Текст книги "Одиннадцать видов одиночества"

Строители

С писателями, пишущими о писателях, легко может случиться ужасный литературный выкидыш; это все знают. Начни рассказ с предложения «Крейг затушил сигарету и кинулся к пишущей машинке», и в США не найдется ни одного редактора, которому захочется прочитать дальнейшее.

В этом смысле будьте спокойны: перед вами самый обыкновенный, совершенно реалистичный рассказ про таксиста, кинозвезду и знаменитого детского психолога – это я обещаю. Но в самом начале вам придется все-таки потерпеть, потому что писатель в этой истории тоже есть. Я не буду называть его Крейгом и могу поручиться, что он не окажется единственным Чутким Человеком среди героев, но к его постоянному присутствию нужно все-таки привыкнуть, и лучше сразу смириться с тем, что вести себя он будет так же неловко и навязчиво, как чаще всего и ведут себя писатели – что в литературе, что в жизни.

Тринадцать лет назад, в 1948 году, мне было 22 года, и я работал литературным редактором в отделе финансовых новостей агентства «Юнайтед пресс». Платили мне 54 доллара в неделю, работа была так себе, но давала мне два преимущества. Во-первых, когда меня спрашивали, чем я занимаюсь, я всегда мог ответить: «Работаю в „Юнайтед пресс“», и это звучало бодро; а во-вторых, каждое утро я с усталым видом подходил к зданию «Дейли ньюс» – в дешевом плаще, который сел после стирки и был мне теперь маловат, и потрепанной коричневой шляпе на голове (тогда я называл бы ее «видавшей виды» – хорошо, что с тех пор я понял, что к словам надо относиться честно. Шляпа была именно потрепанная, потому что в припадках нервозности я то и дело ее трепал, придавая ей все новые и новые формы; никаких таких видов она не видывала). И лишь те нескольких минут, которые я каждый день проходил чуть в горку от выхода из метро к зданию «Дейли ньюс», я был Эрнстом Хемингуэем, который идет на работу в «Канзас-Сити стар».

Хемингуэй же успел побывать на войне и вернуться до того, как ему исполнилось двадцать лет? Я тоже; и пусть никаких ранений и медалей за отвагу в моем случае не было, факт остается фактом. Собирался ли Хемингуэй тратить время на колледж, только откладывая тем самым начало писательской карьеры? Черта с два! Вот и я не хотел. Мог ли Хемингуэй всерьез воспринимать работу в газете? Конечно нет; а значит, и разница между его удачным стартом в «Канзас-Сити стар» и моим прозябанием в финансовом отделе была незначительной. Главное – и Хемингуэй, я уверен, первым бы с этим согласился, – что писатель должен где-то начинать.

«Внутренние корпоративные облигации сегодня хаотично росли при умеренной активности торгов…» Примерно такой прозой я целыми днями заполнял новостную ленту «Юнайтед пресс». Или: «Растущие цены на нефть оживили внебиржевой рынок». Или: «Совет директоров „Тимкин роллер беаринг“ объявил…» – сотни и сотни слов, смысла которых я никогда на самом деле не понимал (что такое, прости господи, «двойной опцион» или «облигация с фондом погашения»? До сих пор не имею об этом ни малейшего понятия), а телетайпы все пыхтели и звякали, с Уолл-стрит поступали все новые и новые биржевые сводки, и все до единого вокруг меня обсуждали бейсбол, пока не наступал тот благословенный момент, когда можно было идти домой.

Мне всегда нравилось думать о том, что Хемингуэй рано женился; тут мы с ним были похожи. Мы с Джоан жили в самом конце Двенадцатой Западной улицы в просторной комнате в три окна на третьем этаже, и если это был не совсем Левый берег, то уж точно не по нашей вине. Каждый вечер после ужина Джоан мыла посуду, и в комнате воцарялась уважительная, почти благоговейная тишина; это означало, что мне пора удаляться за стоявшую в углу складную ширму, где у меня был стол с лампой и портативной пишущей машинкой. Естественно, что именно там, под белесым взглядом настольной лампы, и без того натянутое сравнение с Хемингуэем давалось особенно тяжело. Потому что ничего похожего на «У нас в Мичигане», «Трехдневную непогоду» или «Убийц» из моей пишущей машинки не выходило; довольно часто оттуда вообще ничего не выходило, и даже когда получалось что-нибудь, про что Джоан говорила: «Чудесно!», в глубине души я знал, что все это никуда – никуда! – не годится.

