Текст книги "Казань – ностальжи"

Казанский планетарий Петропавловского собора

Помню, как отец сказал мне, что сразу после детского сада пойдём смотреть на планеты и звёзды. Меня это не обрадовало. Ведь для меня тогда лучше цирка ничего не было! И вот мы подошли к большой церкви, которую раньше я видел только издалека, когда ходил на Чёрное озеро. Даже будучи маленьким, я тогда был удивлён тем, что в здании церкви находится нечто напоминающее купол цирка, на потолке которого показывают планеты, звёзды, восход и закат солнца! А зрители сидели на манеже. Помню, как с интересом слушал длинноволосого дядю. Он был внешне и интонационно похож на священника. Я тогда даже подумал, что это поп, который рассказывает о планетах. Сидеть долго в темноте и смотреть на звёзды мне не удалось. Заснул. Проснулся тогда, когда включили свет.

Это был 1967 год. Больше меня планеты не интересовали. Лишь через десять лет я вновь ими заинтересовался, причём настолько серьёзно, что записался в кружок астрономии… который проходил опять в здании этой церкви! Долго не мог разобраться с теми двойственными чувствами, которые посещали меня тогда. Как угораздило планетарию угодить в церковь?! Ну это всё-таки ещё не лошадь со всадником, которые вошли в церковь в фильме Тарковского «Андрей Рублёв»! Вот такой был цирк когда-то в Петропавловском соборе…

Общение с родной Казанью как бальзам от одиночества

Совсем недавно я догадался, что Казань для меня является некоей подружкой, с которой я общаюсь, особенно в трудные минуты. Москва такой подружкой-помощницей для меня быть не может, так как она не родная и не рождает чувства ностальгии. У Казани всегда своя самобытная мелодия общения со мной и состоит она не только из музыки архитектуры, не только из того, что создаёт дыхание и атмосферу города, но и из прошлых воспоминаний и ностальгических чувств.

Как-то на Баумана встретил одну пожилую старушку. Она шла очень медленно, часто останавливалась от бессилия… Заговорили. Рассказала, что прогулка по Баумана – это её последнее желание перед смертью, что пришла пообщаться и попрощаться с городом, с улицей Баумана. Меня это не удивило, так как знаю многих казанцев, которые прощались с улицей Баумана, когда навсегда покидали Казань или Свою Жизнь! Эта старушка рассказала мне о своём одиночестве, о котором всегда забывала во время прогулок по Баумана. Рассказала, как в молодости продавала здесь пирожки за пять копеек. Начала громко зазывать на пирожки… и заплакала. Так, разговаривая с бабушкой, мы дошли до Кремля. Там её встретил сын на иномарке. Он оправдывался, что мать, дескать, сама его попросила оставить её одну на Баумана. Я затронул тему её одиночества. Все втроём разговорились об этом. Пришли к выводу, что одиночество – это всегда потеря интереса к жизнеутверждающему общению с Собою. Диалоги со Всем остальным – вторичны! Если мы, проснувшись, ожидаем Великого Счастья Общения с Собою, а засыпая, уже мечтаем об этом общении настолько, что у нас сияет улыбка на лице, то мы далеки от одиночества! Мы должны ценить это общение и не ссориться с собою. А общение с Казанью всегда поможет в этом…

