Текст книги "Казань – ностальжи"

Дядя Ваня и казанская демонстрация

Мне почему-то тогда казалось, что во всех казанских домашних шифоньерах в эти необыкновенные дни, наполненные предвосхищением праздника, висели новые пальто, куртки, костюмы, рубашки… и ждали своей демонстрации… «Оденешь на демонстрацию», – говорила мне мама. И я ждал этого дня демонстрации. Я не понимал смысла этого слова, но значение его вызывало во мне радость.

В моём дворике по улице Баумана тоже все готовились к демонстрации. Вижу, как пожилая соседка по коммуналке тётя Вера уже выносит третье, очень тяжёлое, чёрное драповое пальто и чистит его щёткой от ниточек и пыли. А мужа своего, вечного пьяницу дядю Ваню, который благодаря ей живёт всегда в дворовом деревянном сарае, она всё-таки впустила домой… перед праздником, как только он вернулся из бани на Булаке. Теперь дядя Ваня трезв и чист. Вот она, сила предстоящей демонстрации трудящихся! Ведь дядя Ваня в прошлом тоже был трудящимся. Потом его списали по инвалидности. Одна его нога в протезе. Раньше он рассказывал мне, что потерял ногу на фронте, но недавно почему-то заявил, что, оказывается, он в прошлом был известным футболистом и покалечился. Сейчас он сидит перед дверью своей коммуналки и молча курит. Увидев меня, ничего не сказал. Обычно на весь коридор кричал мне: «Рамиль! Иди сюда!» Я подходил к нему и он начинал мне рассказывать о своей прошлой красивой жизни, всегда причитая, дескать, ты не смотри на то, что я живу в сарае…

Вот он вынес в коридор своё драповое пальто, только что вычищенное тётей Верой, и начал пришивать новые красивые пуговицы. Пришивает смакуя, умело! Долго пришивает! Потом снял свои протезы, вытащил отвёртку и долго возился с каким-то шурупом. Хоть бы что-то сказал. Молчит! И вот, после того как тётя Вера из коридора занесла домой пудовый, накалённый на газовой плите утюг, чтобы погладить белую рубашку и брюки дяди Вани, тишина вдруг прервалась.

– Рамиль, иди сюда!

Я подошёл к нему.

– На демонстрацию пойдёшь?

– Пойду.

– Вот и я пойду. Ты что думаешь, я только в сарае могу лежать?

Выходит тётя Вера с новыми сапогами в руках. И вот уже дядя Ваня до полуночи возится с протезами, чтобы они влезли в новые сапоги. Что-то точит, что-то подбивает молотком. Нужно успеть. Ведь до демонстрации осталась всего одна ночь!

Весь двор жил ожиданием и подготовкой к демонстрации. Все дворовые разговоры были только о ней и о том, кто куда пойдёт и чем будет заниматься в день праздника. Подслушал, как старшие подростки договорились во время демонстрации залезть на чердак дома и оттуда из рогаток пулять по воздушным шарам. Потом их беседа перешла к пиву и вину, которые они выпьют в честь праздника, дескать, уже пора, взрослые уже!

Во двор заехал уазик, и я увидел, как двое мужчин стали прикреплять к этой машине рамы с деревянными панелями, на которых было написано: «Казанская обувная фабрика». Уже через час машина превратилась в большую красочную коробку на колёсах и с флагами на своём борту. Потом в эту украшенную машину погрузили много флагов.

На газовых плитах нашей коммуналки не было свободных конфорок. Все соседи пекли, жарили и варили к празднику. Даже Мухаммад-абый, который никогда себе ничего не готовил, а только обычно ставил старый зелёный чайник, в этот день жарил на сковороде кильки. А у соседки тёти Зои на сковороде шипят пончики. В коридоре от жарки трещало пять сковородок, и это была особая симфония звуков и запахов. Концовка этой симфонии увенчалась тем, что пончиком меня всё-таки угостили!

Помню, как в конце коридора сидела бабушка. Она проволокой привязывала белую бумагу к веткам. И эти простые ветки расцветали белыми бутонами.

