовольство, рабскую злобу, зависть, бедность и нищету крепостных людей. Вперед глядела на много лет. Сознавала: расходятся поступки ее с тем, что писала она в своем «Наказе» и о чем много раз советовалась и говорила с Паниным. Чего они хотят?.. Пугачевский мятеж принес разорения больше, чем турецкая война… Из-за безродного казака остановились так удачно начатые польские дела… Сотни сел и деревень выжжены, поместья уничтожены, многие тысячи людей побиты насмерть… Вся заграница с интересом и злорадством следила за движением казака Пугачева. Государыня видала изображения Пугачева в заграничных газетах. О нем писали с сочувствием – он нес свободу!.. О ней – с негодованием… За границей алкали уничтожить, унизить и посрамить, все равно чьими руками, Россию!..

Государыня грустно усмехнулась.

– Знаю, – тихо сказала она. – Не первый раз о том слышу. Верь мне, Никита Иванович, наше первое желание – видеть народ российский столь счастливым и довольным, сколь далеко человеческое счастие и довольство может на сей земле простираться. Собирала я для того сведущих людей. Что же вышло?.. Не мною порядок сей установлен и, видно, не мне его переменить. Всю Россию в одночасье не перестроишь. Дать волю народу, сам видишь теперь – погубить Россию, а, погубляя Россию, не погублю ли я и самый народ?..

– Ваше Величество, Заволжский край далекий и глухой. Земля для обработки тяжелая – степь… Летом зной и засухи, зимою жестокая стужа и вьюги.

– Воля крестьянам, Никита Иванович, климата не изменит.

– Точно, Ваше Величество. Но – помещичьи угодья огромадные, надо много труда положить, чтобы сносно существовать. Перетянули дугу, она и сломалась.

– Помещики виноваты, – с грустной иронией сказала госуда-рыня.

В ее красивых глазах разлилась печаль. Как часто думала она и писала: «О!.. Россия!.. Любезное мое отечество!.. Ты вверила мне скипетр!.. Я оправдаю твое избрание, все минуты жизни моей употреблю на соделание тебя счастливой!..» Она думала всегда о целом – о России, они думали всегда о частях: о крестьянах – им нужно волю дать, о помещиках – не давай воли народу, о духовенстве – не отнимай крестьян у монастырей. Как тяжело, что и такие умные люди, как Никита Иванович, ее не понимают.

Панин, заметив, что государыня недовольна, замолчал. Государыня продолжала.

– Ну, ладно!.. Помещики!.. Пусть и точно – звери… Знаю, есть и такие, что крепостного и за человека не считают… Но зачем же все-таки Емельку-то слушали?.. Что он, хорошему, что ли, учил?.. Грабежам да поджогам… Воровской казак…

– Они, Ваше Величество, не Емельку слушали, а императора Петра Федоровича, которого считали вами обиженным.

– Хорош император – бородою оброс!

– Ваше Величество, край старообрядческий, борода-то там и очень кстати пришлась… И на теле крест… Знак Божий. Эта-то вот мистика и влекла к себе простой народ.

– Крест – следы чирьев, грязи!.. Ф-фу!..

– Ваше Величество, наш народ, и особенно народ тамошний, где много инородцев, татар, темный. По песням, по сказкам, по былинам он составил себе свое понятие о государе. Ему такой нужен государь, чтобы водку с ним хлестал и пьян не бывал, чтобы скверными мужицкими словами ругался, землю и волю дарил, непокорных и особенно господ тут же казнил своею царскою ручкою… Лихой наездник, топором над человеческими головами владеть умеет, голос громкий, властный, силища непомерная – вот царь в представлении народном. Ему наши придворные финтифлюшки непонятны, они просто чужды ему. Вот вам Захар Григорьевич расскажет, каков из себя был Пугачев.

– Ну что же, расскажи, Захар Григорьевич, каков должен быть государь, а я Вольтеру и Монтескье отпишу, чтобы знали.

– Ваше Величество, Никита Иванович правильно вам докладывает. Там за Волгой жизнь другая, понятия иные, нравы грубые и жестокие, все там аляповато, но как картинно умел в этой аляповатости появляться Емелька. Умел он себя народу показать.

– Ну, расскажи, поучи меня…

– Сакмарский городок… Это селение, утонувшее в беспредельной степи. Только у церкви небольшая березовая роща. Темные низкие избы вытянулись широкими улицами, всюду густая серая пыль, у домов подсолнухи стоят: как часовые, все широко, просторно, места не жалко, как только это и бывает в степи. Ждут Пугачева…

– Нет, Ваше Величество, – перебил Чернышева Панин. – Не Пугачева ждут, в том и дело, что вовсе не Пугачева, а императора Петра Федоровича, который едет к своему народу объявить ему волю и казнить помещиков и непокорных.

