Текст книги "Сквозь три строя"

Глава 25. Мать и студентка

Однажды, гуляя с Адой, я встретила Василия Михайловича, директора школы. Он поздравил меня с рождением дочки, но не сдержался и добавил:

– Ну, теперь ясно, что ты навсегда закрыла себе путь к высшему образованию!

– Я буду учиться, Василий Михайлович, увидите! Как только появится возможность, как только отношение к нам улучшится! – ответила я, и старая, почти забытая боль кольнула душу.

– Я слышал, что условия приема ссыльных в Колпашевский учительский институт улучшились, – сказал Василий Михайлович. – Тебе стоило бы поинтересоваться.

– В чем выражается улучшение условий? – спросила я.

– Больше не нужно ждать вызова из института на приемные экзамены. Нужно просто послать туда копию аттестата зрелости и прошение о допуске к экзаменам на избранное отделение. С копией прошения нужно пойти в комендатуру и попросить разрешение на переезд. Они теперь быстро рассматривают прошения и дают ответы через несколько дней, а иногда и сразу, в момент подачи.

Эта беседа меня очень взволновала. Как будто приоткрылось маленькое окошечко в другую жизнь. Что делать? Я ведь мать, у меня ребенок. Неужели он прав, говоря, что я упустила свой шанс?

Дело было в мае, Аде исполнился год, я больше не кормила ее грудью. Мне было ясно, что я не смогу быть студенткой в другом городе, имея маленького ребенка на руках. Попросить родителей, чтобы они взяли Аду к себе на время моей учебы в институте?

Это была жестокая дилемма. Даже если родители согласятся – расстаться с малышкой на два года? Правда, есть каникулы, когда можно встречаться, но большую часть времени мы будем разлучены. Трудно было представить себе такую ситуацию. Опять быть в зависимости от помощи родителей…

С другой стороны, у меня не было специальности, а это означает отсутствие всяких шансов на приличную работу в Парабели. Аттестат зрелости ничего мне не сулил. Без специальности мне грош цена.

Я думала об изменениях, наметившихся в нашем положении. В течение года после смерти Сталина я была занята уходом за дочкой, тревогой за ее здоровье, и не следила за событиями в стране. Не читала газеты, не слушала радио. Разоблачение фальшивки, послужившей поводом для «процесса врачей», и прекращение других видов преследования евреев радовало, но все это казалось далеким и не имеющим отношения к нашей повседневной жизни.

Но это было не совсем верно. В отношении властей к нам, ссыльным, произошли изменения к лучшему. Была отменена обязанность являться раз в месяц в комендатуру на «регистрацию». Случаи мобилизации на принудительные работы стали редкими. Большая часть ссыльных бухгалтеров и других служащих вернулась на прежние места работы. Были даже случаи, когда ссыльным разрешали ехать в Томск, областной центр, город с университетом и другими высшими учебными заведениями.

Из слов Василия Михайловича можно было понять, что комендатура больше не нуждается в подтверждении Москвы, чтобы давать ссыльнопоселенцам разрешения на выезд – не в любое место, разумеется, только в пределах области.

Новые правители были очень осторожны. Они не объявили об амнистии для политзаключенных, не отменили статус ссыльнопоселенцев. Такие меры были бы признанием ошибочности «генеральной линии» времен Сталина – политики «чисток» и преследований, в которой они сами активно участвовали.

Как стало известно много лет спустя, именно Лаврентий Берия, глава НКВД, считавшийся придворным палачом Сталина, сразу после смерти «отца народов» выступил за радикальные изменения, предложил открыть ворота лагерей, провести массовую реабилитацию казненных, арестованных и сосланных без суда по спискам, составленным «тройкой» и подписанным Сталиным. Имелось в виду не только освобождение уцелевших, но и посмертное восстановление доброго имени невинных жертв и оказание помощи тем, кто прошел семь кругов ада и выжил.