Колонны университета как чудо света с запахом селёдки

1967 год. Мне почти пять лет. Возвращаюсь на кузове украшенной первомайской машины с демонстрации, рядом со мной сосед по коммуналке, мой друг детства Серёжа Бакуркин. Проезжаем мимо некоего белого здания, опирающегося на белые гигантские столбы! Весьма удивлён! Это, пожалуй, было первое в моей жизни удивление, вызванное восприятием архитектурного сооружения! От удивления мы с Серёжей вместе как-то синхронно закричали и начали показывать пальцем на это Чудо Света. Серёжа хорошо рисовал. Он сказал мне: «Я нарисую это на большой бумаге». И вот мы уже сидим в коридоре бауманской коммунальной квартиры за деревянным столом, пропитанным соками от еды. Серёжа разложил на нём большую, светло-коричневую, толстую обёрточную бумагу, пахнущую селёдкой… Взял жёлтый карандаш. Белых карандашей тогда не было в коробке. Серёжа медленно ведёт прямые жёлтые линии увиденного нами здания. Я как консультант подсказываю ему. Помню о том, как спорили о количестве этих гигантских столбов. Серёжа, видимо, устал и хотел их нарисовать в меньшем количестве. И вот здание с колоннами нарисовано! Я беру этот рисунок и бегу домой, чтобы похвастаться перед своим папой. Папа посмотрел на рисунок и сказал с огорчением маме: «Ну зачем он хвастается тем, что не сам сделал?!» Потом папа объяснил мне, что мы увидели Казанский университет и там учится в аспирантуре на математическом факультете мой дядя Раиль-абый. Позднее мы сходили к нему в Ленинскую библиотеку. И была небольшая экскурсия. Вопросов о том, кем быть и где учиться теперь уже не возникало! Только университет!

А рисунок университета с величественными пятью колоннами ещё долго висел на стене коридора нашей коммуналки и пахнул селёдкой.

Не это ли счастье?

Впервые о том, что у некоторых жителей нашей коммуналки есть свои дачи, я услышал тогда, когда мне было почти пять лет. Слово «дача» я уже знал с яслей и не любил его. Это слово было для меня чёрным символом расставания с мамой на целых три месяца. Ведь меня каждое лето отправляли на детскую дачу на озере Лебяжьем. Эта дача была от казанского обувного объединения «Спартак».

И вот я узнаю, что, оказывается, у некоторых соседей по моему двору начали появляться дачи. Знать об этом – одно, а вот завидовать тому, как папа моего друга по двору Володьки Ефимова входит в коридор коммуналки с большой корзиной, наполненной викторией, оставляя после себя ароматный шлейф запаха самой вкусной ягоды в мире – это другое! Вот бы оказаться на даче Володьки Ефимова!

И такой случай подвернулся!.. Проснувшись раньше своих, я традиционно сидел во дворике на солнышке и отчитывал бой курантов Спасской башни. Во двор въехала голубая машина-катафалк с пассажирами в салоне. Это было зрелище! В мой двор впервые заехал автобус с пассажирами! За рулём был папа Володьки Ефимова. Он быстро забежал домой и вытащил на улицу сонного Володьку с булкой в руках. Я догадался, что они все едут на дачу. Позавидовал Вовке. Видимо, это почувствовал его папа. Он пригласил меня поехать вместе с ними. Я быстро забежал домой и сказал маме, что уезжаю на дачу к Вовке.

И вот мы едем. Сначала было интересно. Ведь это для меня новое загородное направление! Потом интерес к дороге пропал. В салоне было душно, а дорога не кончалась. Она была мучительно-долгая. Сначала просто есть хотелось, а потом я начал понимать, что Хочу Жрать! Ведь я не позавтракал, а Володька свою булку с маслом срубал, ещё до приглашения меня к поездке на дачу! Я, пожалуй, впервые тогда познал, что такое голод!

Наконец-то наш катафалк остановился. Нас с Вовкой высадили на даче, а машина, переполненная пассажирами, уехала вместе с папой Вовки восвояси.

Мой дом, где есть еда, далеко! Жрать хочется! Взрослых ни души. Мы, мальчишки, одни на пустыре, утыканном маленькими типовыми домиками.

Володька откуда-то взял ключи от домика, и мы в него вошли. В нём было тесно. Одна койка и столик. Вот и весь интерьер. Эта комнатка была чуть меньше городской коммуналки, откуда приехал Вовка. Он упал на кровать и начал качаться на её металлической пружине. О том, что я хочу жрать, мне всё-таки Вовке удалось донести. Начали искать еду! Везде было пусто! Ни одного завалявшегося сухарика! Ягод и фруктов на грядках уже тоже не было! До меня дошло, зачем меня привезли сюда. Ну уж во всяком случае не викторию лопать, а составить компанию Вовке, чтоб ему скучно не было.