Наша семья тоже готовилась. Папа возился со своим фотоаппаратом «Зоркий-4», заряжал в него плёнку. Мама готовила тесто. А я надувал розовые шары-колбаски и смотрел телевизор «Старт-3». По единственному телеканалу шёл фильм «Ленин в октябре».

В ночь перед демонстрацией я всегда спал некрепко. Эту приятную ночную тревогу счастья и предвосхищения праздника я никогда не забуду. Это была радость ожидания новой куртки и кофты, которые я завтра надену. Это была радость ожидания зрелища на улицах моего города, а также маминого супа с пельменями и, конечно же… вкусных эчпочмаков[6]6
  Эчпочмак (өчпочмак) – татарское национальное блюдо – пирожок в форме треугольника.


[Закрыть]. Кроме того, мне очень хотелось увидеть своих дворовых, доморощенных демонстрантов, за чьими приготовлениями я наблюдал в эти предпраздничные дни. Увидеть, как они участвуют в демонстрации. Увидеть их всех, начиная от украшенного уазика и кончая дядей Ваней, который всю ночь с таким усердием готовился к демонстрации!

Утром был разбужен громким сморканием, доносившимся из коридора. Так громко сморкалась либо бабушка тётя Зоя из шестьдесят девятой квартиры, но она ещё зимой померла, либо наш сосед напротив Мухаммад-абый. Он и разбудил всех!

И вот я во всём новом хожу по двору. Жду папу, маму и сестрёнку. Вот бы успеть, пока жду, увидеть дядю Ваню при параде! Ведь он так старался, так старался! А он не выходит. Наконец появляется тётя Вера. Одна выходит, без дяди Вани. Оказывается, увезли дядю Ваню на машине, на какую-то трибуну увезли. Выхожу на парадку. Так мы называли входную арку в наш двор. Мимо парадки уже проходят демонстранты. Они пришли с Булака. Потом они заворачивают на Баумана, куда стекаются все потоки: с Ленинской дамбы, с улиц Ленина и Профсоюзной… На площади Куйбышева поток с Баумана соединяется с потоками с улиц Свердлова, Островского и с улицы Татарстан… И вот уже по улице Пушкина идёт мощный поток демонстрантов с украшенными машинами, транспарантами, гигантскими шарами, обшитыми цветной тканью. Папа приводил нас на вершину оврага на Университетской, там, где сейчас УНИКС, и мы сверху смотрели на красоту демонстрации, идущей по улице Пушкина. На эту смотровую площадку уже с раннего утра приходили пожилые люди с табуретками, садились и смотрели.

Затем мы спускались к Ленинскому садику и шли по тротуару по направлению движения демонстрации. Порой останавливались, разглядывая украшенные машины и красивые гигантские шары. И всё-таки самым главным чудом демонстрации были сами люди, сама масса народа, само движущееся грандиозное собрание людей на улице, идущих в одном направлении, сам мощный Марш Людей!

Казалось бы, вот-вот демонстрация с Пушкина должна ворваться на апофеоз казанской демонстрации – площадь Свободы, где есть трибуны, где я увижу дядю Ваню. Оттуда доносится парадная музыка духового оркестра! Да не тут-то было! Поток демонстрантов почему-то резко заворачивает вправо на улицу Горького и оттуда идёт в направлении парка Горького, где заворачивает обратно на улицу Карла Маркса, которая ведёт к площади Свободы. В районе парка Горького в поток демонстрантов дополнительно вливаются потоки демонстрантов с улиц Ершова и Вишневского. Это общий поток под управлением людей в красных повязках то останавливается, то резко срывается с места и бежит в направлении площади Свободы, не давая дожевать только что купленный перемяч с чаем!

Примкнуть к демонстрантам какого-нибудь завода или института было нетрудно. Только так можно было попасть на площадь Свободы. В Москве тогда это было невозможно. Там всё строго по спискам, вплоть до ареста! Московская Красная площадь была недоверчива к народу! Казанская площадь Свободы доверяла народу больше! Факт!

