Текст книги "Самое грандиозное шоу на Земле: доказательства эволюции"

Вот как надо программировать стайное поведение скворцов. Нужно сосредоточиться на программировании поведения отдельной птицы. Встроим в компьютерного скворца правила поведения в полете и реагирования на присутствие вблизи других скворцов. Определим, в какой степени птица при изменении направления полета будет отдавать приоритет поведению окружающих особей и в какой – собственной инициативе. Все эти правила можно установить экспериментальным путем, наблюдая за птицами в природе. Дадим киберптице возможность менять правила поведения случайным образом, но в определенных рамках. Теперь, когда мы создали сложную программу, в деталях описывающую поведение скворца, наступает самый важный момент. Не следует пытаться программировать поведение стаи, как, возможно, поступил бы программист прошлого. Вместо этого мы клонируем компьютерного скворца, создадим тысячу его копий, идентичных или с небольшими случайными вариациями правил поведения. И “выпустим” их в компьютерную среду обитания, предоставив самим себе, позволив взаимодействовать на основании общих правил.

Если правила поведения одиночной птицы заданы удачно, то тысячи компьютерных скворцов, каждый в виде точки на экране, поведут себя как реальная стая. Поведение не совпадает с реальным? Не беда, можно отойти на шаг назад и изменить правила для одиночного скворца, например по результатам новейших исследований поведения реальных птиц. Теперь остается снова размножить компьютерных птиц. Так, повторяя последовательные стадии перепрограммирования и клонирования компьютерных скворцов, можно добиться поведения, близкого к реальному. Крейг Рейнольдс написал похожую программу (не занимаясь специально скворцами) в 1986 году и назвал ее Boids.

Главное вот что: здесь нет ни хореографа, ни дирижера, ни вожака. Порядок, организация, структура возникают как побочный продукт системы правил, исполняемых локально, а не глобально. Именно так устроена эмбриология: она целиком построена на соблюдении локальных правил на разных уровнях, но главным образом на уровне клетки. Никакого хореографа. Никакого дирижера. Никакого централизованного планирования. Никакого архитектора. В эмбриологии и на производстве процессы, аналогичные работе подобной программы, называются самосборкой.

Тела человека, орла, крота, дельфина, гепарда, леопардовой лягушки и ласточки – все они столь восхитительно и точно собраны, что кажется невозможным то, что гены, их программирующие, не являются ни чертежом, ни генпланом. Тем не менее это так. Как и в случае компьютерных скворцов, все создано отдельными клетками, следующими локальным правилам. Прекрасно спроектированное тело возникает благодаря исполнению локальных правил отдельными клетками, без какого бы то ни было всеобщего плана. Клетки эмбриона “танцуют” друг с другом как скворцы в гигантской стае. Есть, однако, важные различия. В отличие от скворцов, клетки склеены вместе, образуют слои и блоки: их “стаи” называются тканями. “Танцуя” и крутясь, они образуют трехмерные формы, вызывая инвагинацию (впячивание) тканей в ответ на движение клеток, разрастание или сжатие тканей в ответ на изменение местных схем клеточного роста и смерти. Мне нравится аналогия, предложенная известным эмбриологом Льюисом Уолпертом в книге “Триумф зародыша”: оригами – японское искусство складывания фигурок из бумаги. Однако прежде чем перейти к этой аналогии, я хотел бы отмести несколько альтернативных аналогий, которые могут прийти в голову при размышлении об эмбриональном развитии, а именно – сравнений с процессами конструирования и производства.

Кое-что о развитии

Удивительно трудно подыскать приемлемую аналогию процесса развития живой ткани, однако можно найти частичное сходство с отдельными сторонами этого процесса. Например, понятие “рецепт” гораздо лучше отражает суть, чем “чертеж”, и я иногда пользуюсь первым для того, чтобы объяснить, почему последнее неверно. В отличие от чертежа, рецепт необратим. Следуя тексту рецепта пирога, в итоге вы получите пирог. Но по готовому пирогу вы не восстановите рецепт, в то время как, видя здание, вполне можно воспроизвести чертеж. Дело в том, что части здания и элементы чертежа соответствуют друг другу. Не считая очевидных исключений вроде вишенки в центре, однозначного соответствия между кусочками пирога и строчками рецепта нет.