Мы вышли с Вовкой на поле. Он рассказал мне о листьях, которые можно есть! Так я впервые в жизни открыл для себя щавель! Накинулся на него. Ел долго и много… Полегчало. Теперь я хотел просто есть, но не жрать! Пошли в дом. Володька открыл погреб дачи и вытащил оттуда холодную кастрюлю. А уже из кастрюли стеклянную баночку, на дне которой лежал маленький ломоть жёлто-прежёлтого сливочного масла. Когда мы поделили этот кусочек пополам и стали ощущать, как он тает во рту, то я поймал себя не только на мысли, что и кусок масла может быть конфеткой, но и на том, что Вовка наконец-то тоже голоден! Эта солидарность меня обрадовала! Но машина с папой Вовы не возвращалась. День клонился к вечеру. Мы ползали по траве и жевали щавель…

Наконец-то услышали бибиканье машины! Забежали в неё, опять переполненную пассажирами. Поехали обратно. Туда, где есть еда! В Казани уж еда должна же быть! Вот до чего я тогда додумался!

Ехали обратно тоже долго и мучительно. Тем более потому, что некоторые взрослые ели в дороге, но нам с Вовкой не предлагали. Ели ложками из своих стеклянных банок. Никогда не забуду, как в одной из банок лежала варёная картошка с куском мяса, а в другой – гречневая каша с уже очищенным яйцом. И как у меня тогда хватило воли не попросить покушать у этих заправских мужиков, которые, видимо, были из одной рабочей бригады?! Ведь во дворе хватало же воли произносить: «Сорок восемь – половину просим!» Ну не получил бы я тогда от взрослых ответ: «Сорок один – ем один»?

Взрослые много курили, как и Вовкин папа. Меня от голода и табачного дыма стало подташнивать. Ура! К счастью, мы заехали в мой родной дворик! И я, неимоверно страдающий от голода, побежал к себе домой! Дверь моей квартиры оказалась закрытой, и я понял, что голодные приключения ещё продолжатся! Что делать? Жрать так хочется! Залез в нашу коридорную тумбочку и обнаружил в ней пол-литровую банку старинного варенья со смородиной, а также… буханку ржаного хлеба. Разрезал ручкой ложки эту всю буханку вдоль… и пополам… как Тоська-повариха из фильма «Девчата» и вывалил почти всю банку варенья на эту гигантскую полбуханки. Кстати, я это сделал раньше Тоськи! И пусть она не думает, что это её кулинарный патент. Держу этот гигантский, размером в ширину моего тела, самопальный бутерброд в руках и не могу правильно подобраться ртом к нему. Пробую подойти то справа, то слева, то по центру… Бутерброд ведь наклоняется, и варенье капает на меня! И всё-таки набрался смелости и воткнулся зубами в эту полбуханки, залитую чёрным вареньем! И вот я ем… весь в варенье… от головы до пят… зато ем! Обнаружил большой металлический чайник на газовой плите и стал запивать всё проглоченное холодной водой. И глаза мои закатились от удовольствия! Не это ли счастье?!

Все мы были из больницы Клячкина…

Точнее, все те, кто родился в начале шестидесятых годов в сердце Казани… Если тогда Ваши родители жили на Баумана и ждали Вас, ещё не появившегося на свет, то Вы уж точно «вылупились бы из своей скорлупы» в здании больницы Клячкина, находящейся на улице Островского. Именно там располагалось главное родильное заведение Казани. Именно оттуда произрастали Казань и казанцы. Именно там моя мама, идя по коридору, почувствовала у себя между ног Нечто, упорно выпадающее и стремящееся в направлении хорошо помытого пола Клячкинской клиники. Ох, если бы я тогда хоть немножко осознавал, какие неудобства создаю самому любимому Человеку Своей Жизни, то придерживался бы покрепче, сопротивляясь гравитации земли казанской! Даже сейчас, познав теорию гравитации из работ Эйнштейна, я так и не понял, какая неведомая сила тогда несла меня к полу больницы Клячкина. Мама меня всю жизнь успокаивала, дескать, не переживай о своём прошлом, дескать, я бы тебя всё равно поймала и ты бы не упал на клячкинский пол! Мама дошла до родильни и я легко родился… и именно поэтому пишу для Вас эти строки. Родился я, таким образом, 7 мая 1962 года… в семь утра.