– У станичной избы пестрые ковры по земле постланы, вынесен стол, накрытый белым, расшитым по краям убрусом, на нем большой каравай белого пшеничного хлеба на резном деревянном блюде и такая же солонка с крупною солью – все свое, здешнее, русское. Священник в полном облачении с крестом в руке ожидает у церкви. Крестный ход окружил паперть, иконы, хоругви вынесены на площадь. Старики с костылями стоят впереди, по краям у плетней пестрые, а более – белые платки женщин. На мужиках парадные кафтаны, которые надевают раз в год, в светлый праздник. И вот – показался вдали… Прискакал в пылевых клубах махальный, крикнул задыхающимся, испуганным голосом: «Едет!.. Царь-батюшка жалует к нам!..» Зашевелились, затоптались на месте, завздыхали. Много часов на солнечном припеке ожидали. Разморились… Пугачев в богатом кафтане, соболья шапка с малиновым бархатным верхом на брови надвинута, сабля в золоте, на боку болтается. Под ним жеребец соловой, священной по понятиям татар – царской масти, – хвост на отлете, грудь широченная, как у льва, седло калмыцкое с широкими луками, в самоцветных камнях – сердоликах и халкидонах, в изумрудах и яшмах, в золотой резьбе. Вся сбруя конская в золоте. Жеребец катит широким проездом. Пугачев сидит, молодцевато откинувшись, хмурит густые темные брови.

– Ка-артина, – со вздохом говорит государыня.

– Сзади свита. Человек пятьдесят казаков. Отчаянный народ. Пугачев слезает с лошади, вестовые казаки подхватывают его под руки, ведут к церкви, как архиерея… Колокольный звон… Шапки скинуты с голов, люди становятся на колени. Со вздохами, опираясь на руки, отвешивают земные поклоны. Слышен покорный шепот: «Царь-батюшка, помилуй…» Пугачев свою роль знает. Умеет «фасон» держать. Он не станет с колен поднимать. Он – государь – земной Бог. Медленно подвигается он к кресту, истово по-старообрядчески крестится, целует крест. Ему подносят хлеб-соль, он целует хлеб – благословение Божие. Теперь уже станичные старики принимают его под локти и ведут к приготовленному ему стулу с подушкой.

– Хорошо рассказываешь, Захар Григорьевич, – тихо говорит государыня. – Тебя заслушаться можно. У тебя и Пугачев красавцем выходит в народном духе… Башкиркий маркиз… Маркиз Пугачев.

Она задумывается, вспоминает раннюю свою юность и как первый раз у Есмани увидала она казаков, их коней и услышала дремотные их песни в степи.

– Да, дела, – говорит она и вздыхает. – Одно непонятно моему женскому уму, Захар Григорьевич, назначила я тогда генерал-аншефа Александра Ильича Бибикова командовать войсками противу Пугачева, и тот Бибиков прогнал злодея из-под Казани, освободил Оренбург и двадцать четвертого марта разбил Пугачева наголову под Сакмарой. Злодей потерял все взятые им по разным городкам пушки, четыреста человек, – писали мне, – было убито у него, да три с чем-то тысячи в плен взято. Пугачевский Воронцов тогда в плен нам попался. Сам Пугачев, – мне тогда Бибиков доносил, – с четырьмя заводскими мужиками бежал к Пречистенской, а оттоле на Уральские заводы. Конец Пугачеву! Михельсон, генерал, разбил тебя, пугачевского графа Чернышева, у Зубовки, двадцать пять пушек взяли от тебя, освободили Уфу. Мансуров занял Илецкий и Яицкий городки. Полнейший разгром! И вдруг… Пугачев как ни в чем не бывало оказывается на Белорецких заводах. Пугачев у Магнитной, у Челябинска – везде Пугачев… C’est epouvantable!.. Михельсон, Фрейман, Декалонг с ног сбиваются, гоняя злодея по степям… Пугачев у самой Казани!.. C’est miraculeux!..[91]91
  Это ужасно!.. Чудеса!..


[Закрыть] Что он?.. Феникс?..

– Это, Ваше Величество, не Пугачев делал, – мягко говорит Панин. Он смотрит вниз и пухлыми белыми пальцами тасует карты. – Народ сам поднимался по всему громадному Заволжскому краю за землю и волю, которые им обещал император Петр Федорович. Ваше Величество, покойный супруг ваш, оказав милости раскольникам и даровав вольности дворянам, посеял семена этого мятежа – вам досталось пожинать жатву.

– Земля и воля!.. Где же давал злодей эту землю и волю? Весь край был объят пожарами и залит кровью. Расскажи, Захар Григорьевич, что творилось в Бердах. Пусть Никита Иванович послушает, на что способен народ под таким управлением, какое было у Пугачева.

Государыня смотрит на Панина и на старого Воронцова, и ей кажется, что не столько возмущены они Пугачевым, как напуганы и восхищены. Ай, молодец! Их точно страшит и чарует человеческая кровь. И что, если бы вот сейчас в этот зал вошел бы Пугачев в бобровой шапке и при сабле?.. Сам пьяный и с ним пьяная ватага мужиков… Что они?.. Не поклонились бы ему?.. Не оставили бы ее для него?.. Какие страшные мысли!.. Не будь у нее этого славного маленького Суворова, не будь Михельсона, Бибикова, Петра Ивановича Панина с их лихими драгунами, кто знает, не сидел бы Пугачев в державном Петербурге и не кланялись бы ему земно все эти вельможи, ею обласканные?.. Может быть, и в Петербурге стало бы как в Бердах, казацком пугачевском стане! Господи, как все ненадежно в этом мире?..

– Расскажи нам про Берды, – повторяет государыня и смотрит в угол скудно освещенной гостиной.