Какие еще аналогии с человеческой деятельностью можно привести? Скульптура? Нет, совсем не то. Скульптор берет глыбу камня или кусок дерева и обрабатывает его, аккуратно удаляя лишнее, пока не получит желаемую форму. В принципе, эта процедура напоминает в эмбриологии процесс апоптоза. Апоптоз – это запрограммированная клеточная смерть. Так формируются пальцы на руках и ногах. У человеческого эмбриона пальцы соединены. Когда вы или я находились в матке, наши кисти и ступни были перепончатыми. У подавляющего большинства перепонки исчезают (но встречаются и исключения) в процессе запрограммированной клеточной смерти. Это и вправду похоже на скульптора с его резцами, однако эта аналогия все же не помогает понять развитие эмбриона. Некоторые скульпторы работают не резцом. Они лепят форму из глины или воска. Опять не то. И аналогия с кройкой и шитьем также не годится: ткань сначала размечают по лекалам и разрезают, выкроенные детали сшивают по заранее намеченной схеме друг с другом. Готовая одежда выворачивается швами внутрь, чтобы их не было видно. Это, пожалуй, похоже на некоторые детали эмбриологического развития. Но в целом кройка и шитье, как и ваяние, слабо напоминает эмбриологию. Вязание подходит несколько больше: свитер складывается из отдельных петель, как из отдельных клеток. Однако есть аналогии и уместнее.

Как насчет сборки автомашин или других сложных механизмов на конвейере? На автозавод поступают детали, изготовленные в литейных цехах (здесь, думаю, нет даже отдаленного сходства с эмбриологией). Детали поступают на конвейер, где их прикручивают, приковывают, приклеивают и так далее, в соответствии с планом. Но, повторяю, в эмбриологии нет ничего, что напоминало бы план. Зато имеется некоторое сходство с упорядоченным соединением деталей, как на конвейере, где готовые карбюратор, распределительная головка, ремни привода вентилятора, головка цилиндров и так далее подгоняются друг к другу.

На иллюстрации показаны три типа вирусов. Слева – вирус табачной мозаики (ВТМ), который поражает листья табака и других представителей семейства пасленовых (например, помидоров). В центре – аденовирус, инфицирующий органы дыхания многих животных, не исключая нас. Справа – бактериофаг Т4, который паразитирует на бактериях. Он выглядит как лунный модуль, да и ведет себя примерно так же: приземляется на поверхность бактерии (она гораздо крупнее его), приседает на своих паучьих ножках и запускает вглубь клетки зонд, пробуравливая ее стенку. После этих операций бактериофагу остается внедрить в клетку свою ДНК. Вирусная ДНК захватывает бактериальный белок-синтезирующий аппарат, заставляя его работать на себя – воспроизводить новые вирусы. Два других вируса, изображенные на иллюстрации, ведут себя сходным образом.

Три типа вирусов

То, что вы здесь видите, большей частью представляет собой контейнер с генетическим материалом, а у “лунного модуля” Т4 заметно еще приспособление для заражения клетки-хозяина. Любопытно, как строится этот белковый контейнер: в процессе самосборки. Каждый вирус собирается из нескольких предварительно синтезированных белковых молекул. Каждая белковая молекула сворачивается в третичную (объемную) структуру: здесь действуют законы химии, распоряжающиеся конкретными последовательностями аминокислот. Свернутые молекулы присоединяются друг к другу, формируя так называемую четвертичную структуру. Здесь вступают в силу локальные правила. Белковые субъединицы – капсомеры – присоединяются друг к другу, как кирпичики “Лего”. Заметьте, насколько геометрически совершенна эта микроконструкция. Аденовирус сложен из 252 капсомеров, изображенных здесь в виде шариков. Они организованы в икосаэдр. Икосаэдр – одно из совершенных “Платоновых тел”, которое имеет двадцать треугольных граней. Капсомеры собираются в икосаэдр не во исполнение какого-либо плана, а потому, что подчиняются общим химическим законам. Так формируются кристаллы, и аденовирус и в самом деле можно назвать крошечным полым кристаллом. “Кристаллизация” вирусов является превосходным примером самоорганизации, которую я считаю основным механизмом, собирающим воедино живых существ.

У бактериофага Т4 вместилище для генетического материала также имеет форму икосаэдра, но с более сложной четвертичной структурой, включающей добавочные белковые единицы, также организованные согласно правилам, диктуемым микроусловиями. Эти субъединицы включены во впрыскивающий аппарат бактериофага и “ноги”, прикрепленные к икосаэдру.