Всё-таки как хорошо, что у женщин иногда случается из ничто делать нечто… и они рожают! Случайно беременеют… и рожают! Поэтому большинство человечества происходит случайно. Было ничто и возникает нечто – жизнь маленького человека – новорождённого.

Утро Клячкинского родильного дома всегда начиналось с того, что один горластый новорождённый горнил своим мощным голосом, призывая к пробуждению. Затем этого горлана подхватывало всё остальное пополнение будущих казанцев. Этот хор имени Клячкина пел так громко, что был слышен прохожим улицы Островского… особенно весной и летом. О чём кричат новорождённые казанцы? Неужели об одном и том же?

И всё-таки все новорождённые, появляясь на свет, кричат и плачут по-разному. Одни кричат от радости того, что родились и в этом крике содержится не просто «Уа-уа!», а слышится «Я рад! Я рад!». Другие новорождённые кричат, недоумевая, и в этом крике слышится интонация «Зачем я родился?! Зачем меня родили?! Ведь всё равно я умру когда-нибудь!». Они кричат о бессмысленности своего будущего существования, ведь взрослые их ещё не научили самозаблуждаться и самоподбадриваться.

Если первые дети, которые кричат от радости, вырастают в жизнерадостных и деятельных сангвиников, то из вторых получаются философы, неудачники, алкоголики и даже наркоманы. Конечно, большинство новорождённых кричат о помощи: «Помогите мне! Помогите мне! Не беспокойте меня, ведь я прошёл такие испытания!» И им взрослые помогают так, что новорождённые засыпают и крепко спят, спят впервые в жизни на свете от своей усталости от рождения, от той работы, которую они проделали для того, чтобы родиться. Но есть такие новорождённые, которые как бы выпадают, отличаются от общего конвейерного потока рождений. Они бывают разными. Одни вообще не кричат. Они подозрительно тихие. Другие, наоборот, кричат так, что вокруг них собираются все акушерки и роженицы, приходят посмотреть любопытные. Вокруг таких родившихся существ собирается толпа, собирается некая аудитория, которая наблюдает, смотрит за тем, как это существо плачет. Оно плачет не потому, что просит о помощи, или не потому, что оно радуется своему рождению, и не потому, что задаёт всем вопрос: «Зачем, дескать, вы здесь живёте, ведь всё равно умрёте?» Такое дитя плачет от удовольствия, что вокруг него собрались люди и смотрят на него. Он как бы чувствуя это, всё больше и больше завлекает аудиторию своим плачем, хотя по-настоящему такому новорождённому уже плакать не хочется. Он играет в плач, а больше он ничего делать не умеет. Играет в этот плач так, чтобы удержать вокруг себя окружающих. Удержать то внимание, которое уделяют для него Другие. Такого новорождённого не устраивает просто мама. Мамы для него мало. Поэтому если он и сосёт грудь, то сосёт её обязательно тогда, когда на это могут посмотреть Другие. Когда за этим наблюдают Другие. Такой ребёнок радуется тому, что на него смотрит много глаз, что он во внимании людей. «Посмотрите, какой я уникальный! Вы разве не видите, какой я уникальный и необыкновенный! Ну, посмотрите же! Если не будете смотреть на меня, то я заплачу!» И он плачет, и этот второй плач уже начинается от недовольства тем, что на него не смотрят.

Вот такими мы рождались… Все такие разные… но всех нас объединяло одно… все мы были из родильного дома Клячкина…

Когда казанское небо и заря были в шоколаде…

Когда в казанских киосках ещё продавались маленькие шоколадки «Аист» по двадцать четыре копейки, запах расплавленного шоколада, вырвавшись из кондитерской фабрики «Заря», добравшись до площади Куйбышева, ещё не настолько сильно будоражил сердца казанцев. Но когда шоколадный «Аист» улетел с киосков и прилавков магазинов, нюхать запах шикарного расплавленного шоколада было уже невыносимо! Ведь шоколада в магазинах Казани не было, а шоколадная «сталеплавильня» работала! Особенно страдала казанская детвора, жившая на улицах в радиусе полукилометра от кондитерской фабрики. Ноги детей сами несли к подножию кондитерской фабрики. Какие ноги?! Сердца детей вели к зданию конфетно-шоколадной промышленности! У кондитерской фабрики всегда вились рои детей, приехавших из различных районов Казани. Казанские детишки напоминали мне тех самых незнакомых пчёлок, которые, сами того не осознавая, почему-то оказывались у банки с вареньем.