Но «гуманные» наследники Сталина боялись идти на такие крутые меры. При поддержке Хрущева, игравшего роль «великого реформатора», они совершили «дворцовый переворот» и расправились с Берией, обвинив его в шпионаже, в лучших традициях «вождя и учителя». Затем Хрущев, в соответствии с той же традицией, сместил с руководящих постов своих главных соперников – Молотова, Маленкова и других – и сконцентрировал всю власть в своих руках.

Период правления Хрущева (до его смещения по той же методике, по которой он сам смещал других) считался «периодом оттепели», но мы видели только первые капли таяния льда, скопившегося за десятки лет.

Разговор с Василием Михайловичем разбудил меня от долгого сна. Меня охватило страстное желание учиться, исчезло равнодушие, в которое я была погружена.

Мои бывшие одноклассники приехали на летние каникулы. С некоторыми из них я встретилась, но не со всеми. Моя закадычная подруга Женя даже не поздоровалась, когда мы случайно встретились: ей стало известно о моем коротком романе с ее братом. Не знаю, почему это так возмутило ее – ведь он оставил меня, а не я его. Я не стала выяснять отношения, но ее враждебность причинила мне боль.

Какое-то время я хранила в себе мысли об учебе, а потом решила поговорить с мужем. Он поддержал мою идею и сказал, что готов переехать в Колпашево. В том, что он с легкостью найдет там работу, не было сомнения. Оставалось самое трудное: поговорить с родителями, узнать, согласны ли они взять к себе Аду на время моей учебы.

Вопреки моим опасениям они сразу согласились. Мама очень любила Аду и приняла мою просьбу с радостью. Папа тоже не возражал.

Их согласие вызвало потепление в моих отношениях с родителями. Я часто приходила к ним вместе с девочкой, чтобы она привыкала к дому, в котором будет жить, чтобы перемена не была слишком резкой.

Как-то вечером мы стояли во дворе дома – мама, папа и я с Адой. Был приятный летний вечер, корова вернулась с пастбища, и я собиралась доить ее. Маме это всегда давалось трудно, пальцы у нее уставали. Вдруг мы увидели коменданта, энергично шагающего по переулку, по направлению к нашему дому. Я немножко испугалась, потому что никогда не ожидала от комендатуры чего-нибудь доброго. Комендант был в хорошем настроении, постукивал прутиком по ограде и даже насвистывал какую-то мелодию.

Он остановился возле нашей ограды, но не вошел во двор. Сделал мне знак приблизиться и сказал торжественным тоном, показывая прутиком в сторону Ады:

– Ваша дочь снята с учета комендатуры!

– Что значит – снята? – спросила я. – Почему?

– Потому что она свободная гражданка! Статус ссыльных на нее больше не распространяется!

Сказал и повернулся, чтобы уйти. Мы были ошеломлены. Первая свободная гражданка в нашей семье! Может быть, скоро настанет и наш черед? Главная героиня этого события совершенно не осознавала величия момента и удивлялась нашему волнению.

Несколько дней спустя я послала в Колпашевский учительский институт копию своего аттестата зрелости и просьбу допустить меня к приемным экзаменам на отделение математики и физики. Параллельно подала в комендатуру просьбу о разрешении переехать в Колпашево. Мы решили, что Яша подаст просьбу позже, после того, как я сдам экзамены и найду место для жилья.

Со времени окончания школы прошло четыре года. Мне пришлось с молниеносной быстротой повторить учебный материал, освежить свои знания. За четыре года многое стирается из памяти. Но я была настроена оптимистически.

Студенты высших учебных заведений в СССР получали стипендии на свое содержание. Было два вида стипендий: обычная (двести двадцать рублей в месяц) и повышенная (двести восемьдесят рублей). Повышенную стипендию платили тем, кто сдал все экзамены на пятерки. Одна четверка снижала уровень стипендии на целый семестр. Понятно, что мне хотелось получить повышенную стипендию, но я смотрела на вещи трезво: знала, что не могу полагаться на справедливость оценок экзаменаторов и даже на свои знания. Студентам-ссыльным по-прежнему чинили всякие препятствия; да и я сама, после четырех лет, несомненно, забыла многое из того, что нужно знать.