Возвращаясь от вирусов к эмбриологии крупных организмов, я снова обращусь к любимой аналогии – оригами. Это японское искусство складывания фигурок из бумаги. Я умею складывать только одну фигурку – “Джонка”. Ее в детстве научил меня делать отец. Сам он обучился этому в младшей школе еще в 1920-х, во время повального увлечения оригами. Что здесь напоминает биологию? То, что в процессе складывания кораблик проходит несколько “личиночных” стадий, которые чудесны сами по себе: так, гусеница – это красивый промежуточный этап на пути к бабочке, не имеющий с ней, то есть с конечным произведением, ничего общего. Наш кораблик, начинаясь с чистого листа бумаги, безо всяких ножниц, без клея и вставок, путем простого складывания проходит вполне узнаваемые “личиночные” стадии: стадию катамарана, коробки с двумя крышками, картины в раме – и только после превращается в кораблик. Что еще говорит в пользу аналогии с оригами, так это то, что когда вы в первый раз учитесь складывать кораблик, то каждая “личиночная” стадия открывается вдруг, совсем неожиданно. Ваши руки работают, но вы, складывая кораблик, точно не следуете схеме ни самого кораблика, ни его промежуточных фигур. Вы следуете правилам складывания бумаги, которые, на первый взгляд, не связаны с конечным произведением, пока оно не возникает – как бабочка, выпархивающая из кокона. Так аналогия с оригами ухватывает некую важную суть микроусловий или правил в противовес общему плану. Также аналогия хороша тем, что она имитирует операции сгибания, складывания, выворачивания наизнанку – всех хитростей, которые происходят с зародышевыми тканями. Это сравнение больше всего подходит для ранних стадий развития. Но все же эта аналогия имеет свои изъяны. Вот два очевидных.

Чтобы сложился кораблик, требуются человеческие руки. Это раз. Второе: “развивающийся эмбрион” не растет, не увеличивается в размерах. Конечная фигурка весит ровно столько же, сколько вначале. Признавая это различие, я буду иногда называть эмбриологию “растущим оригами”, а не просто оригами.

Два указанных ограничения компенсируют друг друга. Листки зародышевой ткани сминаются, выгибаются и выворачиваются наизнанку. Они растут, и именно рост является их движущей силой. В оригами же движущей силой становится рука. Если вы зададитесь целью сделать оригами из листка живой ткани вместо бумаги, то вам придется нелегко: ведь понадобится задать рост ткани не одинаковый по всем направлениям, а неравномерный, чтобы он шел в одних местах быстрее, а в других – медленнее.

Джонка, складываемая из бумаги, проходит три “личиночных” стадии: “катамаран”, “коробка с двумя крышками”,

Если задать правильные соотношения, то автоматически сложится правильная фигура: где следует, она выгнется, где нужно – согнется, вывернется наизнанку, сама собой, без рук, без схемы, просто руководствуясь локальными правилами взаимодействия. Происходящее нельзя назвать рискованным или маловероятным: ведь это именно то, что происходит в реальности. Давайте назовем это “автооригами”. Как это “автооригами” работает в реальном эмбрионе? В настоящем эмбрионе клетки, настоящие живые клетки, все время делятся, и зародышевые ткани растут. И растут они с разной скоростью на разных участках. Разница достигается различиями в скорости деления клеток, которая регулируется микроусловиями. Итак, мы вернулись к основополагающему принципу: восходящий алгоритм превалирует над нисходящим. Имеется целая серия вариантов (существенно более сложных) этого простого принципа, который реализуется на ранних стадиях эмбрионального развития.

Продемонстрирую, как складывается оригами на ранних стадиях развития позвоночных. Оплодотворенная яйцеклетка делится на две. Затем из двух клеток получается четыре. Деление продолжается, но на этой стадии еще нет роста, нет разбухания. Все заканчивается сферическим шариком, состоящим из множества клеток, но размер его точно такой, как и у яйцеклетки. Этот шарик – бластула – полый. Следующая стадия – гаструляция. Льюис Уолперт остроумно высказался о ней так: “Самый важный момент в вашей жизни – не рождение, не свадьба или смерть, а гаструляция”. Гаструляция подобна землетрясению в микромасштабе, оно охватывает всю поверхность бластулы и переиначивает все вокруг. Ткани эмбриона радикально перестраиваются. Обычная гаструляция предполагает впячивание полого шарика, то есть бластулы, внутрь таким образом, что он становится двухслойным с одним отверстием наружу. Внешняя стенка гаструлы называется эктодермой, внутренняя стенка – энтодермой, между этими слоями располагаются клетки, слагающиеся в мезодерму. Эти три зачаточных слоя в итоге формируют все части тела. Так, из эктодермы получаются кожа и нервная система, пищеварительную систему и другие внутренние органы формирует энтодерма, а из мезодермы образуются кости и мышцы.