Бывали и вечера, когда, спрятавшись за ширмой, я просто маялся дурью – прочитывал до последней буквы все, что было написано на упаковке спичек или, например, все объявления на последней странице «Субботнего литературного обозрения». В один из таких дней, поздней осенью, я и натолкнулся на следующие строки: «Необычная возможность подработать для талантливого писателя. Необходимо воображение. Бернард Сильвер» – и номер телефона, судя по всему, где-то в Бронксе.

Не буду докучать вам остроумным, по-хемингуэевски сухим диалогом, имевшим место в тот вечер, когда я вышел из-за ширмы и Джоан, оторвавшись от раковины, стала читать объявления, капая мыльной пеной на страницы журнала; можно пропустить и мой сердечный, но так ничего и не объяснивший телефонный разговор с Бернардом Сильвером. Перейдем сразу к тому, как двумя днями позже я, после часовой поездки на метро, оказался у него дома.

– Мистер Прентис? – догадался он. – Как, вы говорите, вас зовут? Боб? Отлично, Боб, я Берни. Проходите, располагайтесь поудобнее.

Думаю, в этом месте следовало бы кратко описать и самого Берни, и его квартиру. Ему было лет сорок, а может, и под пятьдесят, ростом он был гораздо ниже меня и куда более коренастый; на нем была дорогого вида бледно-голубая рубашка поло, в брюки он ее заправлять не стал. Голова у него была, наверное, вполовину меньше моей, и редеющие черные волосы были зализаны назад – как будто он специально стоял под душем, задрав подбородок вверх; лицо его выражало полнейшее простодушие и самоуверенность.

Квартира была очень чистая, просторная, в кремовых тонах, со множеством ковров и арок. В узкой нише рядом с вешалкой («Снимайте пальто и шляпу, так, отлично. Давайте повесим его на вешалку, и все будет в порядке. Вот так, отлично») я заметил несколько фотографий в рамках, на всех были солдаты в форме Первой мировой, группами, в разных позах и антуражах, но в гостиной на стенах никаких картин не было – только несколько бра из кованого железа и пара зеркал. Тем не менее, оказавшись в комнате, человек уже не обращал внимания на отсутствие картин, потому что все внимание сразу же приковывал к себе один-единственный изумительный элемент меблировки. Не знаю даже, как его назвать – греденция? – но как бы эта штука ни называлась, она казалась бесконечной: в каких-то местах она была высотой по грудь, в каких-то – только по пояс, и в отделке использовались как минимум три разных типа полированного коричневого шпона. В одной ее части стоял телевизор, в другой радиола, в третьем месте она сужалась и превращалась в полки, на которых были цветы в горшках и маленькие статуэтки: еще одна часть со множеством хромированных ручек и хитрых выдвижных панелей служила баром.

– Имбирный эль? – спросил он. – Мы с женой не пьем, но стакан имбирного эля предложить могу.

Наверное, жена Берни всегда уходила в кино, когда он назначал собеседования; потом мне, впрочем, довелось с ней познакомиться, но до этого мы еще дойдем. В тот первый вечер дома никого больше не было, мы сидели на скользких дерматиновых стульях со стаканами имбирного эля в руках, и речь шла исключительно о деле.

– Во-первых, – начал он. – Скажите мне, Боб, вы знаете книгу «Меня поймали»?

Не успел я спросить, о чем идет речь, как он достал ее из какого-то тайника своей греденции и протянул мне: дешевое издание, которое до сих пор можно найти в табачных лавках, якобы воспоминания нью-йоркского таксиста. Потом он стал пересказывать подробности, а я рассматривал книжку, кивал и думал о том, что лучше мне было вообще не выходить из дома.

Бернард Сильвер тоже был таксистом. Он работал таксистом уже 22 года – ровно столько, сколько мне было лет, и в последние года два он стал думать, что нет никаких причин, почему слегка беллетризованная версия его собственных историй не могла бы его обогатить.

– Взгляните, – сказал он.

