Текст книги "Императрицы (сборник)"

Для государыни Екатерины Алексеевны царствовать значило – работать. Со времен Петра Великого не было государя на Российском престоле, кто так много, так совершенно, последовательно и вдумчиво работал для блага и величия России. Но Петр работал сам. Он сам учился строить суда, сам строил города, не гнушаясь ни топором, ни лопатой, сам водил в бой полки, им же созданные и обученные, сам, когда то было нужно, брался за секиру и рубил головы непокорным. Екатерина Алексеевна понимала, что, будучи женщиной, она не может и не должна всего сама делать, – она искала для этого людей, она их находила, учила, наставляла, увлекала своим ясным всеобъемлющим умом и очаровывала женскою своею обаятельностью. Вялые уходили от нее подбодренными, несмелые – храбрецами, глупые – поумневшими, слепые – прозревшими, и все заражались от нее необычайною любовью к родине.

Она царствовала одна. За долгое время ожидания исполнения своих мечтаний – семнадцать лет томилась она – и сколько «испанских замков» построила она за эти годы в своей голове, сколько передумала она, сколько проектов составила – теперь настало время осуществлять мечты, из крови и железа, из камня и славных побед строить эти воздушные когда-то замки.

Она работала для России. Не для народа русского. Не для вельмож и не для крестьян. Первых она слишком хорошо знала и знала им цену, вторых, напротив, она совсем не знала, – она работала для России в ее целом, как для какого-то особого, для нее живого существа, в ней олицетворенного. С народом она не считалась. Общественное мнение, народные молва, «эхи», слухи и сплетни трогали ее не больше, чем восторженная лесть царедворцев и прославляющие ее оды стихотворцев.

До нее доходили слухи – ее обвиняли в убийстве Петра Федоровича. Не пугало и не волновало это ее. В дорогой шкатулке с бронзовым замком лежало у нее неграмотное письмо Алексея Орлова, обеляющее ее, снимающее с нее всякую тень подозрения. Она не тронет его и никому не покажет. Тридцать четыре года, до самой ее смерти, пролежит это письмо, никому не известное, и найдут его только тогда, когда она предстанет перед судом Господним и ей уже не нужно будет людского оправдания.

Она приветлива и ласкова со всеми. Она весела и часто смеется, в ней тонкий ум, и сквозит в нем прозрачная ирония – ее обвиняют в легкомыслии и бессердечии в такие страшные, трагические минуты. Ей это все равно. Она знает людей. Недаром она изучала творения Вольтера и переписывалась со старым философом.

Вот просыпается она в скромной своей вдовьей спальне. Голова полна мыслей и забот. Ей надо все обделать, чтобы другим легко было исполнить…

Выйдя из уборной, государыня сама растапливает печку в рабочей комнате. Не любит она беспокоить прислугу для себя. С детства приучена сама о себе заботиться и создавать кругом себя женский уют. В полумраке зимнего утра красный отблеск играет на полу, в комнате пахнет смолистым дымом, весело потрескивают сухие дрова. Екатерина Алексеевна от воскового фитиля зажигает две свечи и садится к столу. Перед нею кипа бумаг и ее любимые географические карты. Глядя на них, лучше всего строить «испанские замки». Шероховатые большие листы тихо в ее руках шуршат. Юг России – то, что начал и не кончил дедушка Петр. Не удалось ему!.. Петр корабли строил в Воронеже и по Дону спускал их в Азовское море. Долгое и трудное предприятие. Эти дни государыня много говорила со своими адмиралами, совещалась с Алеханом Орловым, пытала его ум и силы, переливала в него свои знания и желания. Тогда Петр не мог сего исполнить. Ныне: когда Балтийское море стало русским морем, почему и не выполнить? Да… Адмиралы боятся… Маленький пальчик спускается по карте к Черному морю. Вот где подлинное Русское море. Константинополь – город Константина Великого… Афон… Греция, нам единоверная… Какие народы живут вдоль Адриатики? Какую веру они исповедуют?

Что у них на уме и можно ли поднять их и повести на турок с юга, когда ее войска ударят с севера, с полей Молдавии?..

