Текст книги "Сквозь три строя"

Глава 32. Новая профессия

Я вновь вернулась к разделу «Требуются» в газетах, в слабой надежде найти работу. Ничего подходящего для меня там не было. Мой двоюродный брат Арон попытался устроить меня по блату нормировщиком на радиотехнический завод, где он работал старшим инженером. По его просьбе мне показали производственный цех, где требовался нормировщик, а затем начальник цеха беседовал со мной. Мне пришлось признаться, что у меня нет опыта работы в промышленности. Моя принудительная работа на кирпичном заводе в Сибири не могла считаться опытом работы в современной промышленности. Меня не приняли.

Теперь у меня было много свободного времени, и я часто гуляла по городу. Летом Рига особенно красива, как спящая красавица, проснувшаяся после зимнего сна. Клумбы в парках пестрели цветами всевозможных видов и оттенков, все было зелено; по каналу, пересекающему центр города, величественно плыли белые лебеди. Только я брожу здесь как инородное тело, нарушающее эту гармонию – никому не нужная, потерянная дочь города.

Однажды, в порыве отчаяния, я набралась дерзости и вошла в здание райисполкома Риги. На двери одного из кабинетов была укреплена табличка с надписью «Отдел кадров».

Я знала, что под словом «кадры» не подразумеваются простые люди наподобие меня: имеются в виду директора предприятий и учреждений, начальники отделов муниципалитета и другие лица из руководства. Но мне нужен был человек, который бы меня выслушал, перед которым я могла бы излить свою горечь и сослаться на свое конституционное право на труд.

Я осторожно постучала в дверь и услышала женский голос, сказавший: «Войдите!» Женщина! С женщиной мне легче будет говорить.

Женщина, сидевшая за огромным письменным столом, смотрела на меня с любопытством. Указала мне на стул перед столом и спросила: «Чем я могу быть вам полезна?»

Я решила сделать вид, будто не знаю правил игры и не совсем понимаю, куда пришла.

– Это учреждение является частью горисполкома, подчинено ему? – спросила я.

– Да, это так, – ответила она.

– Значит, это учреждение заботится о благосостоянии жителей города?

– Разумеется, в рамках своих полномочий, – ответила она. Видно было, что она очень удивлена. Едва ли ей приходилось слышать когда-либо столь странные вопросы.

– Значит, это то место, которое мне нужно, – сказала я, продолжая играть свою роль. – Я гражданка, жительница города, и я нахожусь в бедственном положении.

Что-то теплое, человечное пробилось на ее лице сквозь маску официальности. Она вышла из-за стола и села на стул рядом со мной.

– Здесь, правда, не отдел социального обеспечения, но ваши слова меня тронули, – сказала она. – Расскажите мне все, может быть, мне удастся вам помочь.

– Я родилась в Риге, – начала я, и мои глаза вдруг наполнились слезами, – и росла в ней до девяти лет. Затем наша семья покинула город, мы не были здесь восемнадцать лет. Я так тосковала по Риге все эти годы! И вот я вернулась – и родной город отвергает меня, я не нахожу своего места в нем!

– Вы были высланы, – она поняла.

– Да, но сегодня мы свободные, равноправные граждане. Я увидела на двери вашего кабинета табличку «Отдел кадров». Кадры – это люди, не так ли? И я человек. Я горю желанием работать, но мне не к кому обратиться. Ведь в первой статье конституции сказано, что каждому человеку гарантировано право на труд! Где же мне добиваться осуществления моего права, если не в отделе кадров?

Видно было, что она ищет нужные слова в ответ на столь наивный вопрос, стараясь при этом не оскорбить меня. Она действительно была добросердечна. Другая на ее месте просто указала бы мне на дверь.

– Видите ли, товарищ, наш отдел предназначен для лиц руководящего состава, а не для всего населения. Мы не являемся «биржей труда» типа тех, которые действуют в капиталистических странах. У нас ведь нет безработицы. Пробовали ли вы искать работу с помощью объявлений «Требуются» в газетах?

– Пробовала. (Я пыталась быть сдержанной, но слезы душили меня). Что я могу сделать, если я не слесарь, токарь или шофер? В моем возрасте я не могу пойти в профессиональное училище и овладеть одной из профессий, на которые всегда есть спрос. В рубрике «Требуются» никогда нет ничего подходящего для меня! Как же мне содержать моих детей?

– Это определенно не входит в рамки моих обязанностей, – сказала она, – но ваши слова тронули меня, и я в самом деле хочу вам помочь. Есть ли у вас специальность? Что вы умеете делать?

