Текст книги "Императрицы (сборник)"

XXIII

Жара спадала. Западный ветер стих и сменился легким, прохладным бризом. Море успокаивалось, молодые петровские дубы и липы невнятно шептали над головами пирующих гостей. И все кругом было тихо.

Так было странно, поэтому когда кто-то высказал предположение, что если бы императрица и точно самодержавно воцарилась, то с крепости стреляли бы из пушек, и это было бы здесь слышно. Император вспылил.

– Пффф!.. Оного недоставало! Сказал тоже воцарилась!.. Да там мои войска, моя гвардия и мои преображенцы!.. Им я во как верю!.. Самодержавно!.. Моя жена – самодержавно!.. Скажешь тоже, братец, самодержавно, чего не разумеешь.

Государь прошелся вдоль канала.

– Миних, – сказал он по-немецки, – когда я послал Трубецкого, Шувалова и Воронцова?.. А?.. Что?.. Как полагаешь, они могли бы уже вернуться?.. Не так это далеко… Они, чаю, скакали во весь опор.

– Ваше Величество, есть «эхи» – они присягнули императрице.

– Вздор!.. Они?.. Как-кое без-зумие!.. А что Воронежский полк?.. Он давно должен быть здесь…

– Ваше Величество, тут был крестьянин из Горелого кабачка, он был самовидцем того, что там случилось. К Воронежскому полку приехал кто-то из Петербурга и сказал, что все войска присягнули императрице.

– Шутишь, братец. Там должен был быть Рейзер с моим приказом.

– Говорят, воронежцы схватили Рейзера и гусар и с криками «ура» пошли на Петербург.

Это говорит молодой паж, которого никто об этом не спрашивает. Император смотрит с удивлением на него. Почему его никто не остановит?.. Разве можно пажу так говорить с государем?..

Государь поворачивает спину пажу и смотрит на Миниха. «Что же это такое? Императрица еще так далеко, о ее войсках ничего не слышно, она еще в Петербурге, а уже кругом измена, подлость, предательство, забвение дисциплины и присяги».

– Миних, я приказал фон Шильдту батальным огнем встретить ее янычар. А?.. Что скажешь?..

– Ваше Величество, при существующем неравенстве сил такое предприятие может ужаснейшие последствия произвести.

– Что же, старина, прикажешь делать?..

– Князь Барятинский на шлюпе ходил в Кронштадт. Он говорил, что граф Девьер Вашему Величеству верен. Можно укрыться в Кронштадте и там выжидать событий.

– А, что?.. Да, может быть… Пошлите сказать фон Шильдту, пусть ведет моих гусар к Ораниенбауму и там ожидает меня. Петергоф?.. Если она сюда пожалует?.. Пусть в Петергофе будет императрица, я буду в своем Ораниенбауме, как то было вчера. Я, судари, устал… И мне надо где-нибудь отдохнуть. Идемте, судари… В Кронштадт так в Кронштадт.

Император спокойно наблюдал, как придворные и свита с вещами грузились на галеру и на яхту. Ночное море было как расплавленное масло. Мертвая зыбь широкими тихими волнами катилась по нему. От оранжевого с лиловыми облаками неба опаловые огни горели по морю. Император сел на галеру. Ему казалось, что гребцы гребут лениво и невпопад, но было страшно и лень сделать замечание, прикрикнуть на них, потребовать, чтобы гребли, как надо грести на императорской галере. Император лежал внизу в маленькой тесной каюте. Воронцова, принцесса Голштинская и другие фрейлины сбились на полу у его ног. В маленький иллюминатор было видно, как переваливалась на большой волне зыби широкобортная яхта. Парус на ней то надувался ветром, то спадал, прилипая к мачте. Бесшумно, как некий призрак, неслась подле яхта.

Император устал и чувствовал себя бесконечно одиноким, и не с кем поделиться ему своими мыслями. В такие минуты упадка сил, когда жизнь казалась ему слишком непосильным бременем, он привык и любил идти к Екатерине Алексеевне и говорить ей все, что было у него на душе. Он думал: «Нет гаже, глупее, подлее и страшнее положения, как положение генерала, которому не повинуются солдаты, как положение государя, которому изменили его генералы… Все мне изменили… Миних?.. Он стар… Как и когда это вышло?.. Как скоро?.. Да ведь ее еще нет. Это все только говорят про нее. Может быть, ничего еще и нет».