И вот мы примыкаем к некоему НИИТнасосмашу и идём с ними! Узнаём, что это колонна инженеров, разрабатывающих насосы. Теперь я точно знаю, что увижу дядю Ваню на трибуне!

Папа успевает нас всех сфотографировать на фоне транспарантов. Инженеры народ весёлый! Поют! Анекдоты травят! В кузове украшенной машины – дети сотрудников. Хочу к ним. Отец меня туда закидывает! Я счастлив! Скоро площадь Свободы! Звучит голос диктора о Великой стране! Кричим «ура!». Кричим с гордостью за страну!

Уже повзрослев, я всё больше стал осознавать, что наши мысли и переживания аналогичны потоку демонстрантов, трудящихся в былые времена. Мы уже можем описать, какой демонстрант за каким идёт, что он держит в руках, как он выглядит, но не можем изменить движения этого потока демонстрантов на основании знания свойств и характеристик этого потока.

Тогда мне казалось, что всё происходящее в стране изменить нельзя! Тем более мы шли к коммунизму, гордо шагая по площади Свободы!

Дядю Ваню на трибуне я так и не увидел. Внимательно рассматривал трибуну передовиков и ветеранов. Может, не разглядел. Его на трибуне не было!

После проходки по площади Свободы начиналась правда жизни. Флаги сворачивались. Народ-артист снимал маску и увозил декорации. Меня это сильно огорчало! Почему бы каждый день не устраивать демонстрации?! Жить весело и зрелищно каждый день?!

А дядю Ваню в этот день я всё-таки увидел. Увидел во дворе. Он лежал на земле у своего сарая, немного не дойдя до него. Лежал при параде, с красными ленточками на груди. Сопел с закрытыми глазами и с улыбкой на лице!

Где находится конец Казани?

1967 год. Мне пять лет. Коммуналка на Баумана. Лежу на старинном диване, приятно засыпаю после бани и прогулки по Булаку. Часы тихо тикают. По радио журчит приятная мелодия камертона, а потом голос диктора «Международный дневник». В комнате царит дух счастья и умиротворения! Царит настолько, что я, сам того не осознавая, произношу вслух слова: «Эх, хорошо-то как!» Лежу, думаю… о своём городе… думаю о том, где же то место, где заканчивается Казань и начинается иной таинственный край?! Вот бы подойти к тому месту. Я знаю это место!.. Это двор у вокзала! А в нём стена из кирпичной кладки, а за стеной поезда ходят, а дальше уже не Казань! Теперь я мечтаю залезть на верх этой стены и увидеть конец Казани и иные края!

Прошли годы… А к этой стене я так и не подошёл… Видимо, не хотелось разоблачать её тайну! Зато образ этой тайны сохранил на всю жизнь!

Увертюра бани № 3

В советское время мы любили казанскую баню № 3, которая находится рядом с оперным театром. Любили как-то по-особому. И не только за производство в ней Духа, но и за то, что именно в ней все мы как-то уравнивались, начиная от дирижёра симфонического оркестра оперного театра и кончая кочегаром котельной этого же театра. Сидишь, бывало, после хорошего пара в общей раздевалке и вдруг входит великий татарский певец Габдулла Рахимкулов. Идёт медленно в старой телогрейке на голом торсе! Вся баня оживает! Ведь сам Габдулла-абый пришёл с народом помыться! Кто-то уже вычищает парную, кто-то уступает ему своё место. А кто-то зовёт и на пол-литра! Народ вдруг начинает париться по-особому, под влиянием присутствия этого легендарного татарского соловья. Габдулла-абый не поёт в бане, но душа моющихся казанцев поёт от его присутствия, поёт не только от пара! Когда-то в этой легендарной бане мылся вместе с народом и великий татарский композитор Салих Сайдашев! А сам я после этой бани имел привычку сразу же посещать оперный театр. Слушать увертюру «Севильского цирюльника» после бани – весьма особое наслаждение! Слушал её, всегда осознавая, что часть этой увертюры уже начала звучать в бане № 3…

О некоторых тёмных казанских дворах, которые никогда не радовали солнцем, но радовали яйцами!