Людям это кажется воздушными замками… Но вся моя жизнь полна воздушными замками, ставшими действительностью…

На прошлой неделе Алехан просился за границу, в теплые края, лечить больную грудь… Вот пусть и поедет… В Ливорно… А там будет видно…

Государыня взяла серебряный литой колокольчик и позвонила. Резкий звонок разбудил тишину утра. Камердинер появился у дверей.

– Ваше Величество?..

– Подними шторы и отдерни занавеси. Поди, утро уже…

Медным колпачком императрица погасила свечи.

Оранжевый свет играл на морозном узоре окна. Длинные причудливые листья нездешних деревьев и россыпи сверкающих больших и малых звезд серебром были отчеканены на стеклах.

– Мороз?..

– Дюже холодно, Ваше Величество, и снега нападало гораздо.

– Да, тихо на улице.

– Только сгребать зачали.

– Граф Алексей Григорьевич здесь?..

– Уже прибыть изволили.

– Попроси ко мне сюда графа Орлова да Храповицкого.

У Алехана лицо от мороза горит и кончики ушей под буклями парика побелели.

– Санями ехал?..

– Саньми, матушка. Шибкий мороз и ветер с моря.

– Садись к огоньку, погрейся. На меня не смотри, ходить буду, ноги зазябли.

Государыня в мягких котах ходит по длинной, глубокой комнате, постоит у квадратного окна, полюбуется на морозные узоры и снова ходит. Она долго молчит. Орлов терпеливо ожидает, когда она начнет разговор, для которого она его вызвала.

– Ехать хочешь? В теплые края?

– В грудях тяжесть, матушка… Там, сказывают дохтура, воздух легкий.

– Что же, поезжай… Я кое-что надумала. Помнишь, нонешним летом была я в Кронштадте. Маневры кораблей смотрела и стрельбу пушечную. У нас, Алексей Григорьевич, в излишестве кораблей и людей, но нет ни флота, ни моряков. Все выставленное на смотр из рук вон плохо… Как государыня Елизавета Петровна того недоглядела!.. Корабли, которые я смотрела, показались мне похожими на флот, выходящий каждый год из Голландии для ловли сельдей, а не на военный флот. Нам не сельди ловить… Я так расщекотала наших моряков, что они огневыми стали… Учить, везде учить, граф, надо… Вот и надумала я весною двадцать человек молодых дворян из Морского кадетского корпуса отправить в Англию для службы на судах английского флота. Сенату и Петербургской Адмиралтейской коллегии приказала снестись с английским правительством. Прошу оных кадет назначить на суда дальнего вояжа в Восточную Индию и Америку… Повелела для того ради готовить фрегаты «Африку» и «Надежду благополучия» да пинк «Соломбал». За границу идут, так надо, чтобы на чистоту. Андреевский флаг никак не уронить… Кадет посылают на «Надежде благополучия», а ты ступай на «Африке» в Ливорно.

– Как повелишь, государыня, так оно и будет.

– Ты не токмо лечиться едешь, ты мне там очень даже нужен будешь… Гибралтар нашим кажется концом света, а ты покажи им, что лежит и далее Гибралтара… Понял?..

– Понимаю.

Государыня перестала ходить и уселась в кресло у письменного стола и, перебирая бумаги, сказала с милою, оживленною, лукавою усмешкою:

– Туркам и французам, кажется, хочется разбудить кота, который спит. Я – сей кот!.. И я обещаю себя дать знать, дабы память обо мне не скоро исчезла.

Лицо государыни вдруг стало серьезно, злые, волевые огни заиграли в прекрасных глазах.

– Надобно тысячи задабриваний, сделок, пустых глупостей, чтобы не давать туркам кричать… Довольно!.. Пусть знают, что у России средства не маленькие и Екатерина Вторая строит всякого рода испанские замки. Ничто ее не стесняет…

И снова лукавая улыбка осветила ставшее было сердитым лицо, и веселые огоньки заиграли в глазах.

