Текст книги "Сквозь три строя"

Глава 42. «Сможешь ли переводить с иврита?»

Через несколько дней отдыха я пошла в редакцию газеты «Наша страна». Редакция находилась в запущенном районе, недалеко от старой центральной автобусной станции. Я плохо ориентируюсь в незнакомых городах, поэтому взяла маму с собой.

Редакция была очень невелика по составу, поскольку газета выходила раз в неделю. Нас встретили с распростертыми объятиями. Все прекратили работу и столпились вокруг нас, угощали чаем с печеньем, засыпали вопросами. Особенно любезна была ведущая журналистка Циля Клепфиш. Она представила меня редактору газеты Иехезкелю Рабану, пожилому симпатичному мужчине, члену кибуца Лохамей ха-Гетаот[10]10
  Воины гетто.


[Закрыть].

Не успела я заговорить об этом, как меня спросили, хочу ли я работать в газете. Разумеется, я ответила утвердительно. Циля сказала, что все зависит от генерального директора компании Шабтая Гимельфарба. Рабан поговорит с ним, скажет, что в редакции меня знают, что я уже печаталась в газете. Циля сообщит мне по телефону, каков был результат беседы. По ее словам, Гимельфарб несколько раз говорил о своем намерении сделать газету ежедневной, а для этого требуются дополнительные сотрудники.

Через несколько дней Циля позвонила и сказала, что господин Гимельфарб приглашает меня на встречу. Она и редактор Рабан тоже присутствовали на этой встрече. Мой будущий босс начал разговор с длинной речи о компании, которую он основал и возглавляет и которая носит название «Объединенная компания по публикациям». Компания выпускает газеты на разных языках (кроме иврита) и два еженедельника, поэтому она считается самым крупным газетным издательством в стране. Все журналисты, работающие в ней, были приняты, будучи новыми репатриантами, и основной контингент читателей также составляют новые репатрианты. Он и сам был новым репатриантом из Польши, когда начал с издания одной газеты на польском языке, а со временем издание газет на разных языках стало делом его жизни. Он придерживается принципа, что каждый гражданин, не владеющий ивритом, вправе получать полную информацию о происходящем в стране и за ее пределами.

Мы терпеливо слушали. Чувствовалось, что он любит произносить речи и упивается собственными словами. Когда, наконец, он заговорил о деле, то сказал, что нуждается в сотрудниках для газеты на русском языке, так как поток алии набирает силу и нужно расширять газету. За этим последовал роковой вопрос:

– Вы пришли к нам прямо после ульпана. Считаете ли вы, что сможете переводить с иврита?

– Переводить? Я думала, что нужно писать!

– Поймите, наши газеты невелики, у них нет миллионов читателей. Мы не можем держать репортеров и корреспондентов. Поэтому мы в основном опираемся на переводы из ивритских газет: у них большие тиражи, и они могут себе это позволить. У нас есть соглашения с ними на право использования их материалов.

Я молчала, и он повторил свой вопрос:

– Сможете ли вы переводить с иврита?

– Правду говоря, не пробовала, – сказала я, – но постараюсь. Надеюсь, что сумею.

– Очень хорошо. Я принимаю вас как временную сотрудницу на полгода испытательного срока. В течение этого срока вашу зарплату будет платить министерство абсорбции. Если за шесть месяцев станете хорошим переводчиком, то получите статус постоянного сотрудника со всеми положенными по закону правами и льготами.

Я принята! Какое счастье! У меня есть работа! Самая большая моя проблема решена! О своем временном статусе я старалась не думать. Я была уверена, что справлюсь. Разве можно не справиться, когда от этого зависит заработок для меня и моих детей?

Иехезкель Рабан, редактор, ободрял меня:

– Сначала буду давать вам легкие тексты. Помогу вам. Не стесняйтесь спрашивать меня обо всем, что вам непонятно. Увидите, все будет в порядке. Все здесь начинали так.

Я приступила к работе, на которой мне суждено было оставаться двадцать лет. Это был скромный, но верный заработок. Как раз то, что я искала.

Я работала с прикрепленной машинисткой. Диктовала ей сообщения, которые переводила. Рабан отмечал мне в ивритской газете те сообщения и репортажи, которые нужно было переводить.

