Текст книги "Одиннадцать видов одиночества"

– Вот как?

– Он был би-эй-ар-меном, – сообщил ей коротышка.

– Неужели?

– Мы хотим «Святых»! Мы хотим «Святых»! – неслось все громче и громче уже изо всех углов зала.

– Пойдем, – вновь обратилась к своей соседке Мария. – Я устала.

– Ну так иди одна, Мария, – сердито бросила другая девица. – Иди, тебя здесь никто насильно не держит. Или ты сама не найдешь дорогу домой?

– Нет, погодите… – Фэллон вскочил на ноги. – Не уходи, Мария… Знаете что? Я сейчас принесу еще пива, о’кей?

И он поспешил удалиться, не давая ей времени на отказ.

– На меня не бери! – крикнула она ему вслед, но Фэллон был уже в трех столах от них, направляясь в ту часть зала, где у стены был устроен импровизированный бар.

– Сучка… – бормотал он на ходу. – Сучка, сучка…

И пока он стоял в очереди перед баром, в его сознании всплывали уже иные образы, порожденные обидой и гневом: борьба и треск рвущейся одежды на заднем сиденье такси, насилие и сдавленные крики в спальне, переходящие в сладострастные стоны, а затем в крик экстаза. Ох, как он ее ублажит! Как он ее ублажит!

– Пошевеливайтесь, вы, там, – сказал он парням за прилавком, наполнявшим кувшины из пивных кранов и возившимся с мокрыми долларовыми бумажками.

– Мы – хотим – «Святых»! Мы – хотим – «Святых»! – уже в каком-то исступлении скандировал зал.

И вот барабаны разразились яростным, нарастающим ритмом, который стал уже почти невыносимым для слуха к тому моменту, когда мощно грянули тарелки и вступила духовая секция, приведя толпу в буйный восторг. Фэллону, получившему наконец кувшин с пивом и отошедшему от бара, потребовалось еще несколько секунд, чтобы понять, что оркестр исполняет «When the Saints Go Marching in»[14]14
  «When the Saints Go Marching In» – негритянский религиозный гимн, известный с начала XX в. и впоследствии ставший джазовой классикой.


[Закрыть].

В зале творилось безумие. Девчонки визжали, парни взбирались на столы и подпевали, размахивая руками; звенели разбитые бокалы, вертелись поставленные на одну ножку стулья, а четверо полисменов стояли настороже у стен, готовые остановить потасовку, меж тем как джаз-банд расходился все больше и больше:

 
Когда святые маршируют,
О, когда святые маршируют…
 

Фэллон с трудом пробирался через этот бедлам, пытаясь отыскать свою компанию. Наконец он нашел как будто тот самый столик – не будучи полностью в этом уверен, – но там не оказалось никого, только набитая окурками пепельница и лужица пива на столешнице; один из стульев валялся на полу кверху ножками. Он вроде бы заметил Марию в толпе танцующих и ринулся туда, но тут же выяснилось, что это не она, а другая крупная брюнетка в похожем платье. Потом он увидел вдалеке активно жестикулирующего коротышку, но, протолкавшись к нему, обнаружил другого низкорослого солдата с деревенской физиономией. Фэллон вертелся на месте, обливаясь потом и вглядываясь в лица вокруг, пока какой-то юнец в потной розовой рубашке не врезался с разворота ему в локоть. Холодное пиво выплеснулось из кувшина, заливая рукав Фэллона, и тут до него наконец-то дошло, что Марии с компанией уже нет в зале. Они все от него сбежали.

Он покинул здание и быстро зашагал по тротуару, отбивая ритм подкованными каблуками; при этом шум проезжающих автомобилей казался непривычно приглушенным после гвалта и музыки в дансинге. Он шел, сам не зная куда и не следя за временем, не ощущая ничего, кроме звука собственных шагов, попеременной работы мышц, сиплых вдохов, резких выдохов и ударов своего сердца, разгоняющего по телу кровь.

Он не смог бы сказать, как долго это продолжалось – может, десять минут, а может, и час – и сколько кварталов осталось позади – пять или двадцать – до того момента, когда ему пришлось остановиться из-за небольшой, но плотной толпы, перегородившей тротуар перед ярко освещенным парадным входом. Тут же была и полиция.