На этот раз из недр греденции была извлечена аккуратная коробочка с карточками – небольшими, три на пять дюймов. Сотни историй, говорил он мне; все разные; и хотя он дал понять, что далеко не все можно назвать в строгом смысле правдивыми, он ручался, что по меньшей мере крупица истины есть в каждой. Представляю ли я, что может сделать с таким богатством материала по-настоящему хороший литератор? И сколько этот литератор мог бы наварить на своих жирных процентах от журнальных публикаций, книжных гонораров и продаже прав на экранизацию?

– Не знаю, мистер Сильвер. Мне нужно над этим подумать. Наверное, мне надо сначала прочитать эту книгу, чтобы понять, могу ли я что-то…

– Нет-нет, подождите. Не бегите впереди паровоза, Боб. Во-первых, читать эту книгу вообще не стоит, потому что вы из нее ничего не узнаете. У него там сплошные гангстеры, дамочки, пьянки, секс и так далее. Я вообще не такой.

Я сидел, жадно поглощая имбирный эль, будто меня мучила неутолимая жажда, и рассчитывал уйти, как только Берни закончит объяснять, насколько он вообще не такой. Берни Сильвер – теплый человек, сказал он; обыкновенный человек, рубаха-парень с большим сердцем и реальной философией жизни; понимаю ли я, что он имеет в виду?

В таких ситуациях я умею отключаться (это просто: нужно посмотреть говорящему прямо в рот и начать следить за бесконечными ритмическими изменениями его языка и губ, и ты моментально теряешь способность воспринимать то, что он говорит), и я уже было приготовился этим заняться, но тут он сказал:

– Не поймите меня неправильно, Боб. Я никого не прошу писать для меня за просто так. Люди пишут, и люди получают за это деньги. Естественно, на этом этапе деньги небольшие, но все равно это деньги. Давайте, я налью вам еще эля.

Это было предложение. Он дает мне сюжет с одной из этих карточек, а я превращаю его в написанный от первого лица рассказ Берни Сильвера, рассказ небольшой, от трех до пяти страниц, и этот рассказ он сразу же оплачивает. Если ему понравится то, что я делаю, последует множество других заказов – можно писать по рассказу в неделю, если я справлюсь, конечно, с таким объемом, – и помимо гонорара, который я получаю сразу же после сдачи рассказа, я могу рассчитывать на щедрый процент от всех последующих доходов, которые принесут мои материалы. Рассказывая о своих планах касательно дальнейшей продажи этих историй, он только таинственно подмигивал, но все же намекнул, что интерес может проявить «Ридерс дайджест», но при этом откровенно признался, что издателя для книжки, которую эти рассказы составят, у него пока нет, но он мог бы назвать мне пару имен, от которых у меня глаза вылезут на лоб. Слышал ли я когда-нибудь, скажем, о Мэнни Уэйдмане?

– Хотя, может быть, – продолжал он, расплываясь в широченной улыбке, – может быть, он известен вам как Уэйд Мэнли.

Звездное имя, окутанное лучами славы: в тридцатые и сороковые годы он был кинозвездой ранга Кирка Дугласа и Берта Ланкастера. Уэйд Мэнли был школьным приятелем Боба, они вместе ходили в школу здесь, в Бронксе. Благодаря множеству общих друзей им удалось сохранить сердечную привязанность друг к другу, и дружба их не увядала в том числе и потому, что Уэйд Мэнли вечно повторял, как хотел бы сыграть роль грубоватого, симпатичного Берни Сильвера, нью-йоркского шофера, в фильме или телепостановке, основанной на его колоритных воспоминаниях.

– А теперь я скажу вам еще одно имя, – сказал он, лукаво прищурившись, как будто по тому, знакомо мне это имя или нет, можно было судить об общем уровне моей образованности. – Доктор Александр Корво.