Настоящее испытание началось, когда по личному указанию Гимельфарба мне поручили переводить книгу легендарного начальника ШАБАКа Иссера Харэля «Дом на улице Гарибальди».

Это был рассказ о поимке Адольфа Эйхмана в Аргентине и тайной доставке его в Израиль. Здесь я столкнулась с литературным языком, более богатым по своему лексикону, чем язык новостей. Книга должна была печататься в газете в продолжениях, глава за главой.

Это была настоящая проза, не тот легкий иврит, которому нас учили в ульпане. Я думала: почему Гимельфарб возложил эту задачу именно на меня, новую сотрудницу, всего месяц проработавшую в редакции? Хочет ли он провалить меня?

Но я не сдамся. Переведу эту книгу, даже если придется грызть текст зубами. Ведь для меня это вопрос существования, «быть или не быть», иными словами – получить статус постоянного сотрудника или вылететь. Надо сказать, что редактор, Иехезкель Рабан, во многом мне помогал. Во время перевода первых глав я была близка к тому, чтобы разрыдаться, но это был мой второй, настоящий ульпан. Из ульпана я вышла с набором слов, которого едва хватает для покупок на рынке. Человеку, работающему с печатным словом, нельзя довольствоваться таким уровнем.

Я решила, что отныне оставлю легкий путь, не буду слушать радиопередачи на облегченном иврите для олим и читать книги на русском языке. Вторая часть этого решения была самой трудной: на иврите я читала медленно, на русском же умела читать с молниеносной быстротой и могла прочитать книгу средней толщины в один день.

От компании «Амидар» я получила извещение, что «мой» дом готов к заселению. На лотерее розыгрыша квартир я вытащила номер 11. Это была квартира размером в две с половиной комнаты на третьем этаже.

Итак, у меня есть квартира. У меня есть работа. Моей радости не было предела. Теперь начинается настоящая жизнь.

Я с детьми возле нашего нового дома

Багаж, отправленный морским путем, еще не прибыл. Я получила направление на склад Сохнута, где нам выдали три металлических койки с тонкими матрацами, подушки, одеяла и постельное белье. Вместе с мамой я пошла в магазин «Амкор» в Тель-Авиве, где мама купила нам холодильник и кухонную печь. Я хотела взять маленький холодильник, наподобие того, который был у меня «там», но мама сказала, что здесь другой образ жизни и нужен большой холодильник. Мне было неудобно, что мама тратит столько денег для нас, поэтому я сказала, что пока обойдусь без стиральной машины, буду стирать вручную. Я еще не знала, каково это – стирать джинсы…

В те дни еще не было компьютеризации всего хозяйства и возможности решать все проблемы по телефону, и во все места, связанные с устройством, нужно было являться лично. Нужно было пойти в Электрическую компанию, в компанию по газоснабжению и в муниципалитет Бат-Яма для открытия счетов за воду и канализацию. Невозможно въезжать в квартиру, пока она не подключена к электричеству, водоснабжению и канализации и пока не доставлены баллоны с газом. Я ездила в управление таможни в Яффо для получения справок об освобождении от пошлины при покупке электроприборов. Все это занимало много времени.

Тем временем в порт Ашдод прибыл наш багаж. Нужно было найти грузовик для доставки ящиков в квартиру и заполнить документы о получении груза. Мне дали адрес страховой компании, куда я должна обратиться, если что-то окажется испорченным или сломанным. Когда грузовик доставил меня вместе с ящиками к дому в Бат-Яме, мама тоже приехала туда из Тель-Авива. В то время как я стояла в растерянности над грудой разобранных частей мебели, раздумывая, что делать со всем этим, она обратилась к водителю и грузчикам и предложила им за приличную плату собрать мебель. Мама тогда была очень щедра на расходы, связанные с нашим устройством.

Мужчины были рады случаю заработать немного денег и энергично приступили к сборке мебели. За короткое время хаос принял форму кровати, шкафа, книжного шкафа, буфета, стола и стульев. На следующий день мы перевезли все вещи из маминой квартиры в нашу новую квартиру.

Не стану утверждать, что я сразу же почувствовала себя «как дома». Прошел какой-то период «культурного шока», многие вещи казались мне странными и непонятными.