– Вот вы и разбудили спавшего кота, и вот он бросится за мышами… и вот вы кой-что увидите… и вот об нас будут говорить… и вот мы зададим звону, какого не ожидают… Ты-то меня понял, Алексей Григорьевич? Не малого подвига требую я от тебя, может быть, и еще чего большего потребую… Тебе я верю, как самой себе. Знаю, как ты любишь свою государыню и Россию… Румянцев и Суворов у меня на суше – будь моим Румянцевым на море. Садись ко мне ближе, смотри сюда на карту и слушай… Способен ты на подвиг?..

– Ваше Величество!

Раннею весною 1764 года фрегаты «Африка» и «Надежда благополучия» и пинк «Соломбал» уходили из Кронштадта в заграничное плавание.

Накануне отплытия у Алексея Григорьевича Разумовского в его Аничковом доме был назначен отвальный ужин графу Алексею Орлову. Были приглашены «свои», тесная компания старых участников еще елизаветинского переворота и молодые сподвижники Екатерины Алексеевны, участники Петергофского похода. Михаил Воронцов, два брата Чернышевы, Григорий и Алексей Орловы, Кирилл Разумовский, адъютант Орлова Камынин, ехавший с ним за границу, были на этом ужине.

Против обычая пито и едено было мало. Не было настроения. Какая-то печальная думка владела всеми. Море – не суша, и дальний морской «вояж» – не прогулка в Петергоф. Алехан был грустен и задумчив. Его настроение передавалось другим. После ужина перешли в просторную и уютную комнату, на мягкие турецкие диваны, задымили трубки, подали в золотой вазе пунш, и разговор с шуток постепенно перешел на серьезное.

– Боюсь я за тебя, Алехан, – сказал Алексей Разумовский. – Уж очень ты до сударок охоч. Тебе только подавай. Никого не пропустишь. Чухонка так чухонка, эстонка, шведка – гони в хвост и в гриву. Дуй в мою голову. Эх, не сломить бы тебе на сем головы. Там ведь испанки, итальянки, кареоки, чернобривы, огонь, а не девки.

– За себя постою.

– То-то… А тут Государынино дело.

– Подвиг, – сказал Кирилл Разумовский. И вдруг ленивый, прерывистый разговор вспыхнул и разгорелся. Алехан вскочил с дивана и запальчиво сказал:

– А что такое подвиг?.. Вот он, братец мой, думает, что когда в рядах полка он сражался под Цорндорфом с пруссаками и трижды был ранен и раненый скитался по полю, рискуя попасть в плен, что то и был подвиг.

– А то нет? – лениво, щуря прекрасные глаза, отозвался с кресла Григорий.

– Подвиг – это риск… Риск жизнью, – сказал Иван Григорьевич Чернышев. – Вот тебе пример. При Петре Ноликом это было. Перед замирением со шведами наш галерный флот ходил к шведским берегам, и случилось ему проходить в шхерах мимо одного острова, весьма опасным мостом. К государю Петру Великому провели тутошнего крестьянина, о котором сказывали, что он многократно в тех мостах хаживал. Государь спрашивает его, знает ли он места и может ли провести флот его?.. Мужик говорит, что хаживать он хаживал, и места те знает, а точно взять на себя этого не может. Государь сказал ему: «Так поди же и проведи меня. Ежели проведешь, я награжу тебя, и ты благополучен будешь. Если же с флотом моим сделается какое несчастие, то не гневайся – велю тебя повесить». Мужик провел флот благополучно. Государь пожаловал ему весь тот остров, мимо которого они проходили, в вечное и потомственное владение, и ныне наследники сего крестьянина на том острове господствуют. Что же, сие не подвиг?..

– Нет… Никак не подвиг.

– Так ведь, Алехан!.. Не зря же его государь наградил? Мужик тот жизнью рисковал.

– Жизнью?.. Государь наградил?.. Нет, совсем не подвиг.

– Вот упрямый, – сказал Воронцов. – А ты знаешь, почему Васильевский остров назван Васильевским?

– Ну?..