Император закрыл глаза. Кто-то осторожно прикоснулся к его локтю. Над ним был Миних. Он держал в руке Преображенский мундир, откуда-то достанный.

– Ваше Величество, снимите прусский мундир и ленту Черного Орла. Наденьте вот сие. И ленту голубую Андреевскую. Так лучше будет.

Император покорно переоделся и снова закрыл глаза. Сквозь набегавшую на него дремоту он вдруг услышал, как стих плеск весел. На яхте рядом слышна грубая ругань, там бросили якорь. Хлопает отданный к ветру парус.

Император вышел на палубу.

Был тихий и прекрасный летний рассвет. Море блистало, как серебро. Пахло смолою, водорослями и рыбой. В тридцати шагах от галеры были каменные ряжи и деревянные эстакады пристани. На пристани солдаты и матросы и с ними мичман в белом расстегнутом кафтане. И первая мысль у императора была: «Почему они не спят?.. Ведь так еще рано». К пристани нельзя подойти, гавань перегорожена цепью – боном. У бона, зацепившись крюком за мокрое, точно золотое в утренних лучах бревно, стояла шлюпка с яхты.

– Эй, слушай на бастионе, – кричали со шлюпки так, как будто бы бастион был невесть как далеко. В утренней тишине по воде голос гулко летел и раздавался в воздухе.

– Есть на бастионе, – так же громко отвечали с пристани.

– Отдай боны, пропусти галеру и яхту.

– Проваливай, покудова цел… Есть приказ, никого в Кронштадт не пропускать.

Император пошел к носу, стал у полощущего императорского штандарта, весь ясно видный, с голубою лентою через плечо.

– Мой приказ, – кричит он хриплым, срывающимся на визг голосом. – Я, император Петр III, оный приказ отдал, я оный приказ и отменяю. Повелеваю сейчас же пропустить меня.

На пристани произошло движение. Солдаты каких-то напольных полков в кафтанах на опашь бежали к самой воде. Шомполами забивали пули в мушкеты. Мичман по камням спустился на ряж, вошел в воду по колено. Он совсем близко от государя. Государю видно его бледное, пухлое лицо, его злые глаза. Он кричит на государя, и в его глазах горит какой-то страшный дерзновенный восторг.

– Императора Петра III над нами нет… Есть самодержица Екатерина Вторая… Вот!.. Ее приказ, слышали, ее приказ – гавань запереть… Никого не пускать!.. А кто высадится, хотя сам бывший император, того, арестовав, доставить в Санкт-Петербург!..

Нос галеры плавно качается вверх и вниз, и государю кажется, что почва уходит у него из-под ног, и он не знает, что делать. Сзади него истерично хохочет и плачет Елизавета Романовна.

С пристани солдаты машут ружьями и грубо кричат:

– Галеры прочь!.. Галеры прочь!..

Их крик, как удары по лицу, как свист хлыста, в них несмываемое оскорбление… Слышно, как в Кронштадте барабаны бьют тревогу.

Шлюпка, причаленная у бонов, возвращается к яхте. На гой берут парус к ветру и выбирают якорь. На галере габанят веслами, отходя от бонов. Кажется, что пристань уплывает от галеры. Жесткий, дерзновенный, грубый крик преследует императора:

– Галеры прочь!..

Император приказывает взять курс на Ораниенбаум и сам кричит на яхту, где за старшего был обер-егермейстер Нарышкин, чтобы и яхта следовала за галерой, но там или не слышали, или не хотели слышать. Яхта легла на бейдевинд и пошла прямо на Петергоф… К императрице.

Государь спустился в каюту. Там, как-то нелепо при дневном свете, тускло и коптя, горит масляный корабельный фонарь. Воронцова лежит на полу на ковре и плачет навзрыд. Графиня Брюс подошла к государю, взяла его под руку и довела до дивана. Император опустился на него и закрыл глаза.

Ему все было – все равно. Все пропало, и страшная последняя усталость охватила его. Голова не работала, и он тупо ждал, что будет дальше.

Так пролежал в состоянии полного безразличия государь около часа, потом поднялся, осмотрелся, как бы не понимая, что же происходит и почему он находится в тесной каюте галеры, провел рукою по парику, поправил его и приказал всем бывшим на яхте спуститься к нему. В каюте стало тесно и душно. Ближе всех к государю был Миних.