«Ударим по изделиям конфетно-промышленной индустрии!» – с таким лозунгом в душе шёл Витька с нашего двора, прихватив с собой ещё пяток своих друзей. Шли быстро! Шли по Баумана! Шли, одержимые заполучить издержки шоколадной промышленности, которые выносятся якобы на помойку этого волшебного шоколадного мира. Ведь возможен же бракованный шоколад и почему бы ему не попасть в рот казанской детворы?! Это была, пожалуй, единственная неправильность вещи, которая радовала меня и дарила мне надежду. Это была неправильность шоколада, который оказывался на помойке! Пусть эта неправильность будет всегда, а значит, будет надежда на шоколадное счастье! И действительно, некоторым везло! И они гордо шли обратно по Баумана. Шли, будучи довольными, уже измазанные шоколадом. Шли, держа в руках коричнево-волшебную кашу с опьяняющей горькотой! Были такие шоколадные счастливчики, но были и такие, которым не везло. Вот мне, например, так и не удалось отведать этой коричневой волшебной каши. Только уже в начале семидесятых годов девочка с нашего двора по имени Ильсияр угостила меня и весь наш двор этой кашей, вытащив её из холодильника. Мама этой девочки работала на кондитерской фабрике.

Позднее доступ к этой шоколадной каше был перекрыт и я перестал видеть на Баумана детей с коричневыми обрамлениями их ртов. Ходили слухи, что сами рабочие кондитерской фабрики стали съедать содержимое этой шоколадной помойки. Такие бесшоколадные времена настали в Казани…

Казанским детским храмам быть!

Какие чувства могут по-настоящему объединять людей? Чувства, основанные на радости и наслаждении? Вряд ли… От стремления к ним и исчезновения их… все беды. Чувства, основанные на страдании и тревогах? Тоже вряд ли… Это солидарная утопия! Чувства, основанные на ожидании? От них вина и обиды… И всё-таки это Главное Врождённое Чувство! Посмотрите на ребёнка и на его Доверие к Миру! Это не просто Доверие! Это и есть Вера в Мир! И по своей Солнечности и Яркости эта Детская Вера уступает всяким верам в Бога вместе взятым! Конечно, когда взрослого человека все ценности предали и они исчезли, то остаётся одна, последняя ценность-опора – это Вера в Бога. Но человек никогда не должен забывать о Величии Врождённой Веры Ребёнка в Мир! Поэтому нужно строить в Казани не только храмы для наполнения их чувством Веры казанцев, но и детские храмы, храмы сказки. И здание нового детского кукольного театра – отличное начало! Поэтому не случайно старый детский театр располагался в храме взрослых. Во всём Божий промысел, который подсказывает, чтобы мы ценили Детскую Веру в Мир!

Когда в Казани звучит одинокая труба…

Людям на улице более свойственно… жить: куда-то ехать или идти, просто гулять, общаться, заниматься делами и даже болеть, так как это тоже жизнь! Ну, это же видно! Это мы видим часто! Этот поток жизни и людей настолько силён, что значительно затмевает то, что людям свойственно и иное… крайне противоположное! В Казани семидесятых годов об этом горожане узнавали благодаря выдуванию… меди… Как поётся в трагивесёлой песне: «Оркестр гремит басами, трубач выдувает медь…» Звучание меди на улицах прошлой Казани… часто напоминало горожанам не только о потоке жизни, но и о встречном потоке крайне противоположного! А сейчас мы слышим и видим только поток нашей жизни. И возникает жизнеутверждающая иллюзия, что люди вообще не уходят из этого Мира, что противоположный поток нашей жизни… отменён! Это может быть и лучше?! Это этичнее?.. Людям, текущим в своём потоке жизнеутверждения, экспансия траура и тревоги не нужна! Помню, как в начале семидесятых годов по Баумана мимо гостиницы «Казань» шла толпа под басовую грустную медь. А в это же время с Чернышевского спускалась свадебная процессия после регистрации брака в центральном ЗАГСе на улице Ленина… Вот такой городской, музыкальный контрапункт! Вот такой трагифарс жизни города!