– Проходите, пожалуйста, – говорил один из полисменов, дополняя эти слова взмахом руки. – Не задерживайтесь.

Однако Фэллон, как и большинство других прохожих, задержался. Судя по доске объявлений в желтом свете сразу за стеклянной дверью и по широким мраморным ступеням в глубине холла, это был какой-то конференц-зал. Но внимание Фэллона в первую очередь привлекли пикетчики: трое мужчин примерно его возраста со сверкающими праведным гневом глазами, в голубых пилотках с золотой эмблемой какой-то ветеранской организации. Плакаты в их руках гласили:

«НЕ ДАЙТЕ ЭТОМУ КОММИ УКРЫТЬСЯ ЗА ПЯТОЙ ПОПРАВКОЙ»[15]15
  Согласно Пятой поправке к Конституции США, обвиняемый не может быть повторно привлечен к ответственности за одно и то же нарушение и не должен принуждаться к даче показаний против себя самого.


[Закрыть]

«ПРОФЕССОР МИТЧЕЛЛ, ПРОВАЛИВАЙ В РОССИЮ»

«БОЕВЫЕ СЫНЫ АМЕРИКИ ПРОТИВ МИТЧЕЛЛА»

– Проходите, – повторяли полицейские. – Не задерживайтесь.

– Гражданские права, хрена с два! – проворчал кто-то рядом с Фэллоном. – По Митчеллу давно тюряга плачет. Вы в курсе, что он заявил на сенатском слушании?

Фэллон кивнул, припоминая фамилию и тонкое, высокомерное лицо этого Митчелла на газетных страницах.

– Глядите, вот и они… – раздался тот же голос. – Выходят.

И Фэллон их увидел. Они спустились по мраморной лестнице, миновали доску объявлений и вышли на улицу: мужчины в простецких плащах и засаленных твидовых костюмах, раздраженные дамочки гринвич-виллиджного типа[16]16
  Гринвич-Виллидж – квартал в Нижнем Манхэттене, с начала XX в. бывший пристанищем для представителей богемы и людей радикальных политических взглядов.


[Закрыть] в узких брючках, пара-другая негров и еще несколько чистеньких, тревожно озирающихся студентов.

Оттесненные от входа пикетчики больше не пытались прорваться через полицейский заслон, а только повыше подняли свои плакаты и закричали:

– По-зор! По-зор!

Толпа дружно подхватила этот крик:

– По-зор! По-зор!

– Убирайтесь в свою Россию! – добавил кто-то.

– Расходитесь, – говорили полисмены. – Не создавайте помехи. Освободите тротуар.

– А вот и он сам! – сообщил голос рядом. – Это идет он, Митчелл.

И Фэллон его увидел: высокий и худой, в дешевом двубортном костюме, который был ему великоват, и с портфелем в руке, он вышел из дверей в сопровождении двух невзрачных очкастых женщин. Да, это было то самое надменное лицо с газетных фото, и сейчас оно слегка поворачивалось в разные стороны, а спокойно-презрительная улыбка как бы говорила: «Глупцы. Все вы жалкие глупцы».

– Смерть ублюдку!

Лишь после того, как на него начали оглядываться окружающие, Фэллон понял, что этот крик издает он сам, но он уже не мог остановиться и продолжал кричать, пока его голос не сорвался на фальцет, как у плачущего ребенка:

– СМЕРТЬ ублюдку! СМЕРТЬ ему! СМЕРТЬ ему!

Набычив голову, он в четыре стремительных шага прорвался через толпу. Один из пикетчиков уронил плакат и бросился ему наперерез, говоря:

– Спокойно, дружище! Сбавь обороты…

Но Фэллон отшвырнул его в сторону, затем вывернулся из захвата второго подоспевшего мужчины и, вцепившись обеими руками в лацканы пиджака Митчелла, одним махом разодрал и смял его, как тряпичную куклу. Он успел увидеть мокрый рот и перекошенное от ужаса лицо Митчелла на фоне асфальта, а последнее, что он запомнил, прежде чем над его головой взметнулась рука с полицейской дубинкой, было чувство абсолютного блаженства и облегчения.