Меня раздражало различие в отношении жителей района к своим квартирам и к местам общего пользования. Если в квартирах они тщательно соблюдали чистоту, то за дверями квартир позволяли себе бросать мусор куда попало. В автобусах в то время пассажиры курили, щелкали семечки и бросали кожуру на пол. Когда я выразила возмущение этим, соседи сказали мне, что израильтян невозможно приучить к порядку, что они не признают никаких запретов и «устроят бунт». Позднее, когда был принят закон о запрете курить и сорить в автобусах, выяснилось, что люди прекрасно к этому отнеслись и не устраивали никаких бунтов. И все же признаки пренебрежения к порядку в общественных местах можно видеть и по сей день: например, многие не считают нужным убирать за своими собаками, оставляющими кучки на тротуарах.

Манера людей одеваться тоже казалась мне странной. Мой брат был прав, когда сказал: «В Израиле одеваются иначе». На первый взгляд многие кажутся одетыми неряшливо, особенно мужчины, часто позволяющие себе показываться на улице с обнаженной грудью и в сползших ниже живота джинсах. При этом они еще любят наклоняться и копаться в моторах своих машин, и тогда прохожие могут увидеть намного больше того, что они хотели бы видеть.

Женщины носят в основном брюки, чаще всего джинсы. С течением лет одежда женщин становится все более облегающей и открытой, даже одежда маленьких девочек. Платья и костюмы нерелигиозные люди надевают только в честь особых событий.

Я не нахожу никакой красоты в джинсах, в моих глазах это рабочая одежда. Шумиха вокруг дорогих фирменных джинсов кажется мне глупой; понятие «фирменных изделий», которые дороже «обычных» раза в три, было и осталось мне совершенно чуждым.

Поскольку я не хотела отличаться от других женщин, то купила себе брюки (не джинсы!). Переход к ношению брюк был для меня нелегким, понадобилось время, чтобы привыкнуть. Я чувствовала себя обнаженной, ведь при ношении брюк видны все линии тела. Чтобы ослабить это ощущение, я купила несколько широких блуз, своего рода туник, для прикрытия «проблематичных» мест фигуры. (Теперь я, можно сказать, «из брюк не вылезаю»).

Отношение израильских мужчин ко мне оказалось неприятной неожиданностью. Почти всюду, где я должна была представлять свои документы, чиновники, видя, что я не замужем, начинали заигрывать со мной. Один служащий с почты, где я получала посылку, шел за мной до места моей работы. Водители такси нередко не давали мне выйти из машины и уговаривали «пойти выпить с ними кофе». Однажды, вступив в непринужденный разговор с таксистом, я спросила его: «Что это, каждый мужчина в Израиле готов изменить своей жене с любой женщиной, которую случайно встретил?» Он ответил в таком же непринужденном тоне: «Почему бы и нет, если подворачивается благоприятный случай?»

Нередко люди, узнавая во мне новую репатриантку, задавали вопросы: «Ну, тебе нравится? Хорошо в Израиле?» Меня эти вопросы раздражали. Это очень сложный вопрос, разве можно ответить на него несколькими словами? Обычно я отвечала: «Как и вы, я вижу хорошие вещи, но вижу и не очень хорошие».

Мой брат перед прощанием сказал мне: «Не старайся сравнивать «здесь это так, а там было иначе». Нужно просто принимать жизнь такой, какова она есть. Кто все время сравнивает, у того не возникнет чувства принадлежности: он как бы судит со стороны».

Принадлежность – в этом вся суть. Долог путь к тому, чтобы по-настоящему ощутить: это мое место, к добру или к худу. Я не сужу его, я часть его. Надо, как говорится, пуд соли съесть с этой землей, она жестка и сурова, нелегко пустить в ней корни.

Из муниципалитета я получила приглашение посетить оранжерею и выбрать себе цветочный горшок – подарок новым жителям города. Это был волнующий жест внимания. В отделе абсорбции муниципалитета меня спросили, есть ли у меня особые проблемы. Я сказала, что у меня дочь семнадцати лет и ей нужно учиться какой-нибудь профессии, желательно недалеко от дома. Мне дали список курсов, действующих в городе, и сказали, что во время учебы на курсах учащимся платят стипендию.