Мне повезло: в полное замешательство я не пришел. Знаменитостью доктор Корво не был, но совсем неизвестным его тоже было не назвать. Это было одно из тех связанных с «Нью-Йорк таймс» имен, которые с трудом, но могут припомнить десятки тысяч человек, потому что на протяжении многих лет их с уважением упоминали в «Таймс». Они, конечно, не производили того же впечатления, что Лионель Триллинг или Рейнгольд Нибур, но в целом стояли в том же ряду; можно, наверное, сказать, что они были на одном уровне с Хантингтоном Хартфордом или Лесли Р. Гровсом и на пару позиций выше, чем Ньюболд Моррис[25]25
  Лионель Триллинг (1905–1975) – литературовед, университетский преподаватель и влиятельный литературный критик. Рейнгольд Нибур (1892–1971) – теолог и моралист, часто выступавший с комментариями по поводу текущей политики. Хантингтон Хартфорд (1911–2008) – наследник сети магазинов A&P, известный филантроп, кинопродюсер, коллекционер, в какой-то момент был самым богатым человеком в мире. Лесли Р. Гровс (1896–1970) – военный руководитель Манхэттенского проекта. Ньюболд Моррис (1902–1966) – председатель Нью-Йоркского городского совета, дважды баллотировавшийся на пост мэра Нью-Йорка. Ричард Йейтс, родившийся в семье, где всегда не хватало денег, и вынужденный бросить школу, чтобы содержать мать, ненавидел нью-йоркский литературный истеблишмент. Истеблишмент же Йейтса просто не замечал. Журнал «Нью-Йоркер» напечатал рассказ Йейтса через десять лет после смерти писателя. Сразу после написания редакция рассказ отвергла.


[Закрыть].

– Этот самый, что ли? – сказал я. – Который про детские конфликты?

Берни торжественно кивнул, как бы прощая мне мою вульгарность, и еще раз произнес имя с правильным определением:

– Я имею в виду доктора Александра Корво, выдающегося детского психолога.

На заре своей выдающейся карьеры доктор Корво, оказывается, работал учителем в той самой школе в Бронксе, и там его любимчиками были два совершенно неуправляемых сорванца – Берни Сильвер и Мэнни-как-его-там, ныне кинозвезда. Он и по сей день не избавился от привязанности к обоим юнцам и с огромным удовольствием воспользовался бы своим влиянием в литературном мире для продвижения их совместного проекта. Похоже, единственное, чего этим троим сейчас недоставало, так это последнего элемента, этого неуловимого катализатора – по-настоящему хорошего писателя, который взялся бы за эту работу.

– Боб, – сказал Берни. – Я вас не обманываю. Я перепробовал уже много авторов, и ни один пока не подошел. Иногда я сам себе не доверяю. Тогда я несу то, что они понаписали, доктору Корво, и он только качает головой и говорит: «Ищи дальше, Берни». Послушайте, Боб, – и он с серьезным видом подался вперед, – речь не идет о какой-то сомнительной прихоти, я никого за нос не вожу. Все это строится. Мэнни, доктор Корво и я – мы строим этот проект. Только не надо смеяться, Боб, я знаю – я же не полный идиот, – я знаю, что они строят его не в том же смысле, что и я. Зачем им это надо? Настоящей кинозвезде? Знаменитому ученому и автору? Им самим, что ли, строить нечего? У каждого есть масса более серьезных вещей. Естественно. Но, Боб, я вас не обманываю: они заинтересованы. Могу показать вам письма, могу рассказать, сколько раз мы сидели здесь вместе с женами – ну по крайней мере, Мэнни-то уж точно сидел – и часами все это обсуждали. Они заинтересованы, в этом уж точно не следует сомневаться. Понимаете, что я вам говорю, Боб? Все это правда. Эта вещь строится.

И он медленно, обеими руками начал изображать процесс строительства, начав от самого ковра, укладывая блок за блоком, пока из них не начало складываться – уже на уровне наших глаз – готовое сооружение: ему – слава и деньги, нам обоим – деньги и свобода.

Я сказал, что все это, конечно, заманчиво, но что мне хотелось бы чуть больше знать о том, сколько он будет платить сразу же за каждый отдельный рассказ.

– На это я вам отвечу, – сказал он.

Он снова отправился к греденции – какая-то ее часть, похоже, была письменным столом – и, порывшись в бумагах, вернулся с чеком.

– Я вам не просто скажу, – начал он. – Я вам покажу. Все честно. Это последний автор, с которым я работал. Берите, читайте.

Это был погашенный чек, из которого следовало, что Бернард Сильвер выплатил в пользу такого-то сумму в 25 долларов 00 центов.