Отменный джазовый пассаж

Полуночный шум на обоих концах телефонной линии затруднял понимание, отчего поступивший в «Нью-йоркский бар Гарри» звонок вызвал некоторое замешательство у бармена. В первую минуту он смог уяснить лишь то, что звонят из какого-то ночного клуба в Каннах, а напряженно-торопливый голос оператора как будто предполагал чрезвычайную ситуацию. Но потом, заткнув пальцем другое ухо и прокричав в трубку несколько вопросов, бармен понял, что это всего-навсего Кен Платт, которому приспичило поболтать о какой-то ерунде со своим другом Карсоном Уайлером, и, раздраженно встряхнув головой, переместил аппарат на стойку перед Карсоном, рядом с его бокалом перно.

– Это по твою душу, черт побери, – проворчал он. – Твой приятель на проводе.

Как и многие другие парижские бармены, он хорошо знал этих двоих: красавчика Карсона с узким интеллигентным лицом и почти британским выговором и смешливого толстяка Кена, вечно таскавшегося за ним по пятам. Оба они три года назад окончили Йельский университет и теперь старались получить максимум удовольствий от пребывания в Старом Свете.

– Карсон? – раздался в трубке нетерпеливый, нервно вибрирующий голос. – Это я, Кен. Так и знал, что застану тебя в этом баре. Слушай, ты когда наконец объявишься здесь, на юге?

Карсон нахмурил четко очерченные брови.

– Ты отлично знаешь, когда я объявлюсь, – сказал он. – Я же послал телеграмму, что приезжаю в субботу. Да что с тобой такое?

– Со мной все в порядке, разве что слегка на взводе. Но, послушай, я вот по какой причине звоню: тут один джазовый пианист по имени Сид выдает отменные пассажи, и я хочу, чтобы ты его послушал. Мы с ним подружились. Подожди, я переберусь поближе к роялю, чтобы тебе было лучше слышно. Минуточку.

До Карсона донеслись какие-то шорохи и скрежет, потом смех Кена, чей-то ответный смех, и наконец сквозь этот шум пробилась музыка. В телефоне она звучала, как из жестяной банки, но это не помешало ему оценить мастерство пианиста. Исполнялась «Sweet Lorraine»[17]17
  «Sweet Lorraine» – джазовый стандарт, написанный в 1928 г. К. Беруэллом и М. Пэришем.


[Закрыть] – с богатыми вариациями в традиционном стиле, без пошлых таперских ужимок, – и Карсон с удивлением признал правоту Кена, хотя тот мало что смыслил в джазе. Через минуту он передал трубку своему случайному соседу за барной стойкой, торговцу сельхозтехникой из Филадельфии.

– Послушайте это, – сказал он. – Высший класс.

Торговец прижал ухо к трубке, и вскоре лицо его скривилось в озадаченной гримасе.

– Что это такое? – спросил он.

– Это «Милая Лоррейн».

– Я не о песне, а вообще. Откуда это звонят?

– Из Канн. Там вовсю гуляет некий Кен. Вы ведь знакомы с Кеном?

– Нет, не знаком, – сказал торговец, вновь прислушиваясь. – А теперь вместо музыки чей-то голос. Похоже, спрашивают вас.

– Алло? Алло? – повторял в трубке голос Кена. – Карсон?

– Да, Кен, я здесь.

– Ты куда пропал? Кто был этот другой парень?

– Это один джентльмен из Филадельфии по имени… – Он вопросительно взглянул на торговца.

– Болдинджер, – подсказал тот, оправляя лацканы пиджака.

– По имени мистер Болдинджер. Он тут составляет мне компанию.

– Понятно. Как тебе игра Сида?

– И вправду отменная, Кен. Передай ему, что я назвал это высшим классом.

– Хочешь с ним поговорить? Он тут рядом, погоди.

В трубке вновь раздались шорохи, а затем появился новый голос – густой, звучный и, судя по всему, принадлежавший мужчине средних лет.

– Привет, – сказал он.

– Привет, Сид. Меня зовут Карсон Уайлер, и мне очень понравилась ваша игра.

– Спасибо, – ответил голос. – Большое спасибо. Очень приятно это слышать.

Этот голос мог принадлежать как цветному, так и белому, но Карсон пришел к выводу, что он цветной, прежде всего из-за интонации Кена – чуть смущенной и вызывающей одновременно, – с которой прозвучали слова «Мы с ним подружились».