– Фельдмаршал, – слабым голосом и как всегда с Минихом по-немецки сказал государь, – вы были правы. Мне надо было сразу последовать вашему совету.

Он замолчал. В каюте было слышно, как вяло и неохотно гребли галерные гребцы.

– Миних, вы видели на своем веку много опасностей. Ужели все пропало?.. Скажите, что придумаете вы?..

– Ваше Величество… Как все пропало?.. Ничего не пропало. В Пруссии стоит ваша победоносная армия. Король прусский несомненно поддержит вас… Вы столько раз являли к нему знаки самой искренней дружбы.

– Дружбы?.. Разве оная ценится?.. Я полагаю, он ее поддержит?..

– Ваше Величество, направьте путь на Ревель… Возьмите там военный корабль и идите на нем к армии. У вас там восемьдесят тысяч войска, закаленного в боях. Что вам может сделать императрица с двадцатью тысячами изнеженных гвардейцев?.. Менее чем в полтора месяца я приведу вам государство в полное повиновение. На юге казаки и раскольники станут на вашу сторону… Дерзайте!..

– Скитаться с казаками?.. Воевать?..

– Война есть долг государей. Вы клялись защищать отечество ваше. Вы обязаны уничтожать крамольные замыслы. За вами – право и закон… Прикажите взять курс на Ревель…

– Фельдмаршал, – тихим голосом сказала сзади Миниха Воронцова. – Кто будет грести?.. Матросы устали… Они ненадежны… Они никогда не догребут до Ревеля.

– Елизавета Романовна, посмотрите, сколько нас!.. Молодых и сильных!.. Мы все возьмемся за весла, чтобы спасти императора и Россию. Мы устроим себе смены!.. Мы догребем! Мы спасем!.. Сие есть наш прямой долг!

– Нам грести?! О!.. О!.. О!..

– Да мы и не умеем!

– Да что он, в самом деле… Фрейлинам грести?..

– Слуга покорный!.. В миг без привычки мозоли натрешь!..

С опущенною головою сидел государь и ничего не говорил. Как бесконечно он был одинок среди тех людей, кого он больше всех ласкал и жаловал. Он поднял голову и печальными глазами обвел всю возмущенную толпу придворных.

– Оставьте меня, судари… Оставьте меня!.. Мне от вас ничего не надо.

Миних остался один с государем. Он строго и сурово смотрел на поникнувшего головою императора. Он стоял выпрямившись, и голова в большом парике упиралась в потолок каюты.

– Ваше Величество, я напоминаю вам о долге… О вашем долге как государя.

– Ты видел, Миних… Что есть долг?.. Да, есть долг государя, но есть долг и перед государем!.. Когда его не выполняют, значит, нет более и государя… Ныне у меня остается только долг перед самим собою… Я устал… Боже! Как я устал!.. Как спать хочется, как хочется покоя. Вот и Ораниенбаум… Дайте мне отдохнуть и во всем разобраться.

Чужим и чуждым показался Ораниенбаум, еще вчера такой родной, где так весело, уютно и беспечно жилось. Точно покои стали не те. Везде растворены двери, и от этого сквозняк идет по залам. Свежий утренний ветер гуляет по дворцу. И точно слуг стало меньше, отчего никто не прикроет окна, никто не встретит его. Сегодня день Петра и Павла, день его Ангела и какой вообще в Петербурге и Петергофе торжественный день! Но государь совсем забыл все это. Он идет бесцельно по залам дворца и не узнает их. Старый камердинер следует за ним, говорит что-то, предлагает подать закусить и чаю. Да, чаю, это очень хорошо, чаю. И еще что-то говорит, в чем трудно отдать себе отчет.

– Ваше Величество, в пять часов утра Алексей Орлов с легкоконными войсками занял Петергоф…

Почему он так говорит… непочтительно… Алексей Орлов… У него ведь есть и чин… Да… Он теперь неприятель… Алексей Орлов с легкоконными полками идет против него, против государя. Все это не вмещается в голове Петра Федоровича. И он так устал. Ему так нужен покой. Все обдумать, все взвесить. Алексей Орлов. Он когда-то ревновал свою жену к этому самому Орлову, а больше того к его брату.