– Читайте! – настаивал он, как будто бы этот чек был написан несравненной художественной прозой и уже потому заслуживал внимания.

Он проследил, чтобы я перевернул его и рассмотрел подпись получателя, стоявшую под какими-то нечитабельными словами самого Берни о том, что это был полный аванс, и печатью банка.

– Ну и как вам? Нормально? – спросил он. – Это, значит, условия. Теперь все ясно?

Я подумал, что яснее некуда, вернул ему чек и сказал, что если он даст мне какую-нибудь карточку из этой самой стопки, то можно будет попробовать двигаться дальше.

– Да подождите же! Лошадей-то попридержите! – воскликнул он, расплываясь в улыбке. – Быстрый же вы человек, а, Боб? Вы мне, конечно, нравитесь, но что же, я, по-вашему, остолоп, готовый выписывать чеки любому, кто приходит сюда со словами, что он писатель? Я знаю, что вы работаете в газете. Отлично! Но откуда мне знать, что вы писатель? Покажите-ка мне, что там у вас на коленях!

На коленях у меня лежала папка с напечатанными под копирку текстами двух хоть сколько-нибудь приличных рассказов, которые мне до сих пор удалось сочинить.

– Ну да, – сказал я. – Конечно. Вот. Это, разумеется, не совсем то, что вы…

– Это не важно. Это не важно. Ясно, что здесь речь идет о другом, – сказал он, открывая конверт. – Вы не волнуйтесь, дайте мне взглянуть.

– Я имею в виду, что они оба несколько… литературны – так, наверное, следовало бы сказать. Не очень понятно, как вы, исходя из этого, сможете оценить…

– Говорю же вам, не волнуйтесь.

Из кармана рубашки были извлечены очки в оправе без ободков, он долго прилаживал их на носу, потом откинулся назад, нахмурился и начал читать. Он долго мусолил первую страницу первого рассказа, и, глядя на него, я думал, что достиг, вероятно, низшей точки в своей литературной карьере. Таксист, господи прости. Наконец он перевернул страницу и почти тут же перевернул вторую: было ясно, что он перескакивает, не читая. Потом пошли третья и четвертая – в рассказе было то ли двенадцать, то ли четырнадцать страниц, – и я сидел с уже теплым стаканом из-под имбирного эля, будто бы готовясь размахнуться и запустить ему этим стаканом по голове.

По мере продвижения к концу он начал кивать – сначала едва заметно и неуверенно, а потом все более определенно. Закончив читать, он с недоумением на лице вернулся к последней странице и пробежался по ней еще раз, потом отложил этот рассказ и взялся за второй, но читать не стал, а только проверил, сколько там страниц. Было понятно, что на сегодня он прочитал уже достаточно. Очки вернулись в нагрудный карман, и на лице снова появилась улыбка.

– Что ж, очень мило, – сказал он. – Не буду сейчас отнимать у вас время и читать второй рассказ, но первый очень милый. Вы правильно сказали, что у вас тут совсем другой материал, так что мне трудно судить, вы понимаете…

Заканчивать это слишком сложное предложение он не стал, сделав неопределенное движение рукой.

– Так вот, Боб. Читать я больше не буду, а лучше задам вам пару вопросов насчет писательства. Такой, например…

Он прикрыл глаза и провел пальцами по векам, глубоко задумавшись или, скорее, делая вид, что глубоко задумался, как бы добавляя важности своим словам.

– Например, такой. Предположим, вам пришло письмо, в котором человек говорит: «Боб, у меня сегодня не было времени писать тебе короткое письмо, поэтому пришлось написать длинное». Что он, по-вашему, имеет в виду?

С этим, будьте покойны, я легко справился. Упускать двадцать пять баксов без борьбы мне не хотелось, поэтому мой ответ, хоть он и был лишенной всякого юмора галиматьей, не должен был оставить у него сомнений в том, что этот конкретный претендент не понаслышке знает, какого труда стоит краткость в прозе и умеет ее ценить. И этот ответ, казалось, его удовлетворил.

– Хорошо. А теперь посмотрим на дело с другой стороны. Я уже говорил про строительство. Теперь смотрите. Что, если посмотреть на создание рассказа как на строительство? Как будто строишь дом?