Сейчас, казалось бы, это невозможно… Тревожно-музыкальные процессии ушли в храмы, но там происходит и венчание. И опять возможно противоречие… нашей жизни…

Это противоречие порой снимает одинокая труба, которая звучит издалека… звучит в местах захоронений… звучит тихо… ненавязчиво… гармонично… к месту… звучит порой божественнее, чем музыка в храмах… Всё-таки Искусство – великая жизнеутверждающая сила!

Когда в Казань приходят жирафы…

Время здесь застыло… хотя с тех пор прошло уже двадцать пять лет. Мощные, полуржавые железобетонные производственные корпуса гордо стояли, держась за «скелет» советской стали. «Кожа» и «мышцы» этих зданий уже омертвели, но их железный каркас каким-то чудом держал эти когда-то отстроенные здания, держал на некоем духе… патриотического и советского энтузиазма, который вселился в эти теперь никому не нужные корпуса. Этот дух жил в стали, пробивавшейся из гнилого бетона, но не в людях, которые когда-то весь этот дух в одно мгновение потеряли. Казалось, что людей, которые испустили этот дух, теперь нет в живых. Нет, они были живы! И слава Богу! Они же не те, кто строил когда-то египетские пирамиды – вечные памятники величию Человека! Эти прогнившие и ненужные здания и производственные корпуса на вечные памятники не претендовали. Они медленно, сами по себе умирали… стоя. Всё, что здесь находилось, когда-то было живым. Выстроенные в колонны ржавые машины теперь не были в ходу. Они, как некие железные трупы, гордо стояли в шеренге, ожидая своего «Освенцима», но никакие печи, которые бы превратили их в основание новых машин, их не ждали!

И всё-таки эта большая территория с мощными, умирающими корпусами жила! Её живость состояла не только благодаря тому, что всё в ней проросло мхом и травой. Не только потому, что деревья обвивали своей зелёной жизнью железобетон… но и потому, что здесь величественно, с гордой осанкой ходили живые существа! Теперь вместо подъёмных кранов вдоль зданий величественно и гордо скользили такие же высокие «подъёмные краны»… Это были настоящие африканские жирафы! Их было несколько десятков! Только они, как оказалось, по достоинству смогли оценить советское ненужное и гнилое наследие. Жирафам здесь хорошо и вольготно гулялось, хотя на первый взгляд могло показаться, что они некие узники концлагеря в полосатых пижамах. Действительно же, несмотря на мощные новые металлические заборы, жирафы чувствовали радость от большого пространства и от гектаров… земли русской. Заборы с колючей проволокой и земля – вот что всегда ценится у нас! И жирафы тоже это ценили! Это ценил и весьма загорелый африканец Мугабе Сугабе, которому в начале лихих девяностых, после окончания Университета имени Патриса Лулумбы почему-то не захотелось возвращаться к себе в Африку. Он каким-то чутьём понял, что Россию должны спасти от краха… жирафы! Именно их длинные шеи позволят заглянуть за горизонт и увидеть путь, по которому пойдут люди, оставившие эти производственные корпуса, заводы и фабрики!.. Поэтому молодой и предприимчивый африканец, благодаря своей природной красоте и темпераменту, а также остаткам своей валюты, не только женился на дочери чиновника, руководившего процессами прихватизации, но и прибрал не нужные никому заводы и земли. Он знал, что жирафам они нужнее!

И людям, как выяснилось позднее, жирафы тоже нужны! Ну не всем, а тем, которых стали кликать олигархами. Они выстраивались в очередь за жирафами и быстро разбирали их. Ведь эстетично же, когда по территории усадьбы не только гуляет серо-бархатный алтайский олень, но и возвышается над всеми длинношеее существо! Идёшь по Рублёвке или Боровому Матюшино, а из чьих-то владений торчит полосатая шея и голова эдакого большеглазого красавца! Чудно!

Мы желаем чудес, и они к нам приходят… и даже из Африки!