Текст книги "Императрицы (сборник)"

– Вы, батюшка, думаете – Разумовский помнит меня. Шестнадцать лет не видались, да и какие перемены с той поры произошли.

– А ты, Рита, напомни ему, как обламывала и учила молодого хохляку, – сказала, улыбаясь, Адель Фридриховна.

– Пойди, пойди, утречком, пока императрица почивает. Он человек не гордый и доступный.

– Да он сейчас не у себя ли в усадьбе? В Аничковом?

– А если в усадьбе, так и того лучше. На свободе все ему и расскажешь. Себя назови. Твои и братнины… да и мои, чаю, службы там не вовсе позабыты.

Кончив о главном, что лежало на сердце у Риты, стали вспоминать пережитое, города и встречи в них с русскими людьми, что были у Риты во время ее долгих странствий.

Раннее тихое морозное утро – так Рите добрые люди советовали пораньше собраться к Разумовскому, позже у него много народа бывает, да и, не ровен час, по старой привычке, может и во хмелю оказаться. Рита в беличьей, заграничного фасона, черным сукном крытой шубке идет по городу. Колышутся легкие фижмы ее изящной «адриены» темного цвета, и маленькие ножки отстукивают коваными каблучками по замерзшим доскам панелей.

Она прошла наискось Летний сад. Везде видит перемены. Как разрослись деревья!.. В белом инее они образовали хрустально-серебряный свод над Ритой, и сквозь него видно небо. Розовым опалом просвечивает солнце, и вокруг него горят голубые огни. Воздух легок, мороз сладко пощипывает щеки, и из маленьких губ струится пар. В саду зимняя тишина. Прохожих мало. Сторожа в коричневых азямах большими деревянными лопатами сгребают снег и кладут его длинными валами вдоль аллей. На пруду каток расчищен. Какие-то затейники вылепили из снега Минерву в высокой каске, в броне и с метлой вместо копья в руке. Молодая пара – он в одном кафтане Семеновского полка, она в белой горностаевой шубке – скользит и носится, танцуя по замерзшему пруду. Длинные коньки, загнутые спереди кверху, отзванивают по крепкому голубому, в белой нитяной сетке льду… За воротами сада слышно, как ревут слоны на Слоновом дворе – прямо перед нею Невский и усадьба Разумовского.

– Пади!.. пади!.. – кричат наездники, и легкие санки несутся по снежному проспекту. Верховой «поддужный» склонился к оглоблям и точно тянет упряжного датского жеребца. Голубой пар идет от конских спин, и напруженно натянуты руки наездника в санках… Сзади рысью идет чья-то охота. Щелкают арапники, борзые скачут подле лошадей. Пестрые кафтаны мелькнули и скрылись в серебряном дыму дали проспекта. Не на Рожковскую ли землю скачут охотники? – туда, где было с Ритой такое страшное приключение, когда освободила ее цесаревна.

С этим воспоминанием вдруг вся прежняя жизнь встает в памяти Риты, вспоминается ее рискованная работа для императрицы, и легкой, простой и неназойливой кажется ее просьба.

На Невском затихло. К золотым шарикам навоза слетают воробьи, голуби бродят подле, турлурлукают и нагибают сиреневые головки к воробьям. Петербург!… Петербург!.. – он принял Риту со всем своим зимним уютом, и ей в морозное утро казалось тепло…

Милый, родной Санкт-Петербург!..

У ворот усадьбы Разумовского парные часовые в шапках с медными налобниками, в тяжелых черных тулупах до пят, в широких, неуклюжих, валянных из войлока калошах – кеньгах, топчутся у будок и постукивают прикладами ружей. Сквозные ворота раскрыты настежь. В глубине двора розовая колоннада, слева низкие постройки и гауптвахта, где на козлах лежит барабан. По платформе шагает часовой, справа высокое здание дворца. От ворот вкось идет плитная, пудожского камня дорожка, посыпанная красно-бурым песком… Рита входит на высокий крытый каменный подъезд со стеклянным над ним балконом.

Рослый гайдук встречает Риту в дверях. В сенях пахнет известкой. В глубине поставлены леса, и под самым потолком формовщики работают, устраивая из гипса лепные фигуры. Мягко звучит напеваемая рабочим песня.

Рита называет свое имя. Гайдук говорит скороходу в расшитом золотом брусничного цвета кафтане, в шелковых желтых штанах и белых гетрах, и тот исчезает в длинном коридоре с колоннами.