Нейруляция

Следующая стадия эмбрионального “оригами” называется нейруляцией. На рисунке показаны срезы эмбриона амфибии (лягушки или саламандры), идущие сверху вниз и через центр. Черный кружок – это нотохорд, твердый стержень, действующий как предшественник позвоночника. Нотохорд служит диагностическим признаком хордовых животных, к которым принадлежим мы и другие позвоночные, хотя у нас, как и у других позвоночных, нотохорд имеется только в эмбриональном состоянии. Во время нейруляции, как и во время гаструляции, самым заметным событием является впячивание, или инвагинация. Напомню, нервная система образуется из эктодермы. Происходит это так. По всей спинной стороне часть эктодермы постепенно впячивается в направлении от переднего конца к заднему, при этом сворачиваясь в трубку и образуя соединение, наподобие застежки-“молнии”; соединенные концы оказываются между внешним слоем и нотохордом. Эта трубка в итоге превращается в спинной мозг – основной нервный ствол тела. Передний его конец раздувается и превращается в головной мозг. Из этой зачаточной трубки путем последовательного клеточного деления происходят все остальные нервы.

Инвагинация клеточного листка

Не хочу углубляться в детали гаструляции или нейруляции. Замечу только, что они удивительны и что сравнение с оригами вполне адекватно передает их суть. Мне было важно показать принципы, управляющие усложнением эмбриона путем растущего оригами. Выше показано, что происходит с клеточным слоем. Это только одно из многих событий эмбрионального развития. Легко увидеть, насколько действенной операцией может быть инвагинация. Она играет исключительную роль как во время гаструляции, так и во время нейруляции.

Гаструляция и нейруляция заканчиваются на ранних стадиях развития эмбриона и определяют его форму. Инвагинация и другие операции растущего “оригами” происходят и на этих ранних стадиях, и после, когда формируются сложные органы, например, глаза и сердце. Но все же, принимая во внимание, что все эти действия выполняются без рук, что приводит все в движение? Отчасти, как я отмечал, простое разрастание. Клетки делятся во всех тканевых листках. Следовательно, их площадь увеличивается, а так как деться растущей ткани некуда, то она собирается в складки или впячивается. Но процесс на самом деле находится под жестким контролем. Его изучением занималась группа ученых, связанная с блестящим биологом-теоретиком Джорджем Остером из Калифорнийского университета в Беркли.

Клетки и скворцы

При клеточном моделировании Остер и его коллеги следовали той же стратегии, которую мы упоминали, говоря о скворцах. Вместо того чтобы задать программу поведения бластуле, они задали программу одной ее клетке. Затем ученые в компьютере “вырастили” много клонов клеток и проверили, что получится, когда эти клетки собраны вместе. Говорить “задали поведение одной клетке” не совсем точно, лучше так: “создали математическую модель одной клетки, построенную на основе известных фактов о клетке”, но все же удобнее пользоваться первоначальной простой формулировкой. Особенно важно, что внутреннее пространство клетки связано пересекающимися эластичными нитями-микрофиламентами, способными сокращаться наподобие мускульных волокон[51]51
  Сама по себе история с мускульным сокращением замечательна. Я не перестаю восхищаться этим процессом с того момента, когда впервые увидел его. Это случилось еще в школе, когда к нам пришел на урок знаменитый кембриджский физиолог Джозеф Нидэм, блестящий эрудит, больше известный как ведущий исследователь истории китайской науки; его пригласил наш учитель, племянник Нидэма, и я ему до сих пор несказанно благодарен. Мы завороженно наблюдали в микроскоп, как чудесным образом сокращаются мускульные волокна, стоит только капнуть на них АТФ (аденозинтрифосфорная кислота, универсальная энергетическая молекула всех организмов).