Ему так нравился этот его образ, что он даже не дал себе труд заметить, как старательно я киваю в ответ.

– У дома же должна быть крыша, но если начнешь сразу строить крышу, ничего не получится, да? Прежде чем браться за крышу, надо возвести стены. А прежде чем возводить стены, надо заложить фундамент – и так далее по списку. Но чтобы заложить фундамент, надо сначала расчистить бульдозерами площадку и выкопать котлован нужного размера. Так?

Я выражал всяческое согласие, но он по-прежнему не обращал ни малейшего внимания на мои восхищенные, подобострастные взгляды. Он потер кончик носа широченной костяшкой пальца и снова обратился ко мне с видом победителя.

– Хорошо, дом мы, допустим, построили. И что дальше? Какой первый вопрос мы зададим себе, когда все готово?

Было видно, что ему совершенно все равно, угадаю я или нет. Он знал этот вопрос, и ему не терпелось мне его сообщить.

– А где окна? – воскликнул он и развел руками. – Вот вопрос. Откуда приходит свет? Вы же понимаете, что я имею в виду под светом, да, Боб? Я имею в виду: где философия этого рассказа, в чем его истина?

– Откуда приходит озарение, – сказал я, и он прекратил перебирать слова в поисках третьего существительного и с удовольствием звучно щелкнул пальцами:

– Именно. Именно, Боб. Вы все поняли.

Дело было сделано; он налил еще по стакану имбирного эля, чтобы это обмыть, и тут же начал копаться в коробке с идеями, чтобы найти для меня пробное задание. «Случай», который он выбрал, состоял в том, что Берни Сильвер прямо в такси уберег от развала брак двух невротиков, просто понаблюдав в зеркало заднего вида за тем, как они ссорятся, и подбросив им несколько хорошо обдуманных фраз. Идея, по крайней мере, была такая. Текст на карточке гласил примерно следующее:

Муж и жена, прекрасно одетые (высший свет, квартира на Парк-авеню), начинают ссориться прямо в машине, оба в расстроенных чувствах, дама вопит, что подаст на развод. Смотрю на них в зеркало и вставляю пару замечаний. И вот мы уже смеемся. История о браке и т. д.

Берни выразил полную уверенность в том, я с этим справлюсь.

В нише, пока он доставал из шкафа мой плащ и помогал мне его надеть – процесс, отработанный до мельчайших деталей, – у меня было время рассмотреть фотографии Первой мировой: длинная шеренга солдат, несколько пожелтевших снимков в рамках – хохочущие молодые люди стоят в обнимку, и посередине одиночная фотография горниста на плацу, вдали виднеются пыльные казармы, над которыми реет флаг. Снимок так и просился на обложку старых выпусков «Журнала американского легиона» с подписью типа «На посту» или что-то в таком роде – идеальный солдат, поджарый, вытянувшийся по стойке смирно, и Матери золотой звезды[26]26
  Ассоциация американских матерей, дети которых погибли на военной службе.


[Закрыть] выплакали бы все глаза, любуясь тем, с каким благоговением и мужеством этот прекрасный юный профиль приникает к простому, но столь выразительному горну.

– Что, нравится вам мой мальчик? – спросил Берни с нежностью в голосе. – Готов об заклад биться, что вы никогда не угадаете, в кого теперь превратился этот мальчик.

В Уэйда Мэнли? В доктора Александра Корво? В Лионеля Триллинга? Но мне кажется, на самом деле я знал – еще до того, как обратил внимание на его смущенное, лучащееся счастьем лицо, – что мальчишкой был сам Берни. Не побоюсь сказать глупость: он даже меня восхитил – не то чтобы сильно, но по-настоящему.

– Черт возьми, Берни. Вы здесь великолепно выглядите.

– Уж точно, что был гораздо стройнее, – сказал он и похлопал себя по гладкому брюшку.

Он проводил меня до двери, и я помню, что вглядывался в его большое, глуповатое, дряблое лицо, стараясь обнаружить где-то внутри черты молодого горниста.