Дядя Илья, который вернул меня в школу и помогал нашей семье в трудные времена, продолжал поддерживать с нами тесные отношения. Мама, с ее гордостью и отвращением к роли «бедных родственников», отказалась принимать от него помощь после минимального устройства жизни семьи. Связь ограничивалась перепиской. Вместе с тем мама считала себя не вправе вмешиваться, если дядя предлагает помощь ее взрослым и самостоятельным детям. В течение двух лет учебы моего брата в институте дядя посылал ему ежемесячно триста рублей. Теперь, когда он узнал, что и я, после не слишком удачного замужества и рождения дочери, поступаю в институт, он был очень рад и обещал мне такую же помощь.

Ответ из института пришел через неделю, и сразу после этого я получила разрешение от комендатуры. Первого августа я должна была явиться на приемные экзамены. Оставалась неделя на приготовления.

Это была неделя волнений и душевной боли. Г-жа Розенберг рыдала, расставаясь с Адой. И я плакала вместе с этой прекрасной женщиной, которая так помогла мне в уходе за дочкой. К врачихе, предрекавшей ребенку смерть, я больше никогда не обращалась – не могла, хотя она и была единственным детским врачом в селе. Но что сделает мама, если девочка заболеет? У нее нет опыта в уходе за малышами, в доме всегда были няни, когда мы с братом были маленькими.

Я с тревогой смотрела на свою маленькую дочку. Правда, она хорошо ходила и даже бегала, говорить начала очень рано, но оставалась худенькой, ее вес отставал от нормы. Она была прелестна, с золотистыми локонами и тонкими чертами лица, но худоба и бледность придавали ей болезненный вид. Что с ней будет? Только безграничная любовь мамы к ней немного рассеивала мою тревогу.

В последние дни перед отъездом мне стало известно, что в поликлинику прибыл новый детский врач. Прекрасно, маме будет к кому обращаться в случае надобности.

Только тот, кто был на протяжении лет лишен права свободного передвижения, поймет мое волнение в момент, когда я ступила на палубу парохода. Расстояние было небольшим, но в условиях бездорожья и отсутствия другого транспорта единственной магистралью движения была Обь, одна из великих рек, которая намного больше знаменитой Волги.

Невозможно было не вспомнить то первое плаванье по Оби, в мае 1941 года, когда мы сидели на полу в грязном проходе, в трюме парохода. Теперь у меня было место в пассажирском отделении, где можно было сидеть и даже лежать. Это было странное ощущение – сидеть вместе со служащими и начальниками среднего ранга и их женами, одетыми по последнему слову местной моды. В то лето в моде были соломенные шляпки, украшенные искусственными цветами, и все дамы носили такие шляпки.

Я должна была прибыть в дом семьи Кац – ссыльных из украинского города Черновцы. Этот город расположен в западной части Украины, которая была оккупирована Советским Союзом одновременно с прибалтийскими государствами согласно договору с нацистской Германией. Дом семьи Кац был в то время также и домом моего брата Иосифа.

В Колпашево, как и во многих городах российской периферии, была одна главная улица, где размещались партийные и государственные учреждения. На этой улице проводились демонстрации в дни официальных праздников – 7 ноября и 1 мая. Остальная часть представляла собой большую деревню с типичными избами и домиками, окруженными огородами, как и в Парабели.

В городе была большая еврейская община, в которой большинство составляли ссыльные из Черновцов. Черновцы, ныне захолустный украинский город, имели великолепное прошлое: этот город был когда-то важным культурным центром Австро-Венгерской империи и назывался Черновиц. Еврейские жители города говорили на прекрасном немецком языке и считали себя элитой европейского еврейства. В ссылке они состязались за это звание с рижскими евреями, тоже достаточно заносчивыми. Это была типичная картина внутренних раздоров между разными группами европейских ашкеназим.