– Я преподавательница математики и физики, закончила пединститут. В гороно не дали мне никакой надежды на получение работы по специальности.

– Ну, я не вправе вмешиваться в решения гороно. Вы согласились бы пойти на другую работу?

– На любую работу, которую буду в состоянии выполнять, – ответила я.

– Подождите несколько минут, у меня есть знакомые директора учреждений, я позвоню им. Может быть, один из них сможет предложить вам что-нибудь.

Она указала мне знаком, чтобы я вышла и подождала в коридоре. Ей неудобно было говорить обо мне в моем присутствии.

Через несколько минут она открыла дверь и позвала меня.

– Я говорила с директором проектного института городского строительства, – сказала она. – Он готов принять вас на работу в отдел оформления документов, в качестве корректора. Только учтите, оклады там маленькие. Вы математик, но там требуется хорошее знание языка. Чаще всего нужен русский язык, но иногда и латышский. Как у вас обстоит дело с языками?

– Русским языком я владею в совершенстве. Латышский язык знаю с детства и неплохо владею им.

– Я дам вам записку с адресом института. Не обращайтесь к директору, идите прямо в отдел оформления. Он уже дал указание принять вас.

Я поблагодарила ее и вышла. К сожалению, не знаю даже имени этой женщины, помощь которой изменила мою жизнь. Благодаря ей я получила первую работу в Риге. А самое главное – получила доступ к новому виду занятий, к работе с письменным и печатным словом. В те минуты я еще не знала, куда приведет меня в будущем предложенная скромная работа. Корректирование текстов, написанных другими, было «начальной школой» в новой области. Без прохождения этой школы я не стала бы в дальнейшие годы журналисткой, редактором и переводчицей. Главное – начать, сделать первый шаг. Женщина, имени которой я не знаю, помогла мне сделать этот шаг.

Институт, носивший громоздкое название «Латпрогорстрой», находился на одной из самых красивых улиц Риги. В отделе оформления документов, на первом этаже, меня приняла заведующая – приветливая женщина, на вид лет сорока с лишним. Она устроила мне маленький «экзамен» – дала лист текста для корректирования. «Экзамен» я прошла без затруднений; затем она рассказала мне, чем занимается отдел.

Архитекторы и инженеры, сказала она, пишут свои проекты от руки, часто с грамматическими ошибками. Все проекты и сопроводительные документы проходят корректирование в отделе. Затем они передаются в типографию. После типографского набора корректоры исправляют ошибки, сделанные наборщиками типографии. В конце процесса напечатанный проект возвращается в отдел, и переплетчики сшивают его в брошюру.

– Это очень ответственная работа, – сказала заведующая. – Если одна цифра в столбцах технических данных окажется неправильной, то дома, построенные по этому проекту, могут обрушиться. Нужно читать очень внимательно не только текст, но и цифры.

Я рада была услышать, что это серьезная и ответственная работа. Только одно разочаровало меня: зарплата была просто мизерной. 45 рублей в месяц! Для сравнения: мой муж с самого начала получал на заводе 110 рублей, а позднее – больше. Несмотря на жалкую зарплату, я поступила на эту работу. Ничего лучшего не маячило на горизонте.

Нас было шесть женщин в отделе, не считая переплетчиков. Все мы, кроме начальницы, были приблизительно одного возраста. Чтобы как-то компенсировать работниц за низкую зарплату, им разрешали выходить по своим делам в рабочее время. Мы ухитрялись в течение рабочего дня делать покупки, улаживать различные дела и даже посещать парикмахерские.

Я проработала в отделе полтора года. После рабочих часов у меня были частные уроки с двумя учениками, в том числе сыном моего двоюродного брата. Добавка к бюджету семьи была очень кстати.

Несмотря на то, что мы теперь были близки к среднему уровню доходов жителей Риги, для наших родных мы по-прежнему оставались «бедными родственниками». В доме моего двоюродного брата, где я бывала почти каждый день для занятий с его сыном, мне пришлось пережить большое унижение. В те дни семья готовилась к празднованию Бар-Мицвы сына – моего ученика. В течение двух недель в их доме говорили только о предстоящем празднестве; я была уверена, что буду приглашена. Но когда они разослали элегантные пригласительные билеты, в них значились только имена моих родителей. Видимо, им ставилось в заслугу их прошлое «бывших богачей» – честь, к которой мы с мужем не были причастны.