Вот как теперь живет хохол Алеша Розум!.. – лучше, чем жила тогда сама императрица Анна Иоанновна.

В сенях стылый холод и сырость нового каменного дома. Пахнет кирпичами, известью и замазкой. В глубине высокого коридора синеет большое окно, и на фоне его белая статуя. Колонны из мрамора, позолота карнизов – все то, чего еще не было в Петербурге. И… зеркала!.. Одно из них отражает миловидную женщину с темными волосами в скромной и низкой прическе, в меховой шапке, с локонами подле ушей, с раскрасневшимися щеками длинного овального лица и с громадными, блестящими, совсем молодыми глазами. Это – Рита? Чья жизнь кончена. Скороход возвращается.

– Пожалуйте-с… Вообще никого принимать не приказано-с… Вас просют… Не совсем здоровы их сиятельство.

На голове у скорохода круглая шапка с длинными страусовыми перьями. Он неслышно скользит по мраморным плитам коридора мимо высоких зеркальных дверей. Отворяет одну и проводит Риту по зале с полом узорного паркета, с разрисованным потолком, с картинами в золотых рамах. При ее проходе часы на мраморном камине мелодично бьют девять. За этой залой еще зала, а там еще – золотая мебель, шелковые обивки, изящные изгибы – Рита знала по загранице этот стиль – барокко, золотые купидоны и завитки – все новое, сейчас из мастерской, все блестит, все поражает дороговизной и красотой.

– Сейчас генераль-с-адъютант Иван Трофимович Елагин о вас доложат.

От великолепного стола с бронзовой чернильницей и черно-бронзовыми конями в золотой сбруе тяжелых статуэток поднимается бритый человек в белом парике, в военном кафтане при шпаге, в башмаках и штиблетах и подходит к Рите.

– Сударыня, позвольте любопытным быть, по какому вы делу к его сиятельству?

– Вы только скажите Алексею Григорьевичу, что Маргарита Сергеевна Ранцева приехала из-за границы и желает видеть его.

– Их сиятельство, – подчеркивая неуместность имени и отчества при обращении к такому большому человеку, говорит Елагин, – могут спросить меня, по какому именно делу…

– Да вы о сем себя не беспокойте.

Елагин пожимает плечами. Впрочем, у обер-егермейстера и не такие персоны бывают… Взять хотя бы тех же хохлов… Елагин скрывается за дверью и сейчас же возвращается.

– Пожалуйте, их сиятельство вас просят.

После холодной сырости коридоров и зал в высокой небольшой комнате, заставленной мебелью, кажется жарко и душно. От камина, где горячо краснеют уголья, тянет угаром. К камину придвинуто громадное низкое кресло, и с него навстречу Рите поднимается высокая грузная фигура.

Рита сейчас же узнает широкий размах густых черных бровей и прекрасные большие глаза навыкате. Но лицо пожелтело. Щеки опустились и обрюзгли, и нижние веки напухли подушками. Разумовский в богатом парчовом шлафроке с кистями и в туфлях. Рите кажется, что это совсем не тот человек, что скромным, застенчивым Алешей явился к ним в дом, что пел на Неве, играя на бандуре, про Палия Семена, и не тот человек, что проводил ее к цесаревне, когда являлась она к ней со своими докладами о том, что делается в полках. Рите немного страшно. Она шла со своим горем и просьбой к милому, простому и доброму Алеше, она несла просьбу цесаревне, а застала вельможу «в случае» и императрицу – власти необъятной.

– Вы не узнаете меня? – проговорила она, не зная, как назвать: «ваше сиятельство» у нее не выходило, назвать «Алексеем Григорьевичем» не посмела.

В темных глазах Разумовского, подернутых мутью тоски, сверкнул знакомый живой огонек.

– Е, ни, Маргарита Сергеевна… Да нешто Алеша Розум забудет когда старую ласку и добро…

В хриповатом, барском голосе звучат знакомые ноты. Стало ясно, что если и есть громадная перемена в положении этого человека, то она не для нее.

– Как я забуду тебя, – по привычке всех называть на «ты» он и ее назвал так, и это понравилось Рите, оно внесло ту интимную близость, которая облегчала ей ее просьбу. – Как забуду того, кто меня, молодого медведя, по аллеям сада вашего менуэтам учил. Господи! Из какой старой дали, из времен каких прекрасных явилась ты сюда напомнить былое… А ить и не переменилась ничуть. Я бачу, все такая же Маргарита Сергеевна… Ну, добре, садись… – Он пододвинул Рите золотое кресло. – Садись к свету, чтобы я на тебя подивиться мог… Где заховалась, чаривниченько моя?