[Закрыть]. Модель Остера упрощает клетку до двухмерного изображения, удобного для представления на экране компьютера, оставляя всего полдюжины филаментов, соединяющих узловые точки геометрической формы модельной клетки. В модели всем микрофиламентам придаются определенные количественные характеристики, смысл которых хорошо понятен физикам: например, коэффициент вязкого затухания или константа упругости. В действительности неважно, что эти характеристики обозначают; все их физики обожают использовать, когда имеют дело с пружинами или другими упругими телами. В реальной клетке сокращаться способны все Субкортикальный филаменты, но для упрощения модели Остер в своей модели разрешил сокращаться только одной нити из шести. Если реалистичный результат получится даже при отбрасывании ряда известных свойств клетки, то уж при сохранении большей части свойств результат поведения усложненной модельной системы должен только улучшиться. Вместо того чтобы дать микрофиламенту возможность сокращаться как ему угодно, ученые встроили (запрограммировали) свойство, которое присуще любому мышечному волокну: в ответ на растяжение выше определенного предельного значения нить сокращается до меньшей длины, чем в равновесном (не растянутом и не сокращенном) состоянии.

Микрофиламенты внутри модельной клетки Остера

Таким образом, у нас есть сильно упрощенная модель клетки: двухмерный абрис, внутри которого протянуты шесть эластичных нитей, причем одна из нитей способна активно сокращаться в ответ на внешний сигнал растяжения. Это первая стадия процесса моделирования. На второй стадии Остер и его коллеги смоделировали клон из нескольких десятков таких клеток и организовали их в круг, как будто это двухмерная бластула (или тонкий срез бластулы). Затем они взяли и “потянули” одну клетку (запрограммировали мгновенное увеличение натяжения), чтобы спровоцировать сокращение активного микрофиламента. То, что произошло дальше, восхитительно: модельная бластула приступила к гаструляции! Посмотрите на шесть последовательных кадров, запечатлевших это событие. В обе стороны от активированной клетки распространилась волна сокращений, и клеточный шарик начал спонтанно сгибаться и впячиваться.

Дальше – больше. Остер понизил пороговое значение сокращения активного микрофиламента. В результате начавшееся впячивание продолжилось, и в конце концов выщепилась “нервная трубка”. Важно понять, что данная модель – это не точная имитация нейруляции. Можно, конечно, отбросить то обстоятельство, что модель работает с двухмерным клеточным кругом со сверхупрощенными внутренними свойствами, но это все равно даже не модельная двухслойная гаструла. Это та же самая бластулоподобная отправная фигура, с которой при других параметрах начинается и гаструляция. Но ведь же моделям и не полагается точно повторять реальные объекты. А наша модель должна показать, насколько просто имитировать важнейшие аспекты клеточного поведения в раннем эмбрионе. То, что даже простой двухмерный кружок из одинаковых клеток спонтанно отвечает неким реалистичным образом на внешний стимул, служит важным доказательством того, что эволюция различных эмбриональных процессов на ранних стадиях вовсе не требует каких-то сложных решений. И нужно помнить, что мы имеем дело с простой моделью, а не с простым явлением. Подобного соотношения следует ожидать от любой хорошей модели.

Гаструляция модельной бластулы Остера

Формирование нервной трубки в модели Остера

Я рассказал о моделях Остера, чтобы продемонстрировать принцип, лежащий в основе взаимодействия клеток друг с другом, – взаимодействия, в результате которого они организуются в оформленное тело. Этот базовый принцип справляется с работой без всяких чертежей, представляющих идею готовой конструкции. Простейшие операции построения раннего эмбриона уже были названы: оригамиподобное складывание, инвагинация и выщепление как в модельной бластуле Остера. Более тонкие операции идут на дальнейших стадиях эмбрионального развития. Так, например, в ходе остроумнейших экспериментов было доказано, что нервные отростки, выходящие из спинного и головного мозга, доходят до места назначения, до своего органа, не следуя заранее установленному плану, а за счет химического привлечения; они подобны псу, находящему по запаху суку. Один из классических ранних экспериментов, превосходно иллюстрирующих этот механизм, провел Роджер Сперри, нобелевский лауреат-эмбриолог. Сперри с коллегами взяли головастика и вырезали у него со спинки и с брюшка одинаковые по размеру квадратики кожи. А потом пришили их обратно, но поменяв местами: кусочек со спинки оказался на брюшке, а с брюшка – на спинке. Когда головастик стал лягушкой, то результат оказался весьма забавным, как это зачастую бывает в эмбриологических экспериментах. У лягушки на темной крапчатой спинке красовался квадратик кожи с брюшка, светлый, как и должно быть на брюшке, а на брюшке выделялся темный квадратик кожи со спинки. Обычно, если пощекотать лягушку кисточкой по спине, она потрет раздраженное место лапой, будто сгоняет муху. Но когда Сперри пощекотал светлый квадратик кожи на спинке своей лягушки, она потерла брюшко! А когда Сперри щекотал темный квадратик на брюшке, то лягушка сгоняла воображаемую муху со спинки.