Ада избрала курсы электроники. Стипендия была невелика, но для нас и эта сумма имела значение. По окончании курсов ее должны были послать на какое-нибудь предприятие для прохождения практики. Замечу, что моя дочка, которая была очень болезненной в Сибири и в Риге, в Израиле просто расцвела. Видимо, климат помог ей лучше всех врачей и лекарств: признаки болезни исчезли, вместо бледности появился румянец, редкие волосы превратились в роскошную шевелюру – иными словами, гадкий утенок превратился в лебедя. Мужчины оглядывались, когда она проходила по улице.

Новую жизнь Ада приняла с любовью и превратилась в пламенную патриотку. Только одно мешало ей быть счастливой: она боялась призыва в армию. Девушки, учившиеся с ней на курсах, рассказывали ей пугающие истории о военной службе: о том, что офицеры сожительствуют с подчиненными им солдатками без разбору, а девушки боятся их и не смеют оттолкнуть, не говоря уже о том, чтобы пожаловаться. Бывают случаи, когда девушка заканчивает военную службу с женихом-офицером, но большинство – с душевными травмами.

Не могу судить, что в этих рассказах было правдой и что – большим преувеличением. В тот период еще не было в ходу понятие «сексуальное приставание», никто не слышал о жалобах и судах на сексуальном фоне. Теперь, после нескольких таких процессов, в результате которых офицеры теряли свои чины и даже попадали в тюрьму, положение изменилось. Можно предполагать, что тогда, в 70-х годах, такие явления действительно имели место в армии.

Дело не в том, что Ада не хотела внести вклад в служение государству, но страх перед сексуальными приставаниями был сильнее чувства долга. Единственный способ уклониться от службы был похож на тот, к которому прибегла я в Сибири, когда хотела уклониться от мобилизации на лесозаготовки или на лесосплав. Этот способ – замужество.

Глава 43. Свадьба дочери

На курсах вместе с Адой учился симпатичный парень, обращавший на нее внимание. Он ей тоже нравился. С момента начала его ухаживаний за ней события развивались очень быстро. Он представил ее своим родителям, людям на редкость приятным, уроженцам Польши, пережившим Катастрофу. Родители, особенно отец, сразу отнеслись к Аде как к родной дочери. Парень, которого звали Моше, сделал ей предложение, и она приняла его.

Она была еще очень молода, ей не исполнилось даже девятнадцати лет. Мама и я пытались отговорить ее от такого поспешного шага. Но моя тихая девочка впервые в жизни взбунтовалась, отвергла наши доводы, ушла из дому и перешла в дом родителей жениха.

Мы пошли туда с целью вернуть ее домой – и вместо этого оказались втянутыми в обсуждение вопросов, связанных с предстоящей свадьбой. Сердечность родителей жениха растопила наше сопротивление.

Родители Моше были люди пожилые, отец уже вышел на пенсию. Мать была домохозяйкой. В маленькой двухкомнатной квартирке на нижнем этаже старого дома они вырастили двоих детей, сына и дочь. Дочь, старшая из детей, была уже замужем и жила с мужем в другом месте.

Согласно понятиям, сложившимся у меня в другом мире, их жизнь не показалась мне бедной. Двухкомнатная квартира – это ведь вершина мечтаний сотен тысяч советских людей! Была простая мебель, недостатка в еде не было – по моим представлениям это вполне приемлемый уровень жизни.

Отец Моше заявил, что он берет на себя расходы на свадьбу (на это ушла львиная доля компенсации, полученной им при выходе на пенсию). Родители также предложили, чтобы молодые пожили у них какое-то время, пока соберутся со средствами и смогут купить квартиру. Мы со своей стороны обязались помочь молодой паре в покупке квартиры.

Мне до того не доводилось видеть израильскую свадьбу, и я не знала, какое это большое и дорогостоящее празднество. Когда мы начали искать зал для свадьбы, оказалось, что владельцы залов отказываются сдавать их для празднества с небольшим числом приглашенных. Маленькая свадьба, по израильским меркам, – это свадьба с тремя сотнями приглашенных. Большая свадьба – от пятисот гостей и выше.