– Когда шведский флот стоял в невских устьях, морской офицер Василий Корчмин добровольно сам-друг на лодке обошел мимо сего острова и привез государю известие о положении шведского флота. С того его именем и назвали оный остров Васильевским. Ты понимаешь, Алехан, если там мужик по принуждению, из страха смерти подвиг совершил, то тут Корчмин добровольно на жизненный риск пошел, и оное уже и ты признать должен подвигом.

– Нет, не подвиг.

– Вот ведь какой упрямый, – сказал Алексей Разумовский. – Ось подивиться!.. В огороде бузина – в Киеве дядька. Что же, по-твоему-то, подвиг?

– Подвиг, когда кто для государыни, для родины не токмо жизнью, но и большим, чем жизнь, рискует и отдает…

– Что же есть большее, чем жизнь? – сказал Алексей Разумовский.

– Что жизнь?.. Игрушка! Не мы ее взяли себе, и не нами она отдается. Она в руках Господних. Какой где риск, когда сказано: «Ни один волос не падет с головы вашей без воли Божией»?.. Но есть иное… большее, чем жизнь, и что нами, лично нами, может быть, отцами нашими, целыми поколениями честных предков, целыми веками приобреталось… И вот это-то!.. Честь!..

Алехан оборвал свою речь и, порывисто схватив золотой бокал, выпил его до дна. Кругом молчали. У каждого в мыслях было: Ропша и страшное шестое июля 1762 года. Алексей Разумовский смотрел в землю и казался смущенным. Григорий Орлов глядел мимо братнего лица в окно, за которым весеннее утро заканчивало короткую ночь.

– Ф-фа!.. Сладость какая!.. Нет ли чего у тебя, Алексей Григорьевич, покрепче? Вот это-то… Когда честь… Свое честное имя… и потом про тебя праздные люди… Фарисеи будут говорить… Твое имя трепать станут, пересуживать… Поносить… История постановит над тобою суровый и неправый свой приговор… А ты вот на все сие пошел… Для ради нее, государыни… Родины… России… – вот сие и есть подвиг… Преданность. Бес-пре-дельная преданность, – повышая голос, говорил Алехан. – То есть которой уже нет ни в чем предела. Скажем… женщину… ребенка… обмануть… загубить… если то ей… государству нужно… Даже, скажем, люди скажут – подлость… А на деле – подвиг!

– Того не может быть, – хмуро глядя в сторону, сказал Кирилл Разумовский. – Как может быть такое, чтобы ей подлость понадобилась?

– Я знаю, – значительно и с силою сказал Алехан, обращаясь к Разумовскому, – ты ее любишь… По-настоящему, как я… Как брат твой, Алексей Григорьевич… Он, Григорий?.. Нет… Он много подвигов совершал, но он себя помнит… Себя при том забыть не может. А я говорю, чтобы себя забыть… Навсегда… и после смерти на тебе от того тень… А, между прочим, это и был твой подвиг.

Алехан как-то вдруг, быстро застегнул кафтан и стал прощаться.

– Судари… Пора… Я, чаю, вельбот давно меня ожидает. Пора в море.

– Вот как я понимаю подвиг… Все… Все… Честь… Имя… Я червь, ничто… все ей… все!.. Все!! Все!!!

– Постой, чудак человек, как же так?.. Посидеть надо… Отвальную распить… Гей, люди!.. Вина!..

Алексей Разумовский с полным кубком пенного вина подошел к Алехану.

– Ты… сие… Ты сие хорошо сказал. Верно… Именно все… Ото всего для нее отказаться… и от того, что было… и что есть и что будет… Но только, друг мой, и сие не подвиг, ось подивиться!..

– Как и сие не подвиг?..

– Да не подвиг… Сие есть наш долг… Верноподданных… и дай, милый Алехан, почеломкаемся. Славный, хороший ты человек.

Вся компания поехала провожать Орлова до вельбота. На пристани Алексей Григорьевич Разумовский отвел Алехана в сторону и, пожимая ему руку, сказал:

– Так помнишь, о чем я намедни просил тебя? Не забудь! Я повторю.

– Заметано.

– Заметано, сие точно, а я все-таки напомню. Как будешь ты в Митаве, а, может быть, они уже в Киле, так и в Киле навести ты моих племянниц – Дараган. Запомнишь?