– В ближайшие выходные я буду в Каннах, Сид, – сказал Карсон, – и с радостью…

Однако Сид уже вернул трубку Кену.

– Карсон?

– Что?

– Когда именно ты приедешь в субботу? В смысле, каким поездом и все такое?

Изначально они планировали поехать в Канны вместе, но Карсон увлекся одной девчонкой в Париже, и Кен отбыл на юг в одиночку, рассчитывая, что Карсон присоединится к нему через неделю. Но с той поры прошел уже почти месяц.

– Я не могу сказать точно, каким поездом, – сказал Карсон, уже начиная сердиться. – Велика ли разница? В субботу, чуть раньше или чуть позже, увидимся в отеле.

– О’кей… Ах да, я вот еще почему звоню. Хочу поручиться за Сида для вступления в Би-Би-Эм.

– Согласен. Отличная идея. Передай ему трубку.

Ожидая у телефона, он достал свою авторучку и попросил у бармена регистрационную книгу ББМ.

– Привет еще раз, – послышался голос Сида. – Куда это вы собрались меня записать?

– В Би-Би-Эм, – сказал Карсон. – Братство Барных Мух – что-то вроде интернационального клуба, основанного здесь, в «Баре Гарри», году этак… сейчас не помню в каком. Много лет назад.

– Занятно, – хмыкнул Сид. – Я не против.

– Раз так, я должен предварительно ввести вас в курс дела, – объявил Карсон; и в дальнейшем даже бармен, которому давно уже наскучила вся эта возня с ББМ, не удержался от довольной улыбки, слушая, каким серьезным и торжественным тоном Карсон просвещает новичка. – При вступлении в клуб вы получаете значок с изображением мухи, который следует носить в петлице, а также печатный буклет с клубным уставом, правилами и перечнем всех баров Би-Би-Эм в разных странах. Самым главным из правил является следующее: при встрече двух членов клуба каждый из них должен потереть пальцами правой руки плечо другого, издавая при этом жужжание: «Бзз-бзз!»

В этом заключался один из особых талантов Карсона – он умел получать удовольствие от самых пустячных вещей и запросто делиться этим удовольствием с другими. Большинство людей при описании столь нелепых правил в разговоре с высококлассным джазменом не удержалось бы от смущенной усмешки, давая понять, что все это не более чем игра для развлечения туповатых туристов-одиночек, а вся прелесть этой игры как раз и заключается в ее примитивности. Но Карсон преподносил эту информацию как нечто действительно важное. Похожим образом он несколько лет тому назад ухитрился приобщить литературно продвинутых старшекурсников Йеля к обязательному просмотру комиксов в воскресных выпусках «Нью-Йорк миррор», что стало у них своеобразным ритуалом; а в Европе тот же самый дар помогал ему легко и быстро завязывать знакомства, в том числе с его нынешней пассией, юной художницей-шведкой, из-за которой он и задержался в Париже. «У тебя безупречный вкус буквально во всем, – восхищалась она в памятную ночь их знакомства. – Ты широко образован и в то же время умеешь мыслить неординарно».

– Вы уловили суть? – спросил он в трубку и сделал паузу, чтобы отпить из бокала глоток перно. – Отлично. А сейчас, если вы сообщите мне свои полное имя и адрес, я здесь завершу все формальности.

Сид по буквам продиктовал требуемые данные, и Карсон аккуратно занес их в регистрационную книгу клуба, обозначив себя самого и Кена в графе «Поручители». Когда с формальностями было покончено, Кен еще раз взял у Сида трубку, чтобы сказать «До скорой встречи» и отключиться.

– Полагаю, это был очень дорогой телефонный звонок, – сказал мистер Болдинджер, с интересом слушавший их разговор.

– Вы правы, – сказал Карсон, – но оно того стоит.

– Только я не очень понял, что, собственно, дает членство в вашем клубе? В чем привилегия этих Барных Мух?

– А вы разве не зарегистрированы, мистер Болдинджер? Я думал, вы уже состоите в клубе. Могу выступить поручителем, если желаете записаться.

Мистер Болдинджер такое желание выразил и в результате получил, по его словам, «массу удовольствия», проторчав в этом баре всю ночь и большую часть следующего утра и по-свойски, с жужжанием, трогая за плечи всех посетителей.