– Что же, дети мои… Значит, так надо. Мы ничего более не значим… И сквозняк во дворце, как будто подтверждает, что случилось нечто такое, когда государь ничего не значит.

– Нам надо покориться, – слабым голосом договаривает государь. – Смириться перед Богом, своею судьбою и государыней…

Придворные только идут за ним. Отчего они не оставят его в покое. Ему спать надо… Он останавливается в малом зале у своих комнат. Все стоят против него, и он чувствует, что они ждут от него чего-то, что они его не оставят, они пойдут за ним и в спальню. Надо делать тайное. Государь подзывает к себе Нарцисса и шепчет ему на ухо, чтобы тот бежал на конюшню и приказал поседлать лошадей для него, Воронцовой и Нарцисса. Он смотрит на розовое помятое легкое платье Воронцовой и говорит вслух:

– Нет, никуда не убежишь?.. Догонят…

Он садится к угольному мраморному столику в зале и приказывает камердинеру подать ему карандаш и бумагу.

Миних подходит к нему. Старый фельдмаршал тоже устал. Его лицо налилось кровью и затылок стал тугим, тяжелым и толстым.

– Кому вы хотите писать, Ваше Величество?..

– Кому?.. Как кому?.. Ей.

– Ваше Величество… Ужели при сих обстоятельствах, когда все равно вам пощады не будет, вы не умеете умереть, как должен умирать император перед своим войском…Man muá!..[40]40
  Должно.


[Закрыть] Если вы боитесь взять саблю в руки, возьмите Распятие. Вас не посмеют с ним тронуть, а я поведу ваши войска, чтобы…

Он смолкает под страшным взглядом государя.

– Вы думаете, Распятие их остановит?.. Вы не знаете их?.. Они уже целовали ей крест. Что им?..

Он никогда не любил русских солдат, он всегда их немного презирал, теперь он их ненавидит. Ненавидит и боится.

– Да… Я напишу ей. Мы можем помириться… Почему нет?.. Пусть отпустит меня в мою Голштинию… С Воронцовой… Гудовичем… Арапом Нарциссом… Со скрипкой… Еще можно жить… Тихо… Мирно…

Старый камердинер, он служит при государе с того дня, как тот приехал в Россию, стоит с серебряным подносом с чайником сзади.

– Батюшка наш, – взволнованно говорит он. – Да нешто она-то позволит… Она прикажет умертвить тебя…

Воронцова кричит истерично:

– Что вы пугаете государя… Ничего она не сделает… Я скажу сестре Кате… Государыня только рада будет… Пишите, Ваше Величество…

На серебряном подносе стынет чай. Кругом толпятся люди, берут с подноса бутерброды и едят стоя, подле государя. Точно они все на почтовой станции ожидают лошадей, и он вовсе не государь, а простой совсем человек. То и дело выходят в парк, на Петергофскую дорогу, возвращаются и громко говорят, что там слышали от прохожих, сторонних людей.

– Императрица во главе войска вступила в Петергоф.

– Орлов с гусарами и казаками занял все выходы из Ораниенбаума.

«Шах королю… Шах королю…»

– Генерал Измайлов с запиской государыне еще не вернулся?

– Никак нет, Ваше Величество.

– Подождем, посмотрим.

Медленно тянулось время. Надо было завтракать, но никто, что ли, не распорядился, никто не накрывал, никто не звал государя в столовую торжественным докладом, что «фрыштыкать подано». Государь, точно забыв про время, прихлебывал из большой чашки холодный чай и безучастно смотрел в окно. Там все так же радостно сиял красотами лета парк, там летали бабочки, чирикали птицы, и за купами деревьев синело под голубым небом море.

Стуча железными шинами по булыжной мостовой, к дворцу подъехала большая четырехместная карета, запряженная восьмеркой лошадей и окруженная конногвардейцами и конными преображенцами… За нею верхом ехали генерал Измайлов, Григорий Орлов и князь Голицын.

Неизвестность кончалась, приходило какое-то решение. Государь остался сидеть за угольным столиком и безучастно смотрел на входившего в зал Измайлова. Его душевное состояние было полно отчаяния и безразличия.