– Я жила все время в чужих краях.

– Доли шукала?.. Здаэться – напрасно ты и твой брат так поступили… Обидели вы тим часом Ее Императорское Величество. Озолотила бы она тебя тогда, понеже заслуги людские помнит и ценит… Ты знаешь – твой брат трошки в лопухинское дело не попал из-за своей гордыни.

– Я ничего не слыхала… Какое лопухинское дело?

– А що… Подивиться!.. Как матушка наша государыня так швидко солдатскими руками взошла на престол, то и закружились некоторые дурные головы… Ах, как ты гарненько седни пожаловала. Я сюда переехал, хотел тут гостей трактовать, бенкетовать, а заместо того совсем разнедужился… Ничого не схочу. Сумно и страшно как на сердце… И хочется старому диду балакать и такому чоловику все сказать, что на душе лежит, кому верить можно. А такого чоловика и нема на билом свити. Е, ни!.. Треба знати, что за народ кругом, в чем и я опасен.

Серебряным звонком Разумовский вызвал лакея и приказал ему подать гостье чая.

– Нема людей! – с горечью воскликнул он. – И тут ныне ты, зоря моя утренняя, кого я знаю и кто не токмо не предаст, но и предателей лютым презрением казнит.

– А вот я, Алексей Григорьевич, – теперь это имя у Риты вышло твердо, спокойно и уверенно, – и пришла к вам, чтобы вашей заступы просить в сем деле и гнев на милость положить.

– Давно пора, милушка, – тихо сказал Разумовский. – Погуторим. Где он?.. Чей он?.. По фамилии-то?.. Я запамятовал совсем.

– Камынин Лукьян… Конного полка корнетом он тогда был…

– Добре… Так у него же рука!.. Бестужев!

– Не хочет он, видно, Бестужева беспокоить… Он в Оренбургском краю и написал мне оттуда, чтобы я просила о переводе его в армию, идущую на войну, чтобы мог он кровию смыть и предательство и гнусный донос… Я пришла просить вас, нельзя ли устроить его к брату моему в Архангелогородский полк.

– Добре… Так и проси прямо ее, цесаревну нашу… Елизавету… Добрей не найдешь заступницы.

– Если бы была цесаревна, не стала бы беспокоить вас.

– Е, ни!.. Треба знать, каково ей!.. Власть!.. Но для тебя… Да що по пустому о сем балакать. Швиденько, гарненько все тебе оборудую.

Через принесшего чай лакея Разумовский вызвал к себе Елагина и приказал ему составить меморию о переводе Лукьяна Камынина из солдат, из Оренбургского края в Архангелогородский полк прежним чином поручика.

– О сем не тужи. Що могу, устрою. Хвортуны хочешь, и ее дам.

Помешивая чай в чашке, Разумовский подливал в нее ром.

– Вы говорили, Алексей Григорьевич, о лопухинском деле.

– А що… Призраки встают… Привидения видятся… Слишком добра была государыня-матушка… В ноябре тысяча семьсот сорок первого року, как помнишь, был переворот, и матушка вступила на родительский престол, а в июле тысяча семьсот сорок третьего року – значит, трохи более года прошло – и явился такой подполковник Лопухин… Ось подивиться!.. Трактовал он с поручиком лейб-кирасирского полка Бергером и с майором Фалькенбергом, да и дерни его нечистый за язык. Сказал он тако: «Будет-де у нас через несколько месяцев перемена. Рижский караул, который у императора Иоанна и у матери его, очень к императору склонен, а нынешней государыне с тремястами канальями ее лейб-кампании что сделать. Прежний караул был и крепче, да сделали, а теперь перемене и вовсе легко сделаться. Императору Иоанну будет король прусский помогать, а наши, надеюсь, за ружье не примутся. Австрийский посланник, маркиз Ботта императору верный слуга и доброжелатель…» Ось подивиться, який гусь!.. Донесли кому надо. Тайная канцелярия взялась за дело. Тринадцать человек по тому делу было взято и с ними императорский австрийский посланник маркиз Ботта д’Адорно… Секли кнутом, резали языки… Императрица Мария-Терезия нарочитое посольство прислала с извинением и сожалением, что ее министр обвинен в мерзостном и проклятия достойном преступлении. Маркиза Ботта она приказала посадить в замок Грац… Всю фамилию с императором Иоанном перевезли попервам в Динаминде, а после в Раненбург и, наконец, в Соловецкий монастырь, а самого императора отделили от семьи и отвезли одного в Холмогоры… Ось подивиться!.. В самое сие время братец твой подает прошение об исключении из лейб-кампании и переводе в напольные полки. Треба знати слова Лопухина о трехстах канальях… Одним соизволением Божиим не попал и он в тот час в Тайную канцелярию на жестокую расправу.