Карсон так и не добрался до Канн в субботу, поскольку расставание со шведской девчонкой заняло больше времени, чем он планировал. Он был внутренне готов к слезливой сцене или, по крайней мере, к продолжительному обмену нежными улыбками и клятвенными заверениями. Но шведка его удивила, восприняв эту новость очень спокойно – даже как-то рассеянно, словно уже начала настраиваться на встречу с другим широко образованным неординарным мыслителем, – что побудило его несколько раз переносить свой отъезд; однако эти задержки ее лишь раздражали, а он в конечном счете почувствовал себя отвергнутым. В Канны он приехал только после полудня во вторник, накануне предупредив по телефону Кена; и когда он в мрачно-похмельном состоянии выбрался из вагона на станционную платформу, единственной его мыслью было: «И какого черта я сюда приперся?» Солнце тотчас же немилосердно обрушило на него свой жар: в непокрытую голову как будто вонзились раскаленные иглы, а по телу под мятым костюмом заструился пот. Лучи солнца слепящими бликами отражались от хромированных деталей машин и мотороллеров на привокзальной площади, побуждали голубоватую дымку выхлопных газов плыть вверх от нагретой мостовой вдоль розовых фасадов зданий, высвечивали каждую мелкую деталь в огибавшем Карсона потоке туристов: поры на их коже, складки на их только что купленной спортивной одежде, чемоданы в их руках и фотоаппараты на шеях, их напряженные улыбки и разинутые в крике рты. По сути, Канны мало чем отличались от любого другого курортного городка в мире с их каждодневной суетой и мелкими разочарованиями, и Карсон еще раз пожалел, что не остался в более подходящей ему обстановке парижской квартиры с высоким потолком и длинноногой девчонкой под боком. Как он мог так сглупить с этой поездкой, поддавшись уговорам и настойчивым просьбам приятеля?

Но вот из толпы возникло счастливое лицо Кена, который с воплем «Карсон!» и растопыренными для объятий руками устремился к нему неуклюжей рысью толстого мальчишки-переростка.

– Такси ждет на стоянке, бери свой чемодан… Ох, ну и видок у тебя! Первым делом примешь душ и пропустишь стаканчик, о’кей? Как ты себя вообще чувствуешь?

Чуть погодя, когда машина вырулила на набережную Круазет, навстречу золотистой синеве моря и бодрящему дуновению бриза, Карсон, полулежа на мягком сиденье, начал приходить в себя. И как тут было не взбодриться при виде этих девчонок! Куда ни глянь, они мелькали в неимоверных количествах; и кроме того, приятно было вновь оказаться в компании старины Кена. Только сейчас Карсон с облегчением понял, что, останься он в Париже, все было бы только хуже. Что ни говори, он очень вовремя оттуда уехал.

Кен не умолкал ни на секунду. Пока Карсон принимал душ, он расхаживал перед дверью ванной, побрякивал монетами в кармане и разглагольствовал во все горло, перемежая слова смехом, как человек, на протяжении многих недель не слышавший собственного голоса. Дело в том, что Кену никогда не удавалось по-настоящему наслаждаться радостями жизни, если рядом с ним не было Карсона. Каждый из них считал второго своим лучшим другом, однако их дружба не была равноправной, и оба это знали. Во время учебы в Йеле Кен, скорее всего, оказался бы в положении никому не интересного одиночки, если бы не приобретенный им статус глуповатого, но верного спутника Карсона; и в Европе этот расклад оставался неизменным. За последние годы Карсон не раз задавался вопросом: что именно в Кене так отвращало людей? Может, его полнота и неуклюжесть, а также слишком явное и назойливое стремление понравиться окружающим? Но эти свойства сами по себе не были отталкивающими. Наиболее вероятным из объяснений Карсон считал следующее: когда Кен улыбался, поднимая верхнюю губу, под ней обнаруживалась маленькая, влажно подрагивающая складка – подобие второй губы на самой десне. Для многих людей такой дефект ротовой полости не создал бы проблем в общении – Карсон был в этом убежден, – однако в случае с Кеном Платтом именно это прежде всего запоминалось людям, хотя они могли назвать и более существенные причины для своей неприязни. Во всяком случае, сам Карсон в моменты раздражения каждый раз обращал внимание именно на эту деталь. Вот и сейчас, например, когда он выполнял привычные действия – вытирался после душа, расчесывал волосы, надевал чистую одежду, – широкая улыбка с двойной верхней губой надоедливо маячила перед глазами. Она была повсюду, перекрывая ему доступ к вешалке с полотенцами, нависая над его раскрытым чемоданом с кое-как уложенными вещами, возникая в зеркале, перед которым он повязывал галстук, и в конце концов Карсону пришлось крепко стиснуть челюсти, чтобы не разразиться воплем: «Хватит, Кен, закрой свою пасть!»

