Текст книги "В обители грёз. Японская классическая поэзия XVII – начала XIX века"

 
Опавших цветов
давно уже нет и в помине,
но чудится мне —
до сих пор пропитана спальня
ароматом цветущей сливы…
 

 
Соловьиная трель
прозвучала под сводами леса, —
все дела позабыв
и дороги не разбирая,
наугад бреду по тропинке…
 

Канси XVII – начала XIX века

Исикава Дзёдзан

 
Ради жизни безгрешной я прах городов отринул.
Сколько лет, как хвала и хула меня не тревожат.
Тридцать весен ночами сидел я без сна с лампадой,
Вняв соблазну раздумий – не алых одежд придворных.
 

Гэнсэй

 
О новом доме моем пока не знает никто.
Один я забрел сюда, блуждая весной в горах.
Посуду хотел помыть – вода в ключе горяча.
Стал сутры читать, гляжу – а вечер еще далек.
Лишь дымка да облака приходят в гости ко мне.
Колышутся у дверей побеги душистых трав.
С сосною рядом бамбук нашел приют среди скал.
По склонам, в тени лесов медлительно тает снег.
 

Араи Хакусэки

На посещение могилы учителя Дзюнъана в зимний день

 
В полдень морозный по склону холма спускаюсь.
Болью в душе звучат надгробные строки.
Вижу, учитель, теперь над вашей могилой
Лишь облака белоснежной чредой проходят.
 

Гион Нанкай

 
В простой одежде, в соломенной шляпе,
          с удочкою в руке —
Рыбак не носит шапки придворной,
          не нужно ему карет.
Всю жизнь он проводит в утлой лодчонке,
          плывет по волнам
сквозь мглу.
Его не страшат ни холодный ветер,
          ни зимний снежный буран.
В товарищах числит снежную цаплю
          да чаек береговых.
Меж водорослей белесых и бурых
          к стремнине плывет ладья.
Немало опасностей поджидает
          на глади озер и рек,
Но в странствии по излукам мира
          заведомо больше их.
 

 
В просторах ночных под ветром
          прибрежный тростник вздыхает.
В сиянье луны осенней
          кружит над землею фея.
Певучие струны лютни
          манят гусей перелетных.
Мерцает призрачно иней
          в холодном морском тумане.
 

Минагава Киэн

 
В Эдо окончился ливень. У переправы южной
Мы конец привязали и поднялись в корчму.
Там, захмелев, позабыл я в Осака путь обратный,
И ты указал со смехом на Млечный Путь в небесах…
 

Любуюсь отдаленным дождем с веранды, выходящей на берег Камо[73]73
  Камо – река в Киото.


[Закрыть]

 
Чарка в руке, любуюсь
          простором небес с веранды.
Прохладу дождя впитали
          камышовые шторы.
Вот уж просветы в тучах
          сумерки заполняют,
На десять ри над рекою
          сиянье зари вечерней.
 

Рикунё

 
Утром проснулся – а иней
          уже сошел с изголовья.
Яркое солнце сквозь сёдзи
          светит, слегка пригревает.
Лежа в постели, смотрю я,
          как озябшие мухи
Ползают за окошком,
          падают, вновь взлетают.
 

 
Вьюнок, что рос у колодца,
      я пересадил подальше,
Но лозы ползли упрямо
      опять на старое место.
И вот гляжу – захлестнули
      колодезную веревку.
Что делать! Теперь к соседям
      хожу с утра за водою[74]74
  Парафраз хайку Кага-но Тиё-дзё:
Лозою вьюнкаобвит колодезный ворот —попрошу водицы…

[Закрыть].
 

Кан Садзан

 
Вот уже двадцать с лишним дней
          наше селенье обходит дождь.
На перекатах начала
          пересыхать и мелеть река.
В полдень стрекочет что есть сил
          в храмовой роще рой цикад.
Форель в тени домов продает
          мальчик, пришедший
                    с окрестных гор.
 

 
Над домом моим в селенье лесном
          из звезд холодных блестящий нимб.
Случайное облачко зацепив,
          к нему вершиной примерз кипарис.
В соседнем дворе суета и шум,
          да вот непонятно – из-за чего?
Ах, это охотники принесли
          оленя, подстреленного в горах!
 

 
В южном зале светильник
          нарочно не зажигаю.
Льется в сумраке ночи
          цикад безумолчный стрекот.
Вместе с гостем любуюсь:
          вдали над горной грядою,
Кроны сосен объемля,
          луна огромная всходит…
 

 
Ленивый мальчик-слуга
          еще не подмел у ворот.
Снег грушевых лепестков
          вечерним ветром согрет.
Две бабочки взапуски
          кружатся в танце хмельном.
То в южном зале они,
          то в северный полетят…
 

 
Ветер яростный тронул
          ветви цветущей сливы —
Лепестки опадают
          прямо в кресло поэта.
Глядь – цветок возвратился
          и уселся на ветку.
Присмотрелся получше —
          да ведь бабочка это!
 