– Все оттого, Алексей Григорьевич, что нет ясности, кому после кого наследовать.

– Добре, Маргарита Сергеевна… И ныне государыня накрепко о сем подумала, да только… ну…

Разумовский, выпив не отрываясь чашку остывшего чая, примолк, опустив на грудь красивую голову. Рита не прерывала молчания. Она знала: о многом говорить нельзя. Она собралась уходить. Ее дело было сделано, а утруждать своим присутствием такого знатного вельможу она не считала себя вправе.

– Благодарствую, – сказала она, допив маленькими неторопливыми глотками чашку чая и ставя ее на блюдце. – Простите, Алексей Григорьевич, что по старому знакомству обеспокоила вас своею просьбой.

Она поднялась с кресла.

– Посиди еще трошки… Сказал – не мешаешь, – капризно сказал Разумовский. – Дай высказать самое мое сокровенное. Треба знати, Маргарита Сергеевна, в те юные годы, когда встретились мы с тобой, крепко ты мне полюбилась, да только в те поры я и думать не смел о тебе. Ты же все смеялась с меня… Придворный певчий! Знамо ли, ведомо было тогда, как вознесет меня хвортуна. И ныне гляжу на тебя, как ты мне осанкой, глазами, всем карахтером своим нашу Великую княгиню напоминаешь. И от сего – мысли. Ты, как и она, женщина, рожденная мужчиной. В тебе мужское начало сидит, и оттого говорить с тобою редкая для меня услада.

– Помилуйте, Алексей Григорьевич, – смутилась и покраснела Рита. – Вот не ожидала. Может, разрешите мне спросить вас о том, что меня и за границей мучило. Ведь я когда-то кипела в самом котле политических страстей, на разведки по казармам ходила… Почему же императрица – ведь разумница она у нас на редкость – о том не подумает, кому престол сберегать? Почему замуж не вышла? Может быть, и свой наследник, прямое семя Петра, у нас стал бы на Руси. Кто такой нынешний наследник, почему на нем остановилась государыня, кто такая Великая княгиня и каковы отношения к ней государыни-матушки?

– Эк, забросала вопросами! Не остыла, видать, в тебе старая жилка, во всем сама смотрительницей хочешь быть. Обо всем государыня гарненько подумала. Трохи на престоле окрепла, огляделась трошки, зараз стала искать ближайшую родню, чтобы законно наименовать себе наследника. Добре!.. Ближайший!.. Е, чаривниченько моя, Маргарита Сергеевна, не всегда закон и право к добру ведут. Ближайший нам – сын родной сестры государыни – царевны Анны Петровны, та же в ней кровь Петра Великого течет – герцог Шлезвиг-Гольштейн-Готторпский Петр Ульрих… Верно, мать его русская, да мать не прожила и двух месяцев после его рождения. Да и Анна… Разве такая она была, как наша Елизавета? Ребенок рос среди немцев и вырос немцем. Я помню, императрица Анна Иоанновна, поминая его, не раз с досадой молвит: «Вот еще чертушка растет!..» Ось подивиться!.. Чертушка!.. Его готовили на шведский престол – его бабка по отцу родная сестра Карла Двенадцатого. Его учили шведскому языку и лютеранскому катехизису. В феврале тысяча семьсот сорок второго року он прибыл сюда и сразу отправился на коронацию императрицы в Москву. Наследник!.. Его треба учить русскому языку, переводить в православную веру, воспитывать… Е, ни, треба знать его карахтер… Шалун. Ребенок. У него на уме скрипка, собаки и вино. Ему его немецкие лакеи дороже русских вельмож и учителей. Государыня все сие видит и решает его поскорее женить на какой прекрасной девушке, чтобы изменить направление его мыслей. Может, помнишь, Маргарита Сергеевна, что у нашей государыни в дни ее юности две большие любви были: король французский Людовик и епископ Любский, чьею невестою она была. Память о сем епископе для нее священна. Молодшая сестра того епископа принцесса Шлезвиг-Гольштейнская Иоганна Елизавета вышла замуж за князя Цербст-Дорнбургского Христиана Августа, и от того брака двадцать первого апреля тысяча семьсот двадцать девятого року родилась дочь, Цербстская принцесса София Фредерика. Затребовали ее портреты – дивчина на диво – кароока, чернобрива, билолица, а умница!.. Ее пригласили сюда. Через малое время и оженили мы ребенка Петра Федоровича на только что восприявшей православную веру девочке Екатерине Алексеевне. Их поселили с государыней, в Зимнем дворце. Отделали им рядом с нами половину. Вот так столовая государыни, а так их горницы. Полюбилась Великая княгиня государыне, одружились они. Да що!.. Доли не шукае!.. Разве такого мужа надо было Великой княгине? Он, чаю, и детей делать сам не разумеет… Провертел он дырки в стенах к нам и с лакеями своими подглядывал за нами. Государыня в иной час любит отдохнуть, не на людях посидеть в тиши напростяка, а он, значит, подсматривает, с немецкими своими лакеями смеется над государыней русской… Над теткой, которая его облагодетельствовала! Ему за двадцать лет, а он в солдатики играет. Солдаты у него такие из муки и крахмала поделаны, в униформах, красками цветными изображенных, и в кабинете крепость сделана из дерева и бумаги. И такое дело, ось подивиться! Крыса забралась к нему в крепость и погрызла одного солдата, так он, ту крысу поймав, судил со своими лакеями ту крысу полевым судом и, приговорив ее к смертной казни, ту крысу повесил на верках игрушечной той крепости! Ото ж гарно!.. Муж Великой княгини!.. Наследник российского престола! В церкви стоять не знает. Перемигивается с фрейлинами, хихикает… Монстр!