– Ну, как можно забыть!.. С конногвардейцем Дараганом давнишние приятели и камер-юнкера хорошо знаю. Говорю – заметано.

– А воспитательницей с ними старая девушка Ранцева, Маргарита Сергеевна, моих, примерно, лет, – продолжал наставительно говорить Разумовский.

– Ну вот, я про Ранцева сколько раз слыхал – доблестнейший офицер, убит в Цорндорфском сражении.

– Так вот, серденько, не поленись, отыщи их и отпиши мне цедулю, что они и как?.. Маргарита Сергеевна что-то давненько мне ничего не пишет. А раньше частенько пописывала. А сестрица моя о них беспокоиться начинает, известно – мать.

– Всенепременным делом почту исполнить твое желание. И навещу, и посмотрю, что за племянницы растут там у тебя, от всякого постороннего глаза укрытые. Поди, уже невесты… А?.. Что?.. Может быть, еще и породнимся с тобою. Не все порхать амуром и рвать цветы наслаждения. Быть может, пора и узы Гименея надевать… Годы идут и идут… А?.. Что?.. Не увидишь, как и молодость тю-тю…

– Старшей Августе – двадцатый год пошел. Пишут про нее – ужасно какая серьезная, совсем монахиня.

– Не про меня такой товар.

– Молодшая, Елизавета, ну, той и всего-то тринадцать лет должно быть… Девчонка совсем еще. Коза, шалунья… Ну, так вот, исполни. Навести!

– Не беспокойся, такого вельможи да племянниц не навестить за границей!.. Ну, прощай…

– Не прощай, а до свидания. До скорого, почетного и славного возвращения и до свидания здесь, в нашем милом Петербурге.

Старый Разумовский горячо обнял и поцеловал Орлова. Тот легко и бодро сбежал на плот пристани и прыгнул в вельбот. Матросы в нем отвесно весла держали. Старшина крюком оттолкнулся. «На воду!..» – скомандовал мичман. Белыми крыльями взмахнули длинные весла и мягко, без плеска опустились в Неву.

В Митаве, где корабли брали воду и грузились солониной в бочках и копчеными ветчинными окороками, Орлов с Камыниным объездил все три гостиницы и справлялся у русского резидента о девицах Дараган. Точно – на своей квартире совсем еще недавно жила старая девица Ранцева с двумя барышнями «княжнами», но неделю тому назад уехала в Киль. Орлов улыбнулся на наименование Дараган «княжнами». Он уже знал, что за границей все богатые русские – князья.

Ветер был попутный, и в Киле не предполагали задерживаться. Стали на рейде, и Орлов с боковым свежим ветром на лихо нагнувшейся яхте пошел с Камыниным на берег. Среди темных, однообразных домов на набережной небольшого канала он быстро увидел вывеску, золотого льва в обруче, – то была гостиница «Золотой лев», лучшая в городе. Трактирщик выбежал к знатным персонам.

– Таракан? – вопросом повторил он на вопрос Орлова. – Таракан?.. Aber nein…[49]49
  Но нет…


[Закрыть] He было таких девиц.

Он будто смутился, и это не ускользнуло от Камынина.

– А не врет сей мин херц, – сказал Камынин, – уж больно плутовская рожа… Видать, большая протобестия.

– Старая барышня была с ними… И две девочки… А? Что? Не слыхал таких? – строго переспросил Орлов.

– Нет… Нет, – решительно мотая головою, заговорил трактирщик. – Ничего про таких не слыхали. Таракан?.. Таракан, нет не было таких. Вообще у меня русских не было это время.

– Ручаюсь, ваше сиятельство, что эта протобестия врет.

– Да какой ему интерес нам врать-то, – сказал, поглядывая в море, Орлов. На «Соломбале» поднимали паруса. На «Надежде благополучия» матросы и кадеты были посланы по вантам и реям и шевелились там, как воробьи на ветках. Готовились к отплытию. Ждали только его, Орлова.