 
Люди в деревне словно с ума посходили.
Только и слышно: «Чиновник с ревизией прибыл!»
Дня не проходит, как снова у старосты в доме
Ломится кухня от самой изысканной снеди.
 

 
Снег на горную хижину лег.
          Сгустились тени дерев.
Смолкли дальние колокола.
          Ночь безмятежно тиха.
Книги неторопливо собрав,
          в раздумье долго сижу.
В лампе синяя нить фитиля —
          дум на тысячи лет.
 

Рай Санъё

 
Встретил в пути корейцев,
          потомков пленников давних,
Что ремеслом гончарным
          кормят свою деревню.
Радостно, право, думать,
          что из японской глины
Лепят они поныне
          в форме корейской сосуды[75]75
  Имеются в виду потомки корейских ремесленников, вывезенных в Японию как пленники во время двух завоевательных походов Тоётоми Хидэёси на Корею в конце XVI в.


[Закрыть].
 

 
На ярмарке повстречал я приезжих торговцев с Юга.
Они пополам с китайским на варварском говорили,
Но знали отлично цены имперским кистям и туши,
Потому что бывали дважды в самом Пекине.
 

 
Вихрь над морем Цукуси мраком окутал небо.
Что за орды сокрыли гладь морскую от взора?
Это идут монголы! С севера надвигаясь,
На восток и на запад, ненасытные, рвутся.
Запугали, злодеи, вдову из семейства Чжао[76]76
  Вдова из семейства Чжао – вдовствующая императрица Янь Тай-хоу, правившая вместо последнего несовершеннолетнего сунского императора.


[Закрыть],
А теперь, укрепившись, Стране Мужей угрожают.
Словно в котле вскипает ярость Таро Сагами[77]77
  Таро Сагами – юношеское имя регента Японии Ходзё Токимунэ (1251–1284), организовавшего отпор монгольскому нашествию.


[Закрыть].
Воины, стражи моря, в бой как один готовы.
Это идут монголы! Мы не ведаем страха!
Лишь с Востока приказов, что гор превыше, страшимся.
Так вперед! Без пощады перережем проклятых,
Дружно мачты повалим, на корабли взобравшись,
В плен возьмем полководцев, грянем мы клич победный.
Но горе нам! Вихрь с Востока относит в море армаду —
Не даст он мечам японским омыться в крови шакалов.
 

Янагава Сэйган

 
За пределом столицы, как море, бушует весна…
Певчих птиц ты любил да цветы, а чинов не желал.
Но напрасно гордится возвышенным сердцем поэт —
В ветхом рубище, нищим, кто в силах по свету бродить?
Травы блекнут. В тумане твой дух к небесам воспарил.
Дождь над горною кручей. Как зябко в могиле костям!
Помню, скоро увяла под ветром глицинии ветвь,
Оплетавшая гроб, что был тоньше древесной коры.
 

 
Горные пики полукольцом
          пронзают простор небес.
Тучи над морем, деревья меж скал
          в мареве голубом.
Сгрудились тесно, один к одному,
          в жилых кварталах дома.
Храмы по склонам окрестных гор
          выстроились чредой.
Вот на закате прогудел
          в голландской фактории гонг.
Вьются под ветром вечерним флажки
          на китайских судах.
Уж двести лет благоденствуем мы,
          нашествий не страшась.
Варвары только заходят в порт,
          чтобы уйти назад.
 

 
В столице под вечер дождь моросил
          и ветер осенний был студен.
Я перед отъездом сложил строку,
          чтоб пару составить твоим стихам.
На желтых цветах от лампады блик —
          все, все унеслось, как вчерашний сон…
Уже на Востоке услышал я,
          что друга не стало, – и мир померк.
Премудрость истории никогда
          никто не постигнет так, как ты.
Твой стих обнажен до самой кости.
          Душа несравненная в нем живет.
А ныне от дел земных отошел…
          О Янь Хуэй, кисть ему отдай!
Деяний бессмертных летопись
          пусть ныне ведет в мире ином.
 

Поэзия буддийских мастеров и наставников

Фугай Экун

 
Старый монах обитает в пустынных горах.
Ночью и днем тишина и покой вокруг.
Спустится в город – каждый зайти норовит.
Мир этот бренный – вместилище суеты.
 