– Что же государыня?..

– Отдала его государыня под надзор знатной дамы и совсем молодой графини Марии Гендриковны Чоглоковой… Эх, тебя тут не было, Маргарита Сергеевна, в ту пору. Вот кому надо бы поручить воспитание Великого князя. Государыне все сие стало невтерпеж. Его переселили в Ораниенбаум, он и живет там, окруженный своими гольштейнцами и собаками… А тут ныне война надвигается с Пруссией, а наследнику король прусский первый друг. Он его обожает. И король, зная сие, нестерпим становится… Тут и Франция и Австрия замешались, чисто голова кругом идет. Каждому мяса русского солдата кушать, видишь ли, хочется. Государыня не хочет войны, да ее втянут. Тут Бестужевы, тут и Шуваловы… Ну да увидишь, сама посмотришь, каково бедной государыне достается. Ну да ништо!.. Воевать, видно, будем по-сурьезному… Будем новой елизаветинской славы добувати.

– Как жаль, – вставая с кресла, сказала Рита, – все-таки, что у государыни нет своих детей от русского корня.

– Да как же, матушка?.. Ведь она у нас!.. Царь-девица!..

Рита стояла у окна. Она резко повернулась к Разумовскому и, в упор глядя ему в глаза, негромко, но твердо и ясно сказала:

– А правда, Алексей Григорьевич, такие «эхи» до меня дошли, что вы в церкви венчанный муж государыни?

Казалось, Разумовский был поражен и испуган вопросом Риты. Он встал с кресла и тихо, шаркая ногами в мягких татарских ичигах по ковру, прошел в глубину кабинета и остановился, опустив голову. Несколько мгновений он стоял так, молча, тяжело дыша. Потом поднял красивую голову и, глядя мимо Риты, в угол, где был комод и на нем большой ларец черного дерева, выложенный серебром и перламутром, сказал, не скрывая своего волнения:

– Чего не придумают и не набрехают люди в своей суете? Я никто более, как верный раб Ее Величества, осыпавшей меня благодеяниями превыше заслуг моих. Никогда не забываю я, из какой доли и на какую степень возведен я десницей ее. Обожаю ее, как сердобольную мать миллионов народа и примерную христианку, и никогда не дерзаю самой мыслью сближаться с ее царственным величием. Имею счастие лобызать державные руки монархини, под скипетром которой безмятежно вкушаю дары благодеяний, излиянных на меня с высоты престола. Да, сие правда, Ее Величество многократно высказывать сожаление изволила, что не дал ей Господь детей, хотя бы и так, как ее матушке Екатерине Первой даны были она сама и сестра Анна. Но чего не дано – того не дано. Правда и то, что изливала монархиня наша милости свои на моих родных. Брата моего Кирилла возвела в гетманы всея Украины. Сестер моих с детями бесконечно ласкала, особенно полюбила она сестрицу Анну Григорьевну Закревскую, обставила ее детей по-царски, дала им воспитателей, мужа другой сестры моей Веры Григорьевны Дараган – Ефима Федоровича пожаловала в бунчуковые товарищи и детей их вместе с Закревскими детьми отправила обучать за границу – словом сказать, в люди вывела. Вот, Маргарита Сергеевна, правда истинная, непреложная, а не людские пустые речи и слова непродуманные.