Но спустя еще несколько минут, когда оба расположились в успокоительной тенистой тишине бара на первом этаже отеля, все быстро пошло на лад. Бармен чистил лимон, аккуратными полосками снимая яркую кожуру, зажатую между его большим пальцем и лезвием ножа; и тонкий цитрусовый аромат, в сочетании с запахом джина над кубиками льда в бокале, способствовал возвращению их отношений в привычное русло. Два холодных мартини утопили остатки раздражения Карсона, а когда они покинули бар и зашагали по улице с намерением где-нибудь плотно закусить, он уже в полной мере испытывал прежние дружеские чувства к Кену, в свою очередь сиявшему от радости и восхищения. Правда, сейчас к этому примешивалась и печаль, ибо Кен вскоре должен был отправиться обратно в Штаты. Его отец в Денвере, еженедельно присылавший сыну саркастические письма на деловых бланках, давно уготовил ему место младшего компаньона в своей фирме, а поскольку Кен уже прослушал курс лекций в Сорбонне (что и было предлогом для поездки во Францию), у него больше не оставалось причин затягивать с отъездом. В этом плане – как и во всем другом – Карсон был счастливее Кена, располагая солидным состоянием и не имея никаких семейных связей; так что он мог сколько угодно путешествовать по Европе в свое удовольствие.

– Ты все еще белый, как простыня, – сказал он Кену за ресторанным столиком. – Так и не выбрался на пляж позагорать?

– Нет, почему же, – быстро ответил Кен, поднимая взгляд от своей тарелки. – Я был на пляже несколько раз. В последние дни не везло с погодой, только и всего.

Карсон угадал действительную причину: Кен стеснялся своего жирного тела. Но развивать эту тему он не стал.

– Кстати, – сказал он, – я привез все причиндалы Би-Би-Эм для твоего друга-пианиста.

– Это здорово! – воскликнул Кен с явным облегчением. – Я отведу тебя к нему, как только покончим с обедом, о’кей?

И, как бы спеша приблизить этот момент, он подцепил вилкой и запихнул в рот огромную порцию салата, а вслед за ней отправил почти весь кусок хлеба, остатком которого стал собирать с тарелки смесь масла и уксуса.

– Сид тебе понравится, – пробубнил он с набитым ртом. – Классный парень. Я от него просто в восторге.

С трудом проглотив пережеванное, он торопливо продолжил:

– Я к тому, что с его талантом он мог бы хоть завтра вернуться в Штаты и заработать кучу денег, но ему нравится жить здесь. Понятно, у него здесь подружка – очень милая француженка, которую он вряд ли сможет увезти с собой за океан, – но дело не только в этом. Его здесь хорошо принимают. Как музыканта и просто как человека. Никто не обращается к нему свысока, никто не навязывает репертуар, а больше ему ничего и не нужно. Только не подумай, будто он сам это мне рассказал – Сид не из тех, кто докучает людям болтовней о себе. Нет, просто это можно почувствовать, когда с ним общаешься. Его отношение к жизни проявляется в любой произнесенной им фразе.

Кен отправил в рот пропитавшийся подливой кусочек хлеба и начал его жевать с видом человека, весьма довольного собой.

– Я хочу сказать, что он – по-настоящему цельная личность. Такое встретишь не часто.

– Играет он и вправду здорово, – сказал Карсон, дотягиваясь до бутылки вина. – Судя по тому немногому, что я смог расслышать.

– Подожди, ты еще и не такое услышишь, когда он разойдется вовсю.