Для очистки совести прошли еще в две гостиницы, но это были такие грязные матросские притоны, что и спрашивать там было нечего, – Ранцева там не могла стоять. Пошли назад на яхту и быстро заскользили по рейду к убравшейся парусами «Африке».

Протобестия трактирщик и точно был смущен. Еще три дня тому назад на черной доске у него в гостинице торжественно было начертано готическими немецкими буквами: «Prinzessinen Tarakanow». Старая дева, высокая, стройная, серьезная и красивая, с такими серебристыми белыми волосами, что ей и парика не надо было надевать, жила у него с двумя русскими девицами, и, конечно, это про них спрашивал знатный русский вельможа. Но молчать про них было необходимо. Три дня тому назад все три неожиданно исчезли. За их вещами и прислугой полькой зашел поляк и тоже – как в воду канул. За это можно было и ответить, и потому трактирщик счел за лучшее отречься от них, тем более что в вопросе русского не было уверенности, что княжны Таракановы должны были стоять в «Золотом льве».

Трактирщик постоял около получаса, уже с крыльца посмотрел, как в белые точки корабли обратились и, кряхтя, стал подниматься по крутой каменной лестнице в гостиницу. Пронесло!..

Маргарита Сергеевна Ранцева с племянницами Разумовского Августой и Елизаветой Ефимовнами Дараган выехала из России незадолго до смерти императрицы Елизаветы Петровны. Их путь лежал на Ригу, Митаву, Киль – через Данию во Францию, а потом в Италию.

Но тогда еще шла война с пруссаками. Русские войска стояли в Риге, и Маргарите Сергеевне пришлось задержаться. Она не горевала об этом. Рига жила веселою тыловою жизнью, доверенные ей девочки могли здесь отлично учиться немецкому языку, и Маргарита Сергеевна надолго застряла в Риге.

Здесь узнала она о смерти государыни Елизаветы Петровны, о вступлении на престол государя Петра III и о том, что Великий князь Павел Петрович в манифесте не был наименован наследником престола.

Любопытство старой политической деятельницы было затронуто. Маргарита Сергеевна почуяла, что назревают совсем особые события, быть может, похожие на те, участницей которых она была сама двадцать лет тому назад. Она живо вспомнила, как последний раз видела на балу Великую княгиню Екатерину Алексеевну, ставшую теперь императрицей, и какое сильное впечатление та произвела на нее. Маргарита Сергеевна всею душою стремилась в Петербург, девушки связывали ее. После смерти государыни Елизаветы Петровны военные действия прекратились, войска потянулись из Пруссии к Риге, проезд на запад стал возможным, и Маргарита Сергеевна переехала в Митаву. Здесь нашла она полное удовлетворение своим наклонностям политической разведчицы. В Митаве сходились пути на Берлин, Варшаву и Москву. В Митаве Ранцева виделась со Станиславом Понятовским и слушала его горькую исповедь неразделенной, страстной любви к императрице российской, в Митаве она познакомилась с французскими эмиссарами, показывала им своих воспитанниц и всем говорила, кем и почему они были ей поручены.

– Сама покойная императрица была озабочена их судьбою!.. Как же – они племянницы когда-то всесильного вельможи Разумовского!

В Митаве же узнала она о перевороте двадцать девятого июня 1762 года и, слушая рассказы о нем, вся трепетала. Если бы она была там!.. Если бы все было, как тогда!.. Она могла бы стать на месте Дашковой!..

Она сразу почувствовала сложную политическую игру, которая шла теперь в Петербурге. Пользуясь свободой, она бывала всюду, где можно было видеть интересных людей. Она говорила с поляками, французами, англичанами и немцами. Она тотчас почувствовала, как с приходом к власти молодой императрицы все насторожилось и испугалось той русской политики, которой, по-видимому, будет держаться Екатерина Алексеевна. Возраст Маргариты Сергеевны, седые волосы и положение воспитательницы позволили ей нанять маленькую квартиру и устроить у себя политический салон, как это было принято за границей. Это было же так модно!.. Она прекрасно говорила по-французски и по-немецки и свободно при девицах обсуждала политическое положение. Оно казалось ей много сложнее и запутаннее, чем то было при императрице Елизавете Петровне. Тогда было неоспоримое и всем понятное – дочь Петра Великого! Этими словами было все сказано. В них – и право, и правда, и закон, и сила. С Елизаветой Петровной шла ее необычайная красота, обаятельность и то, что она была совсем русская. Иоанн Антонович – младенец. Мало кто про него и слышал, и уж конечно, никто им никак не интересовался. И потому тогда не было ни сожаления, ни злобы, ни упреков, ни зависти.