Что делать, если мы новые жители страны и нам некого приглашать, кроме нескольких родственников и знакомых? У родителей жениха тоже не было широкого круга друзей. Как у всех переживших Холокост, у них не было расширенной семьи. Не было никаких шансов на то, что мы вместе наберем триста приглашенных.

После долгих поисков нашелся зал, где согласны были устроить свадьбу с восьмьюдесятью участниками. Владелец зала удивился малочисленности гостей, и мы объяснили ему наше положение. Он сказал, что заказ на восемьдесят персон – это минимум, на который он согласен. Платить нам придется в любом случае за восемьдесят человек, даже если придут только шестьдесят.

Мать Моше пошла с Адой выбирать подвенечное платье. Было принято брать платье напрокат, на один вечер, но и это стоило немалых денег. Я их сопровождала, но от моего присутствия было мало толку. Мне каждое платье казалось ослепительным, но Ада и ее будущая свекровь браковали их одно за другим. Я думала о своем свадебном наряде – платье бежевого цвета с мелкими цветочками, которое потом можно было надевать по любому случаю.

После длительных поисков они выбрали платье, довольно гладкое, со скромной отделкой. Одной проблемой меньше. Нужны были еще платье для меня и костюм для жениха. Все это было сопряжено с крупными расходами, как для них, так и для нас.

В то время были в моде длинные платья – «макси». Я купила себе длинное платье из яркой цветастой ткани. Позднее я узнала, что мне как матери невесты и одной из устроительниц торжества следовало выбрать более солидный наряд. Это была не единственная ошибка, которую я допустила в тот вечер.

Атмосфера на свадьбе была непринужденной. С нашей стороны присутствовали мама и мой двоюродный брат Арон с женой Галей, прибывший в Израиль на год позже меня, а также несколько знакомых по работе.

Я не знала о принятом на свадьбах обычае, согласно которому молодые вместе с родителями подходят к каждому столику, благодарят гостей и фотографируются с ними. Вместо этого я танцевала с одним из гостей со стороны жениха, который с жаром ухаживал за мной. Лишь после того, как побывала на нескольких израильских свадьбах, я поняла, как должна была себя вести.

Потом начались поиски квартиры для молодых. В то время маленькие квартиры были дешевы, а на дорогие у нас не было средств. Мы нашли скромную двухкомнатную квартиру на четвертом этаже по цене тридцать тысяч долларов. Мы с мамой дали каждая по десять тысяч, а Моше взял в банке ипотечную ссуду в размере недостающих десяти тысяч. Молодые переехали в свою квартиру и начали самостоятельную жизнь.

На работе я получила долгожданный статус постоянного сотрудника и целую кучу бланков для заполнения. Среди них были бланки о вступлении в «фонд усовершенствования» и в кассу долгосрочных сбережений. И то, и другое было связано с удержанием ежемесячных взносов из зарплаты. Никто не объяснил мне, какие преимущества дает вступление в фонд и в кассу: две трети вкладываемых сумм вносит работодатель и только треть – сам работник. Я дрожала над каждой лирой[11]11
  Лира (полное название “израильская лира”) была государственной валютой Израиля с 1952 по 1980 год.


[Закрыть] моей маленькой зарплаты, из которой надо было платить за квартиру и все коммунальные услуги, и дополнительные удержания пугали меня. Я спросила, обязана ли я вступать в фонд и кассу. Мне сказали, что это дело добровольное, и я не вступила. Это была ошибка, я потеряла много денег, которые получила бы при выходе на пенсию. Но кто в это время думал о выходе на пенсию! Между прочим, в фонд усовершенствования я вступила несколько лет спустя, когда поняла, что это выгодно.

За подключение к телефонной сети надо было платить крупную сумму и ждать получения телефона месяцами. Я долго не заказывала телефон, думала, что буду обходиться телефонами-автоматами. Да и кому мне было звонить? Разве что маме.

Тяжелое чувство одиночества охватило меня, когда Ада перешла с мужем в свою квартиру. Может быть, стоит попытаться найти спутника жизни? Я еще не стара, мне сорок два года. Мама все время твердила, что я должна выйти замуж и даже родить детей… «Ты не представляешь себе, как легко здесь растить малышей», – говаривала она.