По дороге домой я покачивался в вагоне метро, чувствуя легкую отрыжку имбирного эля во рту и все больше убеждаясь в том, что двадцать пять долларов в неделю за пару тысяч слов – не такой уж плохой куш для писателя. Это ведь едва ли не половина того, что я зарабатывал, прозябая по сорок часов в неделю над внутренними корпоративными облигациями и облигациями с фондом погашения; и если Берни понравится этот первый рассказ, а я в дальнейшем смогу выдавать ему по рассказу в неделю, это будет практически равносильно пятидесятипроцентному повышению зарплаты. Семьдесят девять в неделю! При таких доходах – плюс еще сорок шесть, которые зарабатывает Джоан на своей секретарской должности, – мы очень быстро накопили бы на поездку в Париж (быть может, мы и не познакомимся там ни с какой Гертрудой Стайн или Эзрой Паундом, может, я и не напишу там своего «И восходит солнце», но поездка за границу, причем чем раньше, тем лучше, была ключевой для моих хемингуэевских планов). Может, эта работа мне даже будет в радость – или, по крайней мере, забавно будет рассказывать об этом знакомым: зашибать у сшибалы, строить для строителя.

Как бы то ни было, в тот вечер я сломя голову несся по Двенадцатой Западной улице, и мне удалось не вывалить все это на Джоан с криками, смехом, ужимками и прыжками только потому, что я заставил себя отдышаться, прислонясь к почтовым ящикам в подъезде, после чего изобразил на лице непринужденность и удивление, с которыми я собирался сообщить ей эту новость.

– Хорошо, а кто за все это платит, как ты считаешь? – спросила она. – Не он же сам. Двадцать пять долларов в неделю таксисту явно не по карману – если все это затянется.

Об этом я как раз не подумал, – в железной логике этого вопроса была вся суть Джоан, – но я сделал все, что смог, чтобы пересилить ее логику собственным романтическим цинизмом.

– Откуда мне знать? Да и какая разница? Может, Уэйд Мэнли вкладывается, а может, этот доктор-как-его-там. Суть в том, что деньги есть.

– Ну ладно, – сказала она. – И за сколько, ты думаешь, ты напишешь этот рассказ?

– Да ерунда. Разберусь с ним на выходных за пару часов.

Но не тут-то было. Всю субботу от полудня до полуночи я промучился, выдавая одно беспомощное начало за другим; я увязал в репликах ругающихся супругов, не понимал, что именно было видно Берни в зеркале заднего вида, и никак не мог придумать, что вообще может сказать в такой ситуации таксист, чтобы его не попросили помолчать и следить за дорогой.

К вечеру воскресенья я ходил по комнате, ломая напополам карандаши и бросая их в корзину со словами «к черту тебя, ну вас всех к черту»; теперь понятно, что из меня не выйдет даже идиотского литературного негра для идиотского водителя какого-то идиотского такси.

– Ты слишком стараешься, – сказала Джоан. – Я знала, что все так и будет; Боб, ты до того литературничаешь, что невыносимо смотреть; но это же смешно. Вспомни любые банальные и сентиментальные разговоры, из жизни или из книг. Бери пример с Ирвинга Берлина.

Я ответил, что еще минута, и я ей в глотку засуну ее Ирвинга Берлина, если не перестанет лезть не в свое дело и не отстанет от меня.

Но поздно вечером, как сказал бы сам Ирвинг Берлин, случилось нечто вроде чуда. Я взялся за эту ублюдочную историю и выстроил ее до последнего кирпичика. Сначала я выровнял площадку, вырыл котлован и собственноручно заложил самый надежный фундамент; потом притащил дерево и – тук-тук-тук – возвел сначала стены, потом крышу и даже милую печную трубу. И да, окон у меня было хоть отбавляй – больших, квадратных, – и когда в дом полился свет, не осталось и тени сомнения, что Берни Сильвер – самый мудрый, добрый, отважный и приятный человек из тех, кто начинает разговор со слов «эй, народ».

– Идеально, – сказала Джоан за завтраком, прочитав рассказ. – Просто идеально, Боб. Уверена, что именно такое ему и нужно.