Теперь совсем другое было. Иностранцы в Митаве не стеснялись, и то, что в Петербурге шептали, потаясь, громко обсуждали в «салоне» Маргариты Сергеевны.

«Она», то есть императрица Екатерина Алексеевна, никакого права на престол не имела. На каком основании она устранила своего мужа?.. Он публично назвал ее «дурой»… Он не любил ее, он, весьма вероятно, изменял ей с Воронцовой… А она не изменяла ему с Салтыковым и, говорят, теперь открыто живет с Григорием Орловым?.. Петр Федорович хотел войны с Данией? Так ли это было плохо – расширять на запад границы государства Российского? Не продолжал ли он этим дела своего великого деда и не следовал ли заветам своей тетки?.. Та хотела Пруссии, он крепил голштинское наследство… Его первые реформы – вопросы свободы веры, лютеранизация русского духовенства, узда, накинутая на монастыри, первый шаг к освобождению крестьян – грамота о вольности дворянства – все это за границей нравилось. Уничтожение Тайной канцелярии – это было то, что по вкусу приходилось заграничным людям.

И такого императора назвать «монстром»!.. Такого человека, говорят, по ее приказу задушили в Ропше Барятинский с Алексеем Орловым!.. Мужеубийца!..

Почему обойден наследник престола Павел Петрович?.. Екатерина Алексеевна в лучшем случае могла быть регентшей, но никогда не самодержавной императрицей!

Государеубийца, узурпаторша прав сына – вот в каком свете являлась здесь Ранцевой та прелестная молодая женщина, которою тогда так любовалась Маргарита Сергеевна на придворном балу незадолго до своего отъезда за границу.

Какова нынешняя политика государыни?.. Ее мужа упрекали в том, что он был послушным слугою короля Фридриха и чувствовал себя лучше генерал-майором прусской армии, чем императором Всероссийским… А она?.. Не следовала она советам короля?.. Каковы ее замыслы относительно Польши?.. Как сурово она отшила такого преданного ей человека, как Станислав Понятовский?.. Каким тоном говорит с Турцией?.. Говорят… Она хочет… Но тут умолкали…

Опытная в политике Маргарита Сергеевна сквозь прозрачную пелену намеков, через рассказы о том, что говорили Хитрово и Ласунский, что было предметом обсуждения в гвардейских светлицах, чувствовала, что вот, едва вступила на престол Екатерина Алексеевна, как уже явились политические интриганы и просто честолюбцы и ищут, ищут новое лицо, претендента на престол, чтобы устроить новый переворот и повернуть так, как это будет удобнее и выгоднее Польше, Франции и Турции, как это возвеличит новых людей и создаст новых вельмож, пособников переворота.

Маргариту Сергеевну расспрашивали об Иоанне Антоновиче. Где он?.. Какой он?.. Способен ли он царствовать и чьи права на престол больше, его или императора Петра III?.. Ей шептали, что в Ропше был убит, а потом похоронен в Александро-Невской лавре вовсе не государь Петр Федорович, но похожий на него голштинский солдат.

– С того и лицо у него, сказывают, было черное, кисеей плотно, плотно закутанное… Да и ростом он меньше, гроб был совсем небольшой. Да и так бы разве хоронили императора?.. Нечистое тут дело. А Петра Федоровича верные люди увезли на юг, к казакам-раскольникам.

Творилась легенда, мертвецы вставали из гробов, готовы были появиться самозванцы и начать разрушительную работу уничтожения России. Кому-то было это нужно.

Как тогда перед переворотом Елизаветы Петровны – «привидения казались».