Одна общая проблема, характерная для всякой общины, замкнутой на ограниченной территории, объединяла всех – нахождение женихов и невест для молодого поколения. Одним из мест, где были шансы найти еврейского жениха или невесту, считался учительский институт: туда приезжали учиться молодые люди из разных районов, и среди них немало евреев. В начале каждого учебного года матери девушек были «на страже», стараясь «поймать» кого-нибудь из новых студентов. Приезжие из других мест нуждались в жилье, и матери предлагали им стать квартирантами в их домах. Ведь это намного удобнее, чем жить в общежитии, по шесть человек в одной комнате! Пусть только войдут, думали озабоченные мамы, а затем естественное влечение квартиранта к хозяйской дочке сделает свое дело.

Так и Иосиф оказался квартирантом в доме семьи Кац, состоявшей из матери и дочери. Как большинство черновицких, г-жа Кац ревностно следила за соблюдением хороших манер. Будучи вдовой врача, она требовала, чтобы ее называли не иначе чем «Frau Doctor” – обращение, принятое среди выходцев из Германии. Она соблюдала маленькие церемонии: например, церемонию чаепития в определенный час, как при дворе английской королевы. Рижане посмеивались над манерностью и церемонностью черновицких; те не оставались в долгу и называли рижан невоспитанными варварами.

Дочка, Рут, была миловидна, очень общительна и кокетлива, далека от всего серьезного и большая любительница поболтать. Полная противоположность моему брату, серьезному человеку с молодых лет, внутренний мир которого был заполнен учебой, науками и философией. Рут и слышать не хотела о вещах, занимавших его.

Семья Кац выделялась состоятельностью не только на фоне ссыльных, но и на фоне всего местного населения. Покойный доктор проработал в городе более десяти лет и хорошо зарабатывал; вдобавок к этому они получали помощь из Америки. Они жили в просторном доме, окруженном садом; на своем участке они не выращивали овощи, как мы, а только цветы.

Мой брат оказался в доме, где ничто не походило на его привычный быт. Даже не слишком наблюдательный человек увидел бы, что между ним и Рут очень мало общего. Очевидно, и он это понимал – и все же через полгода после его вселения в дом он из квартиранта превратился в мужа Рут.

По мнению «фрау доктор», они идеально подходили друг другу. Ведь и ее брак с д-ром Кацем был примером единства противоположностей.

Она велела своей дочери пустить в ход ее женские чары и покорить наивного квартиранта. У брата не было опыта в обращении с еврейскими девушками, и флирт Рут подействовал на него. Однажды ночью Рут пришла к нему в постель, это была кульминационная точка операции покорения. Он не устоял перед соблазном, и их связь продолжалась, якобы втайне. Затем «фрау доктор» инсценировала «потрясающее открытие» и «поймала их на месте преступления». Если дела обстоят так, заявила она, вы должны пожениться.

По плану мне предстояло провести в доме семьи Кац какое-то время, пока не найду другое жилье. Меня предупредили относительно церемониалов, принятых в доме, и это немножко пугало меня: ведь я выросла возле «конного двора» и имела весьма отдаленное представление о хороших манерах.

Рут встретила меня на пристани и сразу набросилась на меня с объятиями и поцелуями, будто нашла потерянную сестру. Она вся лучилась теплотой и добродушием. Ее мать встретила меня с подобающей корректностью, почти дружески. Черт оказался менее страшен, чем его малевали.

Я не знала тогда, что брак моего брата с Рут уже дал трещину. Он окончил институт и работал учителем в одной из школ на окраине города. В этом осеннем месяце, по местному обычаю, он вместе со своим классом был мобилизован на уборку урожая в одном из колхозов района. Мне даже не довелось видеть его вместе с Рут.

На следующий день после прибытия в Колпашево я пришла в институт. Первым был письменный экзамен по литературе, сочинение. Я знала, что сочинение – это один из камней преткновения на приемных экзаменах: к сочинению всегда можно придраться, если хотят провалить поступающего или просто снизить ему оценку. О преподавательнице из литературного отделения, проверявшей сочинения абитуриентов, говорили, что она строга и никогда не ставит пятерки.

Поэтому я не удивилась, получив четверку. Это был только вопрос денег: не получу повышенную стипендию в первом семестре.