 
В горном гроте один тоскую по другу
          да внимаю посвисту вольных пташек.
Задувает ветер – и с ним в пещеру
          долетает журчание струй потока.
Не во сне, наяву порой отшельник
          улетает вдаль от земного мира.
Тишина и покой царят повсюду,
          благодатью полнят дух мой и разум.
 

 
Он живет не в нищете —
          богатств у него сверх меры.
Указует пальцем луну,
          обретая Путь в созерцанье.
 

 
Отчего сияет луна
          и ветер мчит в поднебесье?
Жизнь его – созерцанье небес,
          звучанье сутры.
 

 
Отчего так радостно он смеется?
          Не от мира сего его улыбка.
Он живет в миру и в своей природе
          находит радость.
 

 
Кто возьмется судить об этом монахе?
          Он дороден и светится благодатью.
Он смеется, старый шутник,
          и бродит один по свету.
 

 
Этот старый варвар[79]79
  Старый варвар – «западный варвар» – шутливое прозвище основателя Чань Бодхидхармы, который был родом из Индии, данное ему в Китае.


[Закрыть], сидевший лицом к стене,
      он привел в смятенье всех подвижников Дзэн.
Миновала тысяча лет, и десять тысяч пройдет —
      но сумеет ли кто-то хоть что-то уразуметь?
 
 
Этот старый варвар, сидевший лицом к стене,
      чьи глаза горели, как светильник в ночи, —
Он за много лет ни слова не проронил,
      но Ученье его дошло до наших дней.
 

 
В пустоте небес ястреб кружит на ветру.
Воробьи внизу не скроются за плетнем.
Словно камень, ястреб падает с высоты —
И тогда пичуги трепещут пред ним.
 

 
Пусть на ветру шелестит листва,
          не передать ее красоты.
В каменной ступе плоть моя —
          над бренным миром посмеюсь.
 

Манъан Эйсю

 
          Прохожу сквозь заставу Дзэн без ворот.
Не оставив за собою следа,
          словно облако или речной поток,
И не знаю, на которой из гор
          суждено найти пристанище мне.
 

Гэссю Соко

 
Все в погоне за почестями, за наживой —
          лишь о том и пекутся в суетной жизни,
Но есть ведь солнца жар, дуновенье ветра —
          только в них отрада и обновленье.
Вот приходит весна, приглушенным светом
          наполняя проснувшиеся долины.
Высоко в горах, в мирном безмолвье
          предаюсь созерцанью в день весенний.
 

 
Я под сенью дерев весну встречаю.
          Все вокруг просыпается к новой жизни.
Странен вид монаха простому люду,
          но и в Новом году Закон в его сердце.
Всюду, всюду, насколько хватает взора,
          простираются горы в зелени вешней.
 

 
Осуши бескрайнее море – найдешь Дракона.
Сото-Дзэн[80]80
  Сото – одна из трех основных деноминаций Дзэн-буддизма.


[Закрыть] – ручей, стремящийся вверх по склону.
Пробудившись к жизни, дышу свободно.
 

 
Перст его на луну указует,
Но ведь сам тот перст луной не станет.
Чтоб познать его дух, спроси луну в небе.
На земле он Хотэй, в небесах Майтрейя[81]81
  Майтрейя (яп. Мироку) – бодхисатва «грядущего мира» в буддийском пантеоне.


[Закрыть],
Задаю вопрос: един ли образ?
 

 
Ничего Бодхидхарма не смыслил в Дзэн!
Веет свежий ветер, сияет в небе луна…
 

 
Тот индийский монах не говорил по-китайски.
Девять лет сидел, отвернувшись к стене, в пещере,
Ничего там не делал, не промолвил ни слова —
И вот это люди назвали «Дзэн Бодхидхармы»!
 

 
Девять веков назад изваянье отлили в бронзе.
Дважды горели над ним деревянные своды храма.
Всем на свете явило оно могущество Всеблагого —
И вздымается к небесам золотистое тело Будды.
 

Байсао

 
Городские кварталы – мое прибежище ныне.
Посреди суеты, в сердце торжища пребываю.
Мой единственный друг, поддержка мне и опора —
Крючковатый, крепкий и гладкий дорожный посох.
В вечном шуме улиц и толчее базаров
Я постиг суть вещей, проникся Путем безмолвья.
Принимаю жизнь повсюду такой, как вижу,
Где бы ни был я, ведь Истина неизменна.
 

 
Я скитаюсь за пределами мирозданья,
Постигаю формы вещей себе на радость.
Бестолковый, никчемный, старенький простофиля,
Что едва наскребает на жизнь, торгуя чаем.
Прозябаю впроголодь – питаюсь ростком бамбука.
Обитаю в хижине с одним прорезным окошком.
Проезжают мимо повозки, проходят люди.
То царит тишина, то снова шум донесется.
 