Конец шестидесятых. Тёмный сырой двор продуктового магазина на Чернышевского. Я зажат очередью за яйцами. Моё лицо на уровне задниц взрослых. Яйца выдают по десять штук на человека. Выдают из большой деревянной коробки, набитой приятно пахнущими стружками. От этих ящиков веет деревней!

Очередь идёт медленно, тихо, скучно, лишь иногда прерываясь руганью и дракой из-за наглых её нарушителей. В очереди меня используют разные тёти. Одна слепая бабушка-соседка взяла благодаря мне дополнительный десяток и попросила её проводить до дома. Пошёл. В это время очередь дошла до нашей семьи, а меня нет! Отец, возвращаясь домой без десяти недополученных яиц, встречает меня во дворе. Сильно ругает! Домой лучше не заходить. Сижу до поздней ночи возле окон своей коммуналки. Тихо открывается форточка, и мама шёпотом зовёт меня домой, убеждая, что папа ругать не будет. Спать хочется, и яичницу… тоже хочется! Мама всегда была моим телепатом! И вот я уже слышу в коридоре коммуналки треск яичницы!

Как только во дворе начинали говорить, что яйца продают, то у меня всегда падало настроение. Опять на полдня идти в этот сырой и тёмный двор, в который никогда не заглядывает солнце. Ностальгия почему-то так устроена, что не выхватывает эти страдания! Не в «кукаем»[7]7
  От тат. «күкәй», что означает яйцо.


[Закрыть] случае не хочу в этот двор!

Этот одурманивающий нас Булак!

Мои первые воспоминания о Булаке – это прежде всего как о набережной, которая ведёт… в баню. На Булаке располагались две бани. Одна – на Право-Булачной. Другая – на Лево-Булачной. В выходные дни эта улица оживала. По обе стороны набережной Булака шли люди с тазами, с вениками, с сумками, с банными чемоданчиками, с термосами… и, конечно, с детьми, держащими в руках игрушки, с которыми можно играть в воде: кораблики, леечки, куколки… Одна часть прохожих была весёлая, розовая, распаренная, с полотенцами на головах. Другая – предвкушающая радость пара и… очередь, которую предстоит отстоять. А очереди в баню в выходные дни были большие. Порой приходилось ждать по часу и более.

И вообще, Булак до бани – это одно! После бани – это другое! Как-то в детстве после бани громко выговорил на весь Булак: «Эх… рәхәт тә инде!» Вот так Булак своими банями одурманивал казанцев!

На набережной Булака росли старые большие деревья. Они наклонялись к воде. На эти деревья привязывалась верёвка, и «тарзанка» уже готова. Мальчишки с помощью этой верёвки летали над поверхностью водной глади Булака, крича голосом героя-мальчика из кинофильма «Тарзан». Это вызывало во мне восторг и зависть. Тогда это было для меня покруче, чем аттракционы парка имени Горького.

Позднее Булак для меня стал улицей, по которой я каждый день ходил в школу № 1. Моя первая учительница, Анна Алексеевна, спрашивала меня, перед тем как отпустить домой из продлёнки, сколько светофоров на Булаке я должен пройти и как буду их проходить. Помню, что движение по Булаку было не таким плотным и по нему в основном ездили грузовые машины.

А ещё Булак был для меня водоёмом, из которого я с помощью сачка ловил дафний для питания своих домашних рыбок. Для этого я спускался под мост Булака, который на пересечении с улицей Чернышевского. Сильно рисковал. Выступ под мостом был очень узким, и приходилось держать равновесие. На Булаке казанцы тонули редко. Я не припомню из детства ни одного случая. Корм для рыб и рыбаков продавался всегда на толкучке на конце Булака, что ближе к цирку. Это была особая публика с деревянными чемоданчиками и миниатюрными плексигласовыми аквариумами.

Когда построили цирк, то Булак преобразился. Он приобрёл некую гармонию и законченность. Теперь у Булака появился горизонт, восход и закат – фантастический купол цирка. Красота этой перспективы стала сказочно красива, особенно вечером.