Измайлов твердыми, решительными шагами подходил к государю. И государь видел, что это уже не тот Измайлов, что, почтительно сгибаясь, выслушивал его приказания еще сегодня утром. Нет, переменили Измайлова в Петергофе, приехал Измайлов, который не только не слушает своего государя, но сам считает себя вправе что-то указывать и приказывать государю, и это было странно, дико и немного забавно.

– Ваше Величество, государыня не изволила на отпуск ваш в Голштинию свое согласие дать. Ее Величество препоручить изволила передать вам текст вашего отречения от престола, дабы вы его, своеручно переписав, своим же подписом утвердить изволили.

– Покажи.

Государь медленно читал по листку, переданному ему Измайловым. По мере того как он читал, румянец покрывал его бледное, утомленное бессонной ночью лицо. Глаза загорались. Он порывисто протянул Измайлову бумагу и сказал свистящим ненавидящим голосом:

– Ш-шутки ш-шут-тит. Рехнулась… Я не согласен.

– Votre Majesté vous etes maitre de ma vie, mais en attendant, je vous arrete de la part de’l Imperatrice[41]41
  Ваше Величество – моя жизнь в ваших руках, но пока что – я арестую вас по приказу императрицы.


[Закрыть].

Государь вскочил. Он поднял голову и быстрым взглядом осмотрел всех тех, кто был в зале. Вот они все… Его верные слуги… Они слышали все, что сказал Измайлов… Миних!.. Миних!.. Что же ты, мудрый советчик… Что же не вынешь шпаги из ножон… Гудович… Нарышкин… Друзья молодости, собутыльники ночных пирушек, клявшиеся в верности, ему присягавшие до гроба служить… Что же они не схватят и не казнят тут же того, кто сказал такие страшные «сакраментальные» слова? Они молчат. Они бледны… Они переглядываются, посматривают на двери, куда удобнее улизнуть, чтобы бежать к ней, победительнице… Нет страшнее, глупее, гаже и гнуснее положения, как положение государя, которому изменили его генералы…

«Шах… и мат… Нет на шахматной доске фигур, которыми можно было бы заслониться…»

Паж принес на подносе чернильницу с песочницей, перья и большой лист пергаментной бумаги. Тесно было на маленьком угловом мраморном столике. Тишина стала мертвая в зале. В открытое окно было слышно, как топотали, переступая и играя, лошади на булыжном дворе.

– Но, балуй!.. Язви те мухи с комарами! – точно выругался кто-то под самым окном.

– Ты полегче, Сибиряков, сам понимать должон, при каком деле состоишь, – остановил его солидный, должно быть, унтер-офицерский басок.

Там внизу, под окном, были солдаты… Его солдаты… Крикнуть им, и они схватят всех этих неповинующихся генералов. И вдруг вспомнил сегодняшнее раннее утро, и как качалась галера подле деревянного мокрого бона, и как солдаты кричали на него, императора. «Галеры прочь!.. Галеры прочь!..» Нет, что уж!.. Он не император!.. Кто он?.. Холодок пробежал по спине. Как в сонном видении промелькнул образ худого длинного молодого, истощенного человека с синими романовскими глазами и точно услышал далекий грустный голос: «Арестант номер первый!..»

– Ваше Величество, я буду вам для скорости диктовать, – сказал Измайлов, и государь послушно взял в руку перо и приготовился писать.

В тишину залы тяжело и мерно падали медленно произносимые слова:

– «В краткое время правительства моего самодержавного Российским государством, самым делом узнал я тягость и бремя силам моим несогласное…»

Последовало молчание. Государь, нагнувшись над столом в неудобной позе, писал, и слышно было, как скрипело гусиное перо по бумаге.

– Несогласное. – Измайлов через плечо государя заглянул, что тот написал, и продолжал: – «чтоб мне не токмо самодержавно, но и с каким бы то ни было образом правительства, владеть Российским государством. Почему и возчувствовал я внутреннюю онаго перемену, наклоняющуюся к падению его целости и к приобретению себе вечнаго чрез то безславия».