 
В комнатушке у очага гость и хозяин.
Утлый мой приют под сенью высоких сосен
Рядом с храмом, где угнездились боги и будды.
Ветерок в вышине шуршит ветвями деревьев,
Выметая скверну жадности и тщеславия.
 

 
Обучаю мудрости Дзэн,
          возрождая ученье древних,
Занимаясь в жизни притом
          всего лишь продажей чая.
Не волнуют нисколько меня
          ни позор, ни слава,
Но монеты в полый бамбук
          на черный день отсыпаю…
 

 
Громко булькает над очагом
          чайник с чистой водой ключевой.
Шляпа в дырах, ветхий халат,
          копоть чайная на лице.
Но не думайте, что старик
          почаевничать вас позвал,
Ибо хочет он одного —
          пробудить вас, смертных, от сна.
 

 
Нынче утром я перебрался
          в средостение старой столицы.
Окунаюсь в скверну мирскую,
          но от пагубных уз свободен.
Постираю платье, помою
          миску в чистом потоке Камо,
Наблюдая, как в мелкой зыби
          образ полной луны дробится…
 

 
Не буддийский монах, не даосский,
          не ученый-конфуцианец —
Загорелый жилистый старец
          с убеленными волосами.
Все считают, я праздно слоняюсь,
          помаленьку торгую чаем,
Им неведомо, что мирозданье
          в этой чайнице уместилось.
 

 
В десять лет я покинул родимый дом
          и презрел соблазны жизни мирской,
А сегодня, беден, немощен, стар,
          вновь в миру доживаю недолгий век.
Сам смеюсь, что похож на летучую мышь, —
          загорел на солнце и весь иссох,
Ничего не попишешь, какой уж есть!
          Старый чаеторговец – вот кто я!
 

 
Семьдесят лет изученья Дзэн
          ничему научить меня не смогли.
Я расстался с рясой, бросил в чулан —
          и теперь она пылится в углу.
Ни священнодействий, ни дел мирских
          я теперь и близко знать не хочу.
Кипячу на огне чаек для гостей,
          чтобы голод хоть чуток заглушить.
 

 
Нищета и недуги, недуги и нищета —
В жизни больше нет ничего – Пустота повсюду.
Только свет холодной луны за окошком в ночи
На пути к прозренью мой дух озаряет.
 

Дзэнский монах Кио сменил имя на Мудзи Дарю и сложил это стихотворение в ознаменование открывшегося перед ним Пути

 
Этот подслеповатый старик с большой чудинкой.
Рано он постригся в монахи и принял схиму.
Исходил он сотни дорог – искал прозренья.
Поносили его порой, палками били.
Он скитался в снег и мороз, да мало толку.
Голова как тыква, морщинистый, почерневший,
Он на старости лет придурковат, как прежде.
Пропитанье себе добывает, торгуя чаем.
 

 
Сосны встают до небес,
          их вершины тучи пронзают.
Хаги кусты в росе
          колышет осенний ветер.
Чистой студеной воды
          зачерпну из речной протоки.
Шествует белый журавль
          передо мной на тропинке.
 

 
Нынче запад, завтра восток – забавно, право!
Да ведь как еще, коли мир стал твоим домом?
Если спросит кто из друзей, где этот старец,
Знайте: вниз по реке ушел к мосту Фусими.
 

Хакуин Экаку

 
Отраженье луны ловит, ловит в воде обезьяна.
Только смерть ее остановит в этом стремленье.
А когда наконец рухнет с ветки, в пруду исчезнет,
Озарится мир лучезарным чистейшим светом.
 

 
Пустота пустот – войти в нее так непросто!
Наша плоть и наш дух в ней равно должны растаять.
Рай и ад для нее – соломинки мирозданья.
Царство Будды – ничто, и царство демонов тоже.
Внемли: песнь соловья раздается в снежной пустыне.
Зри: черепаха с мечом вскарабкалась на светильник.
Чтоб покой обрести, радей до седьмого пота!
 