Так оно и оказалось. Никогда не забуду, как Берни сидел со стаканом имбирного эля в одной руке и моей рукописью в другой. Руки его дрожали, и клянусь, он читал так, как никогда до этого не читал, проникая в каждый уютный закоулочек, в каждую опрятную комнатку дома, который я для него выстроил. Я смотрел, как он находит – одно за другим – все квадратные окошечки и его лицо сияет в льющемся сквозь них свете. Дочитав до конца, он встал – мы оба встали – и пожал мне руку.

– Прекрасно, – сказал он. – Боб, я знал, что у вас получится хороший рассказ, но скажу вам правду. Я не предполагал, что вы напишете настолько хороший рассказ. Вы, конечно, ждете чек, но вот что я вам скажу. Никакого чека вы не получите. За такой рассказ полагаются наличные.

И он достал свой верный шоферский бумажник, порывшись, извлек пятидолларовую купюру и вручил ее мне. Он явно решил устроить целую церемонию, выдавая одну купюру за другой, поэтому я продолжал стоять в ожидании следующей, с улыбкой разглядывая первую. Простояв недолго с вытянутой рукой, я поднял глаза и увидел, что Берни убирает бумажник.

Пять баксов! До сих пор жалею, что не проорал тогда эти слова или еще как-то не выказал клокочущее во мне негодование, – это избавило бы меня от многих неприятностей в будущем, – но я смог лишь робко промямлить: «Пять баксов?»

– Да! – Он радостно покачивался на утопавших в ковре каблуках.

– Но, Берни, мы же договаривались. Вы показали мне этот чек, и я решил…

Улыбка постепенно сошла на нет, и теперь вид у него был такой возмущенный и обиженный, как будто я плюнул ему в лицо.

– Боб, – сказал он, – о чем вы? Давайте без обиняков. Я показывал вам этот чек, верно; и я снова вам его покажу.

И пока он копался в греденции в поисках чека, складки на его спортивной рубашке подергивались от праведного гнева.

Ну да, это был тот самый чек. На нем по-прежнему значилась сумма в двадцать пять долларов и ноль центов; но надпись на другой стороне, оставленная неразборчивым почерком Берни поверх подписи получателя и банковской печати, теперь, черт возьми, отлично читалась. И она, конечно, гласила: «Авансовый платеж за пять материалов».

То есть меня на самом деле никто не грабил – может, слегка облапошили, но не более того, – и поэтому теперь главная моя проблема (о, это тошнотворное, отдающее имбирным элем чувство, которое, я уверен, Эрнсту Хемингуэю ни разу в жизни переживать не доводилось) сводилась к тому, что я оказался идиотом.

– Я прав, Боб, или я не прав? – спрашивал он. – Прав или не прав?

И потом он снова посадил меня перед собой, изобразив лучшую из своих улыбок, чтобы привести меня в чувство. Ну как я мог подумать, что он платит двадцать пять за раз? Неужели я не знал, сколько зарабатывает обыкновенный таксист? Конечно, если у тебя своя машина, то это, наверное, другая история; но обыкновенный-то шофер? Который в таксопарке работает? Сорок – сорок пять – от силы пятьдесят в неделю, если повезет. На эти деньги особо не разгуляешься, даже такому человеку, как он: детей нет, и жена работает на полную ставку в телефонной компании. А если я не верю, то могу спросить других – любой таксист мне подтвердит, что особо не разгуляешься.

– Ну то есть вы же не думаете, что кто-то другой берет на себя оплату этих материалов? Или как?

Он смотрел на меня с недоверием, он был почти готов рассмеяться, как будто сама мысль о том, что я мог такое подумать, делала абсолютно несомненным тот факт, что я вчера родился.

– Боб, мне жаль, что мы друг друга не поняли в этом вопросе, – сказал он, провожая меня до двери, – но я рад, что теперь все выяснилось. Потому что я не кривил душой: вы написали замечательный рассказ, и у меня есть чувство, что его с руками оторвут. Вот что, Боб: я еще позвоню вам на этой неделе, хорошо?

Помню, как я презирал себя за то, что не решился сказать ему, мол, не стоит звонить, равно как и за то, что не стряхнул с плеча его тяжелую отеческую руку. В нише, снова оказавшись перед юным горнистом, я вдруг почувствовал с тревогой, что прекрасно понимаю, какие слова мы скажем друг другу дальше. Я скажу: «Берни, а вы действительно были горнистом в армии или просто позировали для фотографии?»