Мне было очень больно от такого отношения. Я ведь была не только учительницей виновника торжества, но и его родственницей. Двоюродный брат и его жена были любезны и приветливы в течение двух лет моих занятий с их сыном. Я чувствовала себя своим человеком в их доме. В случае с Бар-Мицвой они показали мне мое истинное место: в их глазах я всего лишь обслуживающий персонал.

Маму очень обидело пренебрежительное отношение родных ко мне, и она сама не хотела идти на празднество. Папа оказал на нее давление: нельзя отмежевываться от родственников, оказавших нашей семье немалую помощь в первое время после прибытия в Ригу. Это сын его сестры, погибшей от рук нацистов, папа не хотел обидеть его.

Честно говоря, маме не следовало возмущаться соблюдением грани между богатыми и другими людьми, менее состоятельными или просто бедными, потому что она сама, в дни процветания, строго соблюдала эту грань. Это от нее я слышала фразу «они не принадлежат к нашему общественному кругу». Мне с раннего детства претило разделение на «принадлежащих» и «не принадлежащих».

История с празднеством Бар-Мицвы наглядно показала, как трудно вживаться в новую среду. Подобно тому, как мы шагу не умели ступить, когда нас выслали из Риги в сибирский ад, так и теперь, по возвращении оттуда, нам пришлось заново учиться жить. Размышляя об этом, я даже нашла оправдание тому, что мой двоюродный брат не пригласил меня с мужем на Бар-Мицву сына: ведь я росла в Сибири как сорная трава; я понятия не имела, как одеваются для такого празднества, как ведут непринужденные беседы с незнакомыми людьми, в частности с элегантными дамами, на темы, чуждые мне: как найти хорошую домработницу, каковы последние новинки в мире моды и косметики. Даже пользоваться столовыми приборами я не умела. В нашей войне за выживание в Сибири моим родителям было не до того, чтобы обучать меня хорошим манерам.

С этой точки зрения Яша был опытнее меня: к моменту высылки ему было уже семнадцать лет, и до того он успел «обтесаться» на разных общественных мероприятиях. Он умел вести себя в обществе как джентльмен: уделять внимание каждой женщине, особенно если у нее нет спутника, наливать всем вино, танцевать со всеми. Поведение супружеских пар, которые в обществе держатся только вместе, он называл провинциальностью и невежливостью по отношению к остальным гостям.

А я – что я видела? Только вечеринки в простонародном русском стиле, когда все сидят за столом, едят и пьют водку, а затем нестройным хором поют народные и советские песни. В этом я как раз была сильна, у меня был звонкий голос, и я всегда знала слова песен. Но в «высшем обществе» в Риге нужны были другие способности, которых у меня не было.

Однажды мы пошли, без приглашения, на празднование дня рождения моего двоюродного брата Арона. Его мать, тетя Роза, до того сказала: «У нас не принято приглашать – кто знает, тот приходит». Мы подумали: если так принято, то и мы можем пойти. Что подарить? Мы купили в кондитерской красивый торт.

При виде потрясения на лицах хозяев я прокляла минуту, когда мы решили пойти к ним. Отступать было некуда, и мы сказали, что хотели лично поздравить Арона с днем рождения. Нас пригласили за стол; принесенный нами торт Галя, жена Арона, поставила куда-то в конец стола и даже не подала. На столе была выпечка собственного изготовления (точнее – изготовления их домработницы), были особые блюда, какие не каждый день можно увидеть.

Я уже упоминала, что после долгих лет голода у меня исчезло чувство сытости. Здесь, за столом, уставленным всевозможными яствами, я не могла сдержаться и ела с жадностью, в то время как другие дамы только лениво ковыряли вилками еду на их тарелках. В конце ужина, когда хозяйка подала всем ломтики домашнего торта, такие тоненькие, что их можно было проглотить одним глотком, я набралась смелости и попросила порцию от торта, который мы принесли. Галя подала мне ломоть торта и предложила остальным гостям, но те вежливо отказались. Я уверена, что они смотрели на меня как на дикарку, недавно спустившуюся с дерева. Яша, правду говоря, преуспел лучше меня: он был моложе всех присутствовавших мужчин, вел себя галантно, и дамы немножко флиртовали с ним.

Это была одна из попыток войти в общество – хотя бы общество наших родственников. Ради той же цели я устроила большую вечеринку, когда Мише исполнилось три года, и пригласила всех дядей, теток и двоюродных братьев. Мама была уверена, что наши родственники не придут, но пришли все. Было довольно весело, мы даже пели «Хава Нагила» и танцевали Хору. Но это осталось единичным мероприятием и не привело к сближению в дальнейшем.