В отличие от экзамена в школе, преподавательница беседовала с каждым абитуриентом о его сочинении. Мне она сказала, что в моем сочинении все «правильно», но язык изобилует стандартными оборотами. Она даже привела несколько примеров. Я знала, что она права, но ведь нас учили так писать. Я хорошо усвоила советский стиль с его шаблонными выражениями и употребляла их привычно, даже не задумываясь. Если бы я сегодня проверяла одно из своих сочинений тех времен, то не поставила бы даже четверку.

Я сказала, что благодарна ей за оценку 4 (хорошо). Она улыбнулась. Знала, что я понимаю ее позицию.

На устном экзамене по литературе я получила пятерку. Это не имело практического значения и было важно только для самолюбия. На этом я простилась с литературой как учебным предметом: на математическом отделении ее не преподают. Но замечание преподавательницы о шаблонах я запомнила.

На следующем экзамене – по алгебре и арифметике – я прекрасно справилась с алгебраическими задачами и запуталась с примером по арифметике, типа тех, какие решают в шестом классе. Это был длинный пример с массой всевозможных скобок. В таком примере, если допустишь один просчет, все запутывается, дроби не сокращаются, получаются огромные цифры. Я знала, что ошиблась, но у меня не было времени и сил на то, чтобы найти ошибку и исправить ее. Все же получила четверку.

По физике я получила пятерку, но не с легкостью, а после тяжелого противоборства с экзаменатором. Это был не заведующий кафедрой физики, а молодой преподаватель, его ассистент. После того, как я ответила на вопросы билета и решила задачу, он начал «гонять меня» по всему курсу, задавал трудные вопросы. Это продолжалось долго. Я недоумевала: либо ему велели провалить эту ссыльную женщину из деревни, либо он подозревал, что на вопросы билета я ответила по шпаргалке. В финале я победила в поединке с ним и получила пятерку.

В целом у меня были неплохие оценки. Я была принята.

К началу учебного года Иосиф вернулся из колхоза. Но он не вернулся в дом семьи Кац, иными словами – не вернулся к жене. Мы встретились в комнате, которую он снял еще до поездки в колхоз, в доме пожилой женщины, тоже ссыльной, из черновицких. Он сказал, что не любит Рут, терпеть не может ее мать и понимает, какую манипуляцию она сделала, чтобы «поймать» его. В ближайшие дни он намерен развестись с Рут официально.

Я уговаривала его попытаться наладить отношения с Рут, может быть, вывести ее из дома матери, но он и слушать не хотел. Она никогда не оставит дом матери, сказал он, она человек очень зависимый. Он попросил меня передать ей, что решил развестись и не вернется в их дом.

Мне было неприятно передавать Рут эту печальную весть, и я подумала про себя, что было бы порядочнее, если бы он сделал это сам. Я оказалась в неловкой ситуации: если мой брат оставил Рут, то я ей не родственница, а посторонняя, и не имею права жить в доме семьи Кац. Но я была занята экзаменами и не успела найти жилье. Я просила извинить меня: немедленно начну искать место для проживания, но мне нужно для этого хотя бы несколько дней. «Фрау доктор» с присущей ей корректностью ответила, что она не винит меня в случившемся и не намерена выгонять меня. «Живите, сколько вам потребуется», – сказала она.

Хозяйка дома, где проживал теперь мой брат, посоветовала мне обратиться к молодой женщине, тоже из черновицких ссыльных, готовой сдать «кроватное место» квартирантам. Я отправилась по указанному адресу и оказалась перед длинным бараком, разделенным на отдельные квартиры. Внешний вид барака поразил меня – хотя, поверьте, меня трудно поразить признаками нищеты, я видела их в жизни достаточно.

Барак был построен из различных материалов, у каждой квартиры другие стены; не было двух одинаковых крыш и двух одинаковых печных труб. На крышах некоторых квартир трубу заменяло ведро с выбитым дном. Окна и двери тоже были разного цвета и формы. Все вместе походило на творение сумасшедшего художника.

На дверях квартир разными красками были намалеваны номера. Я постучалась в дверь квартиры № 6. Мне открыла хозяйка – молодая красивая женщина, но когда она сделала несколько шагов, я увидела, что она инвалид. У нее было тяжелое повреждение позвоночника: он плохо держал верхнюю часть тела, поэтому она сильно раскачивалась при ходьбе. Ее имя было Гертруда.