Последняя смертельная мука входила во дворец с этими мерно и скучно произносимыми словами. Казалось, небо меркло, и птицы умолкали, и море становилось серым и неприветливым. Точно обрывалось, рушилось и падало все то, что составляло самый смысл жизни, и ничего не оставалось больше. Не было завтрашнего дня, но вечно будет тянуться это скучное сегодня, полное трепетных шепотов и жалостных и ненавидящих взглядов. Государь поднял голову. Показалось ему или и точно так было, – меньше стало людей в зале. В пустоту раздавались тяжкие, оскорбительные слова отречения. Он знал, кто его составил, в них он почувствовал все ее женское презрение к нему, ее женскую месть и злобную ненависть, какую он чувствовал уже давно, с самого рождения сына, все те чувства, которые заставили его бежать от нее и искать услады у Елизаветы Романовны.

В полупустом зале звонко раздавались негромким голосом диктуемые слова:

– «Того ради, помыслив я сам в себе, безпристрастно и непринужденно чрез сие объявляю не токмо всему Российскому государству, но и целому свету торжественно, что я от правительства Российским государством на весь мой век отрицаюся, не желая ни самодержавным, ни же иным каким-либо образом правительства, во всю жизнь мою в Российском государстве владеть, ни же онаго когда-либо или через какую-либо помощь себе искать, в чем клятву мою чистосердечную пред Богом и всецелым светом приношу нелицемерно, все сие отрицание, написав и подписав моею собственною рукою. Июня 29-го дня, 1762 года».

Государь раздельными буквами тщательно вывел подпись: «Петр».

– Вашему Величеству повелено изготовить достойные комнаты в Шлиссельбургской крепости.

Государь встал. Лицо его стало мертвенно бледно, тревожные искры безумного страха заиграли в его глазах.

– Ш-шутишь, братец!.. Того не может быть, чтобы она на сие пошла. В Шлиссельбургской?.. Говоришь…

– Так точно, Ваше Величество, – равнодушно и оскорбительно спокойно ответил Измайлов. – В Шлиссельбургской крепости. А как на сие потребуется время, то и повелела государыня спросить у вас, в каком загородном дворце Ваше Величество пожелали бы пока находиться?

– Но?.. Позволь, братец… Ш-шутки ш-шутить?! Да в чем же я провинился?.. Да разве я преступник, какой?.. Я – государь!.. Ты понимаешь, братец, я – государь император!

Измайлов молчал и продолжал спокойно, без всякого страха или сожаления смотреть на Петра Федоровича.

И в этом холодном и равнодушном взгляде вдруг государь понял нечто ужасное. «И тот тоже государь – арестант номер первый!.. О, как страшно, тяжело и опасно быть государем!..»

– Везите меня, что ли, в Ропшу… – увядшим тихим голосом сказал Петр Федорович. – Со мною пусть поедут Елизавета Романовна… Гудович… Нарцисс, конечно, и кого я назначу…

– Это как угодно будет повелеть относительно лиц свиты государыне императрице… Мне повелено доставить вас в Петергоф.

– Как?.. К ней?..

– Пожалуйте, Ваше Величество.

Государь пошел через танцевальную залу к выходу. В зале еще много было народа, адъютантов, пажей, фрейлин. Никто не подошел к нему, никто ничего не сказал, никто не простился с ним, не пожелал ему счастливого пути… Все уже изменили ему. Государь был совершенно одинок. Только в углу старый камердинер плакал и утирал глаза большим красным платком, но и он не посмел подойти к своему государю.

В карету сели вместе с государем фрейлина Воронцова и Гудович. Карета помчалась, сопровождаемая конногвардейцами с обнаженными палашами.

Государь смотрел в окно. Это первый раз, что он видел войска не в параде, не на разводе, не на блестящем маневре в высочайшем присутствии, но как бы на войне. Уже сейчас же за Ораниенбаумом он увидал казачью партию. Она проехала навстречу, и офицер спросил что-то на ходу у генерала Измайлова. У Мартышкина кабака на широком поле биваком стоял напольный полк. Солдаты ходили по полю, от леса несли большие ноши хвороста для кухонных костров. За длинными рядами составленных в козлы ружей, на жердях были распялены мундиры, просушиваемые от пота, на кольях были повешены парики, солдаты в одних рубахах, белых, синих и красных сидели за ружьями, на раскинутых плащах и не обращали никакого внимания на скакавшую мимо карету с их императором.