Булак для нас, мальчишек, был водоёмом, в который постоянно падал мяч. Лезть за ним в воду мы боялись. Выручали взрослые. Никогда не забуду, как один солидный мужчина в дорогом костюме, в белой рубашке с галстуком, который прогуливался со своей избранницей по набережной Булака, вдруг резко снял с себя всё, оставшись в чёрных семейных трусах… полез за нашим мячом! И вытащил его! Позднее я его встретил в пионерлагере, он оказался нападающим «Рубина»!

А зимой Булак всегда превращался в место лыжных прогулок и кроссов. Особенно для учеников средней школы № 1. Идёшь, бывало, по Булаку на лыжах и смотришь на переливающийся многоцветием цирк. В некоторых местах Булака были отличные горки.

А весной Булак был зоной риска. Меня угораздило один раз провалиться полностью под лёд. На улице был мороз. Я быстро прибежал домой. Отогрелся. Не заболел. После этого случая никакие самодельные плоты, о которых мечтали ребята, меня больше не интересовали.

Булак для меня был и местом открытий! На нём я впервые увидел девственно-белую красоту ковра, сотканного утренней росой на прибрежной траве.

И вторым открытием был туман!

1969 год. Мама ранним утром ведёт меня по Булаку в школу. Над Булаком туман. Вглядываюсь в перспективу набережной Булака и прихожу к мысли, что туман – это всегда возможность поцеловать небо… Порой облако может опуститься на Казань так, что часть его высоко в небе, а другая часть лежит на поверхности города и вы входите в утренний туман. Целуйте его! Ведь это часть неба, которое мы так любим… А если к этому прибавить ещё и любовь к своему родному городу, над которым туман, то Большая Любовь получается! Туман над Булаком меня всегда одурманивал!

Улицы Казани – счастье Зинната

Зиннат всегда спал с улыбкой на лице. Сон для него был одним из наслаждений жизни. Он всю ночь осознавал это и потому улыбался. Улыбался настолько светло и искренне, что соседи по общежитию, в которое его пускала переночевать добрая пожилая женщина, хотели опять лечь и заснуть, хотя вроде бы только что встали с постели. Это надо было видеть. Вообще Зиннат наслаждался всем, он умел находить в малом многое. Он был доволен всем. У него всегда было приподнятое настроение. Незнакомые люди, которые могли встретить его на многих улицах города, видя его всегда улыбающимся и счастливым, в лучшем случае называли его странным, в худшем – больным. Но он больным не был. Он был закалённый. Ходил всегда в спортивной одежде, даже зимой куртки не одевал. Увидев его в морозный день, можно было подумать, что он мёрзнет, но это было далеко не так. Некоторые знакомые поэтому часто шутили, спрашивая у него: «Зиннат, ты не озяб?» Он был рассеян благодаря своей гипертрофированной созерцательности. Душа его была по-доброму тёплая, казалось, что одень он зимнее пальто, сразу разогреется ещё больше и станет горячей. А горячая душа – это недобрая душа. Поэтому у Зинната не было ничего лишнего. Не было лишней одежды – он обходился спортивной формой, когда-то кем-то подаренной ему в молодости. И действительно, тёплая одежда ему была не нужна, он перемещался по улицам Казани короткими перебежками, не ездил на городском транспорте, так как у него никогда не было денег, никаких денег – ни малых, ни больших. И он без них обходился. Вы спросите как? А очень просто…