 
В прошлом, и в настоящем, и в будущем все непросто,
Но зато надо мною безоблачно нынче небо.
Ночью сижу в раздумье – донимает промозглый холод,
Лунный отблеск в окошке, аромат цветения сливы…
 

 
Все живые твари – не что иное, как Будда.
Так вода, замерзая, неизбежно заледенеет.
Без самой воды и льда никогда не будет.
Невдомек живущим, что истина рядом с ними.
В дальних далях ищут ее, множа печали, —
Ну ни дать ни взять словно те, что, забравшись в воду,
Изнывают от жажды там, просят напиться.
Будто блудный сын богача, уйдя из дома,
Затерялся средь бедняков, забыв дорогу обратно.
На Шести стезях бытия исток всех бедствий —
Тьма невежества в вечном таинстве превращений.
Разве те, кто из тьмы переходит во мрак кромешный,
Смогут быть свободны от уз рожденья и смерти?!
Суть Закона сокрыта в ученье Большой колесницы.
Всех достоинств его не описать словами.
Шесть путей добродетели в нем: Благодеянье,
Соблюденье правил, Благодаренье Будде,
Покаяние, Очищенье духа и важнейшее – Раденье Закона ради.
Ведь одно раденье, только ночь в созерцанье
Искупает все те грехи, что свершил доселе.
Так воспойте хвалу и ступайте на путь Закона —
Будет вам за то благодать в награду и радость.
Но еще важнее себя самого постигнуть,
Заглянуть в свое естество, в свою природу,
Ибо нет природы своей – все наважденье.
Так откройте врата: все едино в нашей природе.
Путь един – он нигде не двоится и не троится.
А когда в бесформенном вы обретете форму,
Поразмыслите, что приездом считать и что отъездом,
И когда поймете, что мысль – производное от бездумья,
Что лишь глас Закона ваши песни и пляски, —
Как бескрайни будут небеса Просветленья!
Воссияет луна четверичной мудрости в небе.
Что еще и желать?! Мудрость сфер пред вами открыта.
Высшей истины смысл проявится непреложно.
В землю Лотоса путь отныне лежит пред вами.
Обретет ваша плоть могущество в теле Будды.
 

Гэнро Орю

 
Все былые друзья моего детства
Нынче стали известны и знамениты.
Кто вникает в премудрость древних учений,
Кто строчит один за другим трактаты.
Я же стар становлюсь, ни на что не годен.
Из друзей остался лишь дождь вечерний.
Возжигаю под вечер куренья в келье —
Только ветер шуршит бамбуковой шторой…
 

Монах спросил: «Чего достигали великие мастера прошлого, когда обретали Последнюю степень прозрения? Ведь они походят на воров, что проникли в пустующий дом»

ГЭНРО:

 
Ступали они по острым клинкам мечей,
По тонкому льду едва замерзшей реки,
Входили они и в тот пустующий дом,
Отнюдь не лелея мыслей о воровстве.
Вернувшись затем в свой ветхий земной приют,
Встречали они, как и все, восход поутру,
А ночью луна и звезды светили им.
Бродили они по улицам городов,
И ветер странствий их овевал в пути,
А под конец, открыв заветную дверь,
Они вступали в сокровищницу свою,
Не зная страха, сомнений и смутных грез, —
Ведь изначально их выбор туда и вел.
 

Монах спросил: «Какими глазами смотрят те, кто прошел путь перевоплощений во всех пяти мирах?»

ГЭНРО:

 
Весь огромный мир – мой сад вовеки.
Распевают птицы в нем мои песни.
Дуют ветры – и это мое дыханье.
Это я танцую с обезьянами на деревьях.
Это я свободен, как вольная рыба в море.
В тысяче озер отражен вечерний месяц,
И ничто не затмит его ясный образ.
Дорог мне и каждый цветок весенний,
И багряный лист осенней порою.
Вот в чем таинство перевоплощений!
 

Инок Рёкан

 
Словно лист банана под ветром,
          на полоски жизнь моя рвется.
Собираю для пропитанья
          близ тропинки коренья, травы,
Приношу бамбук и солому,
          чтоб чинить дырявую кровлю.
Под луной всю ночь до рассвета
          в созерцанье сижу, в раздумье —
Снова, залюбовавшись цветами,
          позабыл домой возвратиться.
Вот к такой бестолковой жизни
          я пришел, сам того не заметив,
С той поры, как познал впервые
          дух Ученья в буддийской общине.
 

 
Прошлое миновало,
      грядущее не наступило,
А того, что меж ними, —
      настоящего – не существует.
Все меняется в мире,
      ни в чем не найти опоры.
Столько имен, названий
      рождается произвольно.
Что же в праздном безделье
      растрачивать годы жизни?
Нет резона держаться
      за обветшавшие догмы,
Нет нужды поклоняться
      новомодным причудам.
Сердцем правды взыскуя,
      сердце стремись постигнуть.
Поиск и размышленье,
      размышленье и поиск.
Лишь пройдя до предела
      все дороги исканий,
Ты поймешь, как неверно,
      скверно пожил на свете…