Им обоим было приятно сознавать, что честь данного открытия принадлежала Кену. До той поры лидером всегда был Карсон, который легко сходился с девчонками, умел к месту употребить недавно выученную французскую идиому и знал, как лучше всего провести каждый следующий час. Карсон ухитрялся находить в Париже такие укромные и колоритные местечки, где еще не ступала нога американского туриста; а когда Кен в подражание ему начал сам вести поиски, в них вдруг отпала нужда, ибо Карсон парадоксальным образом сделал окончательный выбор в пользу «Бара Гарри», объявив его самым колоритным из всех парижских мест. Впрочем, Кен никогда не тяготился ролью ведомого, лишь покачивая головой с благодарным удивлением, и вот сейчас он мог гордиться собой: не так-то просто обнаружить подлинный талант на задворках чужого провинциального города. Тем самым Кен продемонстрировал, что его зависимость от друга уже не является полной и безусловной, что можно было вменить в заслугу им обоим.

Заведение, где выступал Сид, было скорее дорогим баром, чем полноценным ночным клубом. Оно располагалось в уютном подвальчике с ковровым покрытием пола, в нескольких кварталах от моря. Час был еще ранний, и Сид в одиночестве сидел у барной стойки, прихлебывая из бокала.

– А, – произнес он, узнав Кена, – привет.

Это был элегантно одетый крепыш с очень темной кожей и широченной улыбкой, демонстрирующей крепкие белые зубы.

– Познакомься, Сид, это Карсон Уайлер. Вы с ним разок общались по телефону, помнишь?

– Да, конечно, – сказал Сид, пожимая руку Карсону. – Рад знакомству, Карсон. Что будете пить, джентльмены?

Заказав выпивку, они исполнили нехитрый ритуал: вставили значок ББМ в петлицу желтовато-коричневого габардинового пиджака Сида, с жужжанием потерли его плечо, а он, в свою очередь, с тем же звуком прикоснулся к их почти одинаковым летним пиджакам в мелкую полоску.

– Должен признать, в этом что-то есть, – сказал Сид, листая буклет клуба. – Мне это нравится.

Затем он сунул буклет в карман, осушил свой бокал и слез с высокого табурета.

– Извините, джентльмены, но сейчас мне надо работать.

– Еще маловато публики, – заметил Кен.

Сид пожал плечами:

– В таких местах я люблю играть, когда людей немного. При полном зале всегда найдется какой-нибудь болван, который начнет заказывать «В самом сердце Техаса» или еще какую-нибудь пошлятину в том же духе.

Кен рассмеялся, подмигнул Карсону, и оба повернулись на табуретах, чтобы понаблюдать за тем, как Сид проходит через зал и садится за рояль, установленный на низком помосте, в круге света от прожектора. Он пробежался пальцами по клавишам и взял несколько мимолетных аккордов, как ремесленник, любовно поглаживающий свои орудия труда, после чего всерьез приступил к делу. Сначала возник зажигательный ритм, сквозь который понемногу стала пробиваться и обрастать вариациями мелодия – «Baby, Won’t You Please Come Home»[18]18
  «Baby, Won’t You Please Come Home» – блюз Ч. Уорфилда и К. Уильямса, написанный в 1919 г.


[Закрыть].

Они просидели в этом баре несколько часов, слушая игру Сида и в перерывах по-приятельски угощая его выпивкой, к видимой зависти других посетителей. Появилась подружка Сида – высокая, с каштановыми волосами и открытым, как будто слегка испуганным лицом, которое с небольшой натяжкой можно было назвать красивым. Кен представил ее своему другу, не удержавшись от излишне торжественных ноток:

– Познакомься, это Жаклин.

Она прошептала что-то вроде извинения за свой плохой английский, а когда у Сида наступил очередной перерыв – теперь зал быстро заполнялся публикой, и аплодисменты прозвучали уже весомо, – они вчетвером заняли один из столиков.