Просыпался он очень поздно. Чем больше спишь, тем меньше денег надо на жизнь. Сказать, что он утром просто брился и мылся – это ничего не сказать. Зиннат любил бриться. Для него это был процесс бритья и философских раздумий. Он всматривался в своё лицо, он наслаждался тем, как лепит своё лицо, улыбаясь себе в зеркале. Зиннат долго расчёсывался и, казалось, что он расчёсывает не волосы, а свои мысли. Он укладывал свои мысли бережно, мягко, и они начинали светиться, переливаясь всеми цветами радуги, излучая нечто детское и тёплое. Это было зрелище, и многие соседи, вглядываясь в то, что проделывает Зиннат над собой, опаздывали на работу… Её Величество Доброта переполняла утреннее общежитие настолько, что порой его угощали за завтраком. Но регулярно поесть в общежитии благодаря своей детской наивности и доброте Зиннату не удавалось, и он бежал в одну известную на весь город столовую. Там его ждали. Ждали его доброго слова, улыбки, беспричинной радости и многого другого, о чём не знал ни сам Зиннат, ни работники казанских столовых, которые купались в его ауре доброго, отверженного, наивного и вместе с тем мудрого казанского юродивого бомжа-одиночки. Зиннат как-то смакуя, медленно подметал столовую, грузил и перетаскивал продукты, что возникало желание сразу взять, распаковать и съесть эти продукты. Это был не грузчик, это была реклама продуктам. Прежде чем грузить хлеб, он долго его нюхал, вздохи от наслаждения были слышны всем посетителям столовой. Аппетит повышался, продукты покупались. Были довольны все – и продавцы, и покупатели-пожиратели. Сделав свои дела, Зиннат получал в награду большую тарелку супа и каши. Еды на столе было так много, что, казалось, маленький и худой Зиннат ни за что не осилит всего этого. Да не тут-то было. Он медленно, долго, постепенно уминал всё, облизывал тарелку и переворачивал её. Клал ложку. И повара видели, что за столом сидит сытый и довольный мужичок. Глаза его во время трапезы светились, как у голодного кота, настолько ярко, что, казалось, он сейчас вот-вот замурлыкает от удовольствия. Как он ел! Нежно, величаво… Нет, всё-таки обидно за животных, когда ими обзывают деградированных личностей. Животные святые. Если человек и похож по-настоящему на животного, то только благодаря своей чистоте, наивности, детскости… Зиннат был именно таким.

Плотно поев, Зиннат от души обнимал своих поваров, говоря им напутствия и пожелания. Те в долгу не оставались, выливали ему оставшийся суп и гарниры в полиэтиленовые пакеты. Это было великое зрелище. Зиннат вытаскивал из своей сетки шестидесятых годов пакетики, их бережливо поглаживал, надевал друг на друга, немного вдувал в них воздух, проверял на целостность и лишь затем подходил к большой кастрюле, возле которой стояла толстая большегрудая женщина. Произносил два слова. Произносил так, что, казалось, эти слова волшебные. И действительно происходило чудо! Содержимое кастрюлей оказывалось у него в пакетах. Он их вновь бережно укладывал в сетку, завязывал и бежал, бежал по улицам города, наполненный радостью, что сегодня вечером он разогреет всё это в общаге, съест и заснёт с улыбкой на лице, сытый и довольный.

Постепенно эта радость перерастала в другие радости дня. Зиннат любил читать. Читал много и только новые свежие книги, которых не было ни в каких библиотеках. Он часами задерживался у казанских книжных прилавков и магазинов, перебегая в течение дня от одного магазина к другому. Читал стоя, вдумчиво. Сначала это не нравилось книготорговцам. Но когда они обратили внимание, что покупатель лучше берёт книги именно тогда, когда Зиннат с наслаждением читает ту или иную книгу, громко комментируя её, соблазняя потенциальных читателей на покупку, они только и ждали его! Сейчас, мол, придёт Зиннат, и план будет выполнен. И вновь происходило чудо. Раскупались практически все книги. Надо было видеть, как читает Зиннат. Он словно зажигался. Складывалось такое впечатление, что он держит в руках не книгу, а некую свечу пред иконой, всматриваясь в её пламя. Глаза загорались от какого-то света, но света не было. Лицо Зинната оживало, хотя оно и так было живым. Окружающим хотелось жить, нырнуть в книгу и уйти вместе с Зиннатом в тот мир, который был, к сожалению, только для него. Этот порыв нырнуть в книгу возникал у покупателей, и они покупали и покупали. Таким образом, Зиннат прочёл всю современную научную и художественную литературу. Таким образом, он обходил десятки магазинов города Казани. Он был известен. По сути своей, если бы была должность главного читателя Казани, то она по праву принадлежала бы ему.