Разумовский оборвал свою длинную речь и подошел к Рите, внимательно и остро вглядываясь в ее глаза. Лицо его было серьезно и строго, но вместе с тем Рита подметила в нем и какую-то словно растерянность, совсем неподходящую для такого вельможи, каким был Разумовский.

– Скажи мне, Маргарита Сергеевна, – начал снова Разумовский, уже оправившись от своего волнения, – «эхи» такие тут ходили… Ты за границей жила, с чужими детьми занималась?.. Так сие было?

– Да… Случалось, и с детьми занималась. Больше при знатных особах женского пола ездила для разговора, города им показывала, переводчицей им служила, письма барыням писала.

– Значит, иностранные языки гарненько разумеешь?

– Ну, конечно… Как же иначе-то?.. По-французски кто ныне не говорит.

– Да… Ишь ты!.. А я и в российском диалехте все плутаю. Все нет-нет да и вверну свое хохлацкое слово… Да так как-то оно гарнее выглядает. Ну, дальше… И по-немецкому разумеешь?

– Знаю и немецкий. Мать моя полунемка-полушведка, ее отец швед, так обучилась я и немецкому и шведскому, а как долго жила в Италии, то знаю и итальянский.

– Разумница… А в девках осталась. Боится наш брат очень-то ученых. Под башмак бы не попасть.

– Ну что вы…

– Самое, выходит, что мне ныне нужно… Видишь ли… Дело тут деликатное, но тебе вполне доверить могу. Тут у нас в семье две девочки растут… Славные дивчины. И тоже Дараганова рода. И государыня… Добра чрезмерно она ко мне… Дюже добра и милостива. Обещала мне всемилостивейшая монархиня наша позаботиться о них. Их тоже за границу послать… Ноне времена стали такие, что и девке надо образованность уметь показать… Наше ясное солнышко, Екатерина свет Алексеевна, с Вольтерами и Дидеротами в переписке. Ежели им при ней когда быть придется, так надо все знать на отличку. Досконально. Братец мой Кирилл Григорьевич ездил за границу под надзором Григория Николаевича Теплова… Так того Теплова ныне никак не ухватишь… Персона!.. С племянниками Закревскими и Дарагановыми воспитатели ездили… Ничего хорошего… Пьянство да скандалы… А мне хотелось бы тех девочек тихесенько да гарненько всяким манерам заграничным обучить… Чтобы лицом то есть нигде в грязь не ударили.

– Благодарю за честь, Алексей Григорьевич.

– А если?.. Если, скажем, к Камынину твое сердце опять повернет. Я неволить не стану. Найдем тогда кого на замену.

– К Камынину? – подняв брови, сказала Рита. – Нет, Алексей Григорьевич. Знать, мало вы меня поняли. Для меня битый на дыбе офицер не офицер. Да и за дело его били… Я прощать не умею. Помните Шубина?.. Не взяла его цесаревна… А Шубин за нее пострадал.

– А вот пришла же за Камынина просить.

– Пришла потому, что пожалела его, но не простила. Пусть перед собою оправдается… Так прощайте, Алексей Григорьевич… А девочек ваших, когда время выйдет, присылайте ко мне. Как царских дочек воспитаю их вам и всему научу.

Рита протянула руку Разумовскому. Тот долго не выпускал из своих длинных холеных пальцев маленькой, покрасневшей на морозе и не отошедшей в тепле ручки девушки.

Рита серьезно и строго посмотрела на Разумовского и сказала:

– Камынина?.. Если славу приобретет и кровью смоет подлое преступление – он себя заслужит, но не меня. Да и какая я невеста! Старая дева… Мне в монастырь самое время идти.

Рита присела в низком реверансе и, не оглядываясь, вышла из душного кабинета.

От разговора, от легкого каминного угара, от впечатлений этой встречи, всколыхнувшей множество и каких жгучих и разнообразных воспоминаний, у нее кружилась голова.