Кен предоставил Карсону вести беседу, вполне удовлетворенный самим фактом своего присутствия за столом в компании друзей, которых он оглядывал с безмятежной улыбкой, напоминая хорошо упитанного молодого священника. Этот вечер был самым счастливым из всех его вечеров в Европе – настолько счастливым, что даже Карсон не смог бы себе такое представить. Эти несколько часов заполнили всю пустоту, образовавшуюся в нем за последний месяц – с того момента, когда Карсон произнес: «Отправляйся без меня. Ты что, не можешь самостоятельно поехать в Канны?» Этот вечер с лихвой возместил Кену все знойные мили, которые он прошагал с мозолями на ногах вдоль набережной Круазет, исподтишка поглядывая на почти обнаженных загорающих девиц. Это была компенсация за скучные поездки в переполненных автобусах до Ниццы, Монте-Карло и Сен-Поль-де-Ванса; за тот день, когда зловещего вида аптекарь содрал с него втридорога за солнцезащитные очки, в которых он походил на огромную слепую рыбу, обнаружив это при взгляде на свое отражение в соседней витрине; за ужасную, терзавшую его денно и нощно мысль о том, что вот он, молодой и богатый, находится на Ривьере – на Ривьере! – и совершенно не знает, чем себя занять. Через неделю после приезда в Канны он снял проститутку, но ее фальшивая улыбка, наглое завышение цены и секундная брезгливая гримаса при виде его голого торса перепугали беднягу до полового бессилия. В последующие вечера он обычно напивался, бродя по разным барам, шарахаясь от шлюх и не заговаривая с другими девушками из опасения нарваться на грубость; не рискуя общаться даже с мужчинами – вдруг они примут его за гомика? Однажды, просто чтобы убить время, он проторчал полдня в магазине полезных мелочей, имитируя покупательский интерес к висячим замкам, кремам для бритья или дешевым жестяным побрякушками и в той духоте, при ярком искусственном освещении, с пронзительной тоской думая о доме. Пять вечеров подряд он укрывался в спасительной тьме кинозала на сеансах американских фильмов – точно так же, как делал еще мальчишкой в Денвере, спасаясь от сверстников, которые прозвали его Жирдяем Платтом, – а после столь убогих развлечений добирался до своего отеля с осточертевшим шоколадным привкусом во рту и засыпал, обливаясь слезами. Но сейчас все неприятные воспоминания стремительно таяли и исчезали под чудотворным воздействием небрежно-виртуозных пассажей Сида, довольной улыбки Карсона и его ладоней, с готовностью начинавших хлопать после каждого музыкального номера.

Где-то после полуночи, когда все, кроме Сида, уже выпили лишнего, Карсон поинтересовался, как давно тот покинул Америку.

– Еще во время войны, – сказал Сид. – Прибыл сюда вместе с армией и с тех пор в Штаты не возвращался.

Кен, сочась потом и благодушием, высоко поднял бокал, как для тоста.

– И я надеюсь, что никогда не придется, Сид, – заявил он.

– Почему «не придется»? – спросила Жаклин, и лицо ее в тусклом свете приобрело строгий и трезвый вид. – Почему ты так сказал?

Кен уставился на нее, моргая:

– Ну, я только имел в виду… понимаешь… что ему не придется разбазаривать свой талант и все такое. Он ведь этого не хочет, верно?

– Что означает «разбазаривать»?

После этих ее слов возникла неловкая пауза, которую нарушил Сид громким рокочущим смехом.

– Успокойся, дорогая, – сказал он и затем повернулся к Кену. – Мы с Жаклин смотрим на это иначе. Собственно, работая здесь, я все время держу в мыслях возвращение в Штаты, чтобы там сделать хорошие деньги. И она со мной в этом согласна.

– Но ты здесь хорошо устроился, не так ли? – произнес Кен чуть ли не умоляющим тоном. – Ты зарабатываешь вполне достаточно для благополучной жизни, разве нет?

Сид снисходительно улыбнулся:

– Я не имею в виду работу вроде этой. Я говорю о настоящих, серьезных деньгах.

– Вы слышали о Мюррее Даймонде? – спросила Жаклин, поднимая брови. – О владельце ночных клубов в Лас-Вегасе?

Сид, смеясь, покачал головой:

– Дорогая, успокойся. Я сколько раз говорил тебе, что на это не стоит рассчитывать. Мюррей Даймонд заходил сюда позапрошлой ночью, – пояснил он друзьям. – Пробыл недолго, но, послушав меня, обещал заглянуть еще раз на этой неделе. Для меня это вроде как шанс на большой прорыв. Только вряд ли из этого что-то выгорит.

– Но, боже правый, Сид! – Кен покачал головой в недоумении, а потом, гневно хмурясь, ударил кулаком по столу. – Неужели тебе хочется торговать своим талантом? Я к тому, черт возьми, – и ты сам это понимаешь, – что тебя там превратят в музыкальную проститутку!