День подходил к концу, опускался вечер, книжные магазины закрывались, и у Зинната вновь открывались новые радости. Он шёл в чайхану или кафе, где его тоже ждали. «Все мы люди, родные, и некрасиво брезговать друг другом» – с такими словами он собирал со столов не до конца отдавшие свой вкус пакетики с чаем. Собирал их в нечто, напоминавшее парашют. В кипятке ему никогда не отказывали. Раскладывая, как напёрсточник, вокруг себя использованные стаканчики, заваривал в них чай, опуская свои пакетики. Долго держал эти стаканчики в своих руках, грел руки. Делал это с таким удовольствием, что, казалось, он пришёл не чай пить, а просто погреть о стакан свои руки. Когда чай был готов, начиналось главное – радость вечера. Зиннат общался и пил чай, пил, пил и общался. Охотливых собеседников было много. Все хотели общаться с ним. Своей эрудицией, добрым взглядом, мудростью и светлыми и искренними глазами, которые не боялись смотреть в глаза собеседнику, он располагал к общению. Те угощали его пирожными, коржиками. Так он выпивал стаканов десять, успев пообщаться с пятью посетителями кафе. Он говорил о красоте Казани, о красоте женщин, о науке, о Боге… Его слушали, и всем было так интересно, что собеседники Зинната забывали пить чай. Вокруг него образовывался круг подслушивающих и тоже не желавших покинуть чайхану. Чай пили долго. Чай пили много. И опять были довольны и продавцы, и покупатели.

Кто бы мог подумать, что использованный кофе ещё может сгодиться. Зиннат утверждал, что самое вкусное и полезное от кофе остаётся после варки «отжившего» кофе, то есть у него открывается настоящая жизнь. Он отдаёт свои наилучшие вещества. Продавщица казанского кафе «Лакомка» размешивала в трёхлитровой металлической посудине эти остатки с кипятком и начиналась вторая история общения и питьё кофе.

На этот раз он выпил три литра кофе и пообщался с четырьмя посетителями кафе. И опять все с удовольствием наблюдали за этим занятием… Чайхана ожила. Пилось, разговаривалось, пилось, разговаривалось. Уже поздно, в десять часов Зиннат вышел на улицу и пошёл куда-то во двор… в общественное место. В этой холодной, грязной и вонючей уборной он с таким удовольствием сказал только одно слово: «Хорошо». Он не видел и не чувствовал этого запаха. Он был счастлив. Только глубоко в полночь, после длительной прогулки по ночному городу, он бежал получить для себя последнюю радость дня – сон с улыбкой на лице. На другой день эти радости снова его ждали. Он спешил к ним. Он жил так уже много лет, но только совсем недавно стал чувствовать и понимать, что его знает весь город, что его узнают почти все прохожие миллионной Казани. Одни искали и интересовались Зиннатом просто из любопытства, другие, чтобы посмотреть на него и увидеть то, как человеку мало надо, третьи, чтобы как священнику излить свою душу. «Это Зиннат», «О! Зиннат», «Это тот самый Зиннат…» – слышалось ему вслед. Вначале это его радовало, но потом, когда стали приставать журналисты с нелепыми вопросами и предложениями организовать «партию бомжей», Зиннат стал беспокоиться. Он шарахался от телекамер и убегал от этой ненужной ему суеты. Не думал он, что бомжи-одиночки могут быть известными людьми. Зиннат был не просто известным в своём городе, он был его живой достопримечательностью. Побывать в центре города и не увидеть Зинната считалось дурной приметой. Во что бы то ни стало увидеть Зинната, хоть из окна едущего транспорта, было хорошей приметой. Казалось, не будь его, Казань бы потеряла своё лицо. Зиннат для города был вроде живого святого.

P. S. Имя героя изменено из соображений его безопасности. Уже много лет я его не вижу. Надеюсь, что он жив и здоров.