Согласно Сперри, при нормальном развитии эмбриона происходит следующее: аксон – длинный тонкий трубчатый отросток нервной клетки – выходит из спинного мозга, вынюхивая, словно собачий нос, кожу на животе. Другой аксон вырастает, нацеливаясь на кожу на спине. При ненарушенном развитии все происходит правильно: щекочешь спинку – лягушка чувствует спинку, щекочешь брюшко – брюшко. Но у лягушки Сперри некоторые нервные клетки, идущие на “запах” кожи с живота, оказались на спине, а другие, которые направлялись к коже спины, – на брюшке. Тех, кто верит в теорию “чистой доски”, говорящей о том, что индивид рождается без врожденного умственного содержания, начинает жизнь с чистого листа, заполняя его по мере накопления опыта, результат эксперимента с лягушкой должен удивить. По этой теории лягушка должна была бы научиться сопоставлять ощущения с той или иной частью тела. Вместо этого, оказывается, каждая нервная клетка в спинном мозге имеет особую метку, например, нервная клетка для брюшка или нервная клетка для спинки, даже если клетка пока не пустила свой аксон к месту назначения. И клетка находит свой участок кожи, где бы он ни находился. Если бы по спине экспериментальной лягушки ползла муха, то лягушка почувствовала бы, как муха внезапно перескочила на брюшко, поползала там, а потом снова перескочила на спинку.

Эксперименты позволили Сперри сформулировать свою “хемоаффинную” гипотезу, согласно которой нервные волокна протягиваются в нужных направлениях не благодаря наличию общего плана, а в силу того, что каждый аксон ищет свой пункт конечного назначения, следуя индивидуальной химической аффинности, или химическому сродству. Здесь снова срабатывают местные условия и правила. Клетки в изобилии снабжены метками, химическими значками, которые помогают им найти партнеров. Если вернуться к аналогии оригами, то в ней и для принципа мечения найдется место. В бумажном оригами обычно обходятся без клея, но теоретически его можно применить. В эмбриологическом оригами, где телу животного необходимо скреплять клетки, эквивалент клея все же используется. Много клеев, если уж на то пошло, потому что в организме их не один, не два, и метки приходятся как нельзя более кстати. В каждой клетке, на поверхности, где клетки контактируют друг с другом, есть много скрепляющих молекул. Это клеточное склеивание играет важную роль в эмбриональном развитии всех частей тела. Однако клеточные клеи отличаются от привычных нам. Для нас клей – это клей. Им склеивают, и все. Один клей схватывается крепче, другой – быстрее, некоторые типы клея больше подходят для древесины, другие – для металлов или пластика. Но вот, пожалуй, и все, что можно сказать о наших клеях.

Молекулы клеточного клея гораздо более изощренные. Более причудливые, если можно так сказать. Если наш клей склеивает почти любые поверхности, то молекулы клеточного клея приклеятся только к строго определенным склеивающим молекулам. Один из классов таких связывающих молекул у позвоночных называется кадгеринами. Кадгерины включают больше восьмидесяти известных сегодня веществ. За небольшим исключением, из примерно восьмидесяти кадгеринов каждый свяжется только с такой же молекулой. Впрочем, оставим клей, есть аналогия лучше: детская игра, в которой каждому игроку дается метка с названием какого-либо животного, и меток этих по паре на каждого животного. Игра заключается в том, что дети носятся по комнате и издают звуки, характерные для своего животного, а задача игрока – услышать в этой какофонии напарника и извлечь его из толпы. Кадгерины действуют сходным образом. Но и здесь не предполагается наличие плана: действуют микроусловия и локальные правила.