Чем ближе к Петергофу, тем больше было войск. Пушки стояли на ярко-зеленых лафетах, обитых черными полосами железа, и подле дымили пальники. На лугах были протянуты коновязи, и казачьи кони натоптали грязные полосы на зелени ровных петергофских ремизов. Гомон людей, ржание лошадей, крики, грохот проезжавших полковых телег, груженных соломой и сеном, стоял над Петергофом. Вдоль шоссе солдаты гнали зайца и бежали, как мальчишки, с криками, визгом и уханьем.

– Ух!.. Ай!.. Уйдет, братцы, ой, смерть моя, уйдет!.. – неслось вслед за каретой.

– Ничего не уйдет, оттеда ладожцы забегают…

И у самой кареты остановился потный, краснорожий молодой солдат без парика и крикнул куда-то вдаль:

– Пымали, што ль?..

Так все это казалось странным, необычным, почти что и неприличным Петру Федоровичу.

В стеклянной галерее Петергофского дворца, где вчера была такая очаровательная оранжерейная свежесть, где пахло цветами и духами фрейлин, которые как живые розы проходили по ней, теперь были пыль и грязь. Галерея была полна солдатами караула. Барабаны, ружья, ранцы лежали и стояли вдоль нее. Преображенцы толпились в ней. Никто не крикнул «в ружье», не скомандовал «слушай» при входе государя, но красавец преображенский офицер с усталым, но свежевыбритым и вымытым лицом подошел к государю и сказал строгим и безразличным служебным голосом:

– Ваше Величество, пожалуйте вашу шпагу.

Государь внимательно посмотрел в знакомое лицо преображенца, тот не сломил своего холодного взгляда и продолжал стоять перед государем с протянутой рукой. Петр Федорович молча вытащил из пасика шпагу и передал ее офицеру.

– Следуйте за мною.

Государь шел по галерее, солдаты с любопытством и без всякого уважения смотрели на него. В галерее пахло солдатом, черным хлебом, дегтярной смазкой башмаков, мукой париков и мелом амуниции.

Петра Федоровича провели в его кабинет, где был приготовлен стол, накрытый на один «куверт».

– Сейчас вам подадут обедать, – сказал Измайлов, сделал знак офицеру караула, и тот и все солдаты, сопровождавшие государя, вышли из кабинета, и сейчас же раскрылась дверь, и в кабинет вошел Никита Иванович Панин и камердинер с черным простым кафтаном в руках.

– Ваше Величество, – медовым голосом сказал Панин, – Ее Величеству угодно, чтобы вы сняли преображенский мундир.

– Что же, братец, снимай… Снимай!.. Ее Величеству, может быть, угодно и голову с меня снять…

Панин, казалось, не слышал сарказма слов государя, он все тем же сладким, почтительным голосом опытного царедворца продолжал:

– Быть может, Ваше Величество, имеете, что передать Ее Величеству?.. Его Высочеству?..

Петр Федорович в простом, штатском, черном кафтане казался ниже ростом, менее значительным и жалким. Он долго, точно не узнавая, всматривался в лицо Панина, как бы что-то соображая, и наконец ответил тихим голосом, в котором дрожали слезы:

– Передать?.. Да, у меня есть желания… Очень скромные желания… Я хочу… Я очень прошу не разлучать меня с Елизаветой Романовной…

– Это как повелит Ее Величество… Что еще передать прикажете?..

– Арапа Нарцисса… Мою моську… Еще скрипку со мною отправить… Там… в крепости, с тюремщиками… очень будет скучно… Арестантом…

– Я передам все ваши желания Ее Величеству, а сейчас позвольте пожелать вам доброго аппетита.

Панин поклонился и вышел из кабинета, и сейчас же в него вошли солдаты караула, и камердинер на подносе принес простой обед.

В пятом часу в кабинет прошел Алексей Орлов. Он был строг, неприступен, важен и величествен. Он жестом пригласил государя следовать за ним. За государем пошли солдаты караула; так окруженный ими государь за Орловым вышел на боковое крыльцо, у которого их ожидала большая тяжелая почтовая карета. В нее посадили Петра Федоровича, за ним сели в карету Алексей Орлов, капитан Пассек, князь Федор Барятинский и поручик Баскаков. Гренадеры стали на подножки и на запятки. Взвод Конной гвардии окружил карету. Колеса заскрипели по песку дворцового двора, карета проехала через верхний парк, выбралась из Петергофа и загремела по камням мостовой большой ропшинской дороги.