Несмотря на ужасный вид барака, квартира оказалась чистенькой и уютной и состояла из жилой комнаты, большой кухни и даже прихожей. По величине она напоминала квартиру г-жи Розенберг. Колодец находился близко, во дворе.

У меня не было времени на поиски чего-то лучшего. Я договорилась с Гертрудой об условиях и в тот же вечер перенесла свои вещи. Яше я послала телеграмму, в которой сообщала, что принята в институт и нашла жилье. В глубине души я надеялась, что наша жизнь с ним станет лучше после его расставания со своими собутыльниками. Поговорка гласит: «Новое место – новое счастье». Наивная мысль: ведь собутыльников легко найти в любом месте! Сколько иллюзий скопилось у меня за всю жизнь в целом и за время замужества в частности! Целый музей развенчанных иллюзий.

Яша приехал неделю спустя и сразу понравился Гертруде благодаря веселому нраву и общительности. Она ему тоже понравилась. Когда она сидела, Гертруда выглядела красавицей; если кто-нибудь ее поддерживал под руку, она ходила хорошо и даже танцевала. Она рассказала, что дефект позвоночника не был врожденным; когда он появился, муж бросил ее. Она рассказывала об этом без горечи, просто для информации. У нее было немало поклонников, она не жаловалась на судьбу и всегда была в хорошем настроении.

В единственной жилой комнате кровать Гертруды и кровать, предназначенная нам, стояли одна напротив другой, у противоположных стен. Была также узкая кровать на кухне; Гертруда сказала, что будет спать на кухне, чтобы не мешать нам. При всем этом об интимной атмосфере в этой квартире и речи не могло быть. Для меня такая ситуация была привычной, ведь с первого дня моего замужества у нас никогда не было отдельной комнаты для себя.

Яша без труда нашел работу на большом строительном предприятии. Будет ли он приносить домой зарплату или сочтет достаточными мою стипендию и помощь дяди Ильи?

Время от времени мысль об оставшейся в Парабели дочке пронзала меня словно лезвие ножа. Телефонов в домах не было, связь можно было поддерживать только письмами. А письма доходят медленно, к тому же не каждую неделю у мамы было время и желание писать. Девочка болезненна. Что с ней? Узнает ли она меня, когда встретимся? Простит ли мне, что я оставила ее, чтобы попытаться построить что-то из осколков моей жизни?

Когда начались занятия, тяжелые мысли немного отступили.

Первокурсники, студенты отделения математики и физики, были разделены на группы. Практические и семинарские занятия велись отдельно в каждой группе, а на лекции мы сходились в один большой зал.

В моей группе был, кроме меня, еще один еврей, по имени Имануэль; все звали его Имо. Ему было тридцать три года, он работал несколько лет бухгалтером, а когда были облегчены условия приема ссыльных в институт, решил повысить уровень своего образования. Он принадлежал к числу черновицких и был женат на ссыльной из Молдавии, работавшей продавщицей в магазине. Оказалось, что мы соседи: он живет в том же бараке с женой, маленьким сыном и тещей.

Мы подружились и нашли много тем для разговоров. Он был очень способным, обладал широким кругозором, но жаловался, что в его «преклонном» возрасте трудно учиться, нет прежней быстроты восприятия.

Я тоже была старше остальных членов группы, поступивших в институт сразу после окончания школы. Мне было двадцать три года. Только Имо и я были семейными людьми. Несмотря на наш «преклонный» возраст, мы быстро завоевали репутацию сильных студентов. Преподаватели относились к нам с уважением, особенно молодой преподаватель, который так мучил меня на приемном экзамене по физике и теперь вел у нас семинарские занятия. Он был холост, и девушки-студентки всячески старались привлечь его внимание. Каково же было их разочарование, когда он начал встречаться с молодой преподавательницей с литературного отделения и вскоре женился на ней! «Литераторов» у нас на физмате не любили, смотрели на них свысока, так что это была двойная измена. В отделении осталось немало разбитых сердец.