Несмотря на отчужденность родственников, мы не были одиноки. У нас был свой круг друзей – несколько пар, вернувшихся из ссылки, как и мы. В этом кругу я чувствовала себя легко, у всех за плечами были похожие переживания, и мы понимали друг друга без слов. Сначала выпивали и закусывали, а потом танцевали. Был патефон, были пластинки. Я любила эти встречи, но бывали случаи, когда мой муж пил слишком много. В таких случаях женщины за столом шептали мне: «Не давай ему больше пить!» Но всякая попытка отлучить его от бутылки приводила к противоположному результату: он не терпел такого рода вмешательство и назло мне пил еще больше. Но в большинстве случаев все обходилось спокойно, все мы были слегка подвыпившими и веселыми. Закуски к таким сходкам мы готовили вскладчину: каждая пара приносила какое-то блюдо. Еврейские праздники отмечались в кругу семьи.

Кроме этого круга друзей у Яши был еще круг собутыльников. Он особенно тесно сдружился с начальником цеха, в котором работал. Благодаря этой дружбе он получил назначение – стал бригадиром. Его зарплата повысилась, и он был очень горд этим достижением.

Я тоже хотела продвинуться по служебной лестнице. Продолжая работать в отделе оформления документов, я по привычке каждый день просматривала раздел «требуются» в газетах. Однажды на глаза мне попалось объявление: «Государственной типографии № 7 требуется корректор».

Я пришла туда, и благодаря тому, что уже работаю корректором, меня приняли без особых сложностей. Не сомневаюсь, что если бы я сказала, что не работала в Риге ни единого дня, со мной и говорить бы не стали. Первое место работы открыло мне дверь для продвижения. Спасибо той женщине из райисполкома!

Новое место работы было намного лучше прежнего. Зарплата с самого начала была почти вдвое больше. В дополнение к окладу выплачивались премии: если корректор не пропустил существенную ошибку в течение месяца, ему начислялась премия в размере 30% от оклада.

Характер новой работы тоже был другим. Типографский корректор является рабочим наборного цеха, и его работа – звено в производственном процессе. Это был «свинцовый век»: все делалось из свинца. Линотиписты отливали строки текста, а верстальщики строили из них макеты страниц, которые печатались на ротационных станках.

Сначала надо было читать гранки – длинные полосы бумаги с оттисками набранных строк. Корректор отмечал строчки, в которых есть ошибки; в цехе эти строки вынимали и заменяли новыми, исправленными. После этого надо читать правку – не вкралась ли в новые строки ошибка и вставлена ли новая строка в нужное место. Только после этого приступают к верстке, и сверстанные страницы вновь надо читать.

Я была горда своим новым положением рабочей. В нем я видела подтверждение, что это настоящая профессия, а не «блатная» должность, какую может занять любая девушка, закончившая школу. Начала я с низшей – третьей категории, а по мере овладения основами профессии дошла до 6-й. Моя зарплата выросла до девяноста рублей, а вместе с премией получалось сто двадцать. Это уже вполне приличная сумма.

Нас было шесть человек – все женщины. В первый период моей работы были три смены – утренняя, послеобеденная и ночная. Особенно тяжела была работа в ночную смену, с 11 часов вечера до 6 часов утра. После полуночи ощущение таково, будто теряешь сознание. Кладешь голову на кучу гранок, которые надо читать, и дремлешь. От такого состояния нас спасало проверенное средство – черный кофе, крепкий и густой до того, что «ложка в нем стоит».

Был у нас чайник, мы варили в нем кофе во все смены, а в ночную смену особенно. Аромат нашего кофе разносился по всем этажам типографии. «Ну вот, корректоры опять пьют кофе», – говорили рабочие из других цехов с легким оттенком зависти. Начальники цехов и начальник производства захаживали к нам выпить чашку кофе, пофлиртовать с нами, посплетничать и рассказать свежие анекдоты. Корректорская была своего рода клубом, а мы – самые «знатные» среди работников.

В первый день моей работы новые коллеги налили мне чашку кофе «в корректорском стиле». Напиток жег мне горло сильнее водки, он был горек, я думала, что век не допью эту чашку. Дома мы использовали только дешевые суррогаты кофе. Я не знала вкуса настоящего, свежемолотого и очень крепко заваренного кофе, но не хотела быть невежливой и с трудом выпила свою чашку до конца.

Прошло немного времени – и я полюбила этот особый напиток и даже пристрастилась к нему. После одной-двух чашек такого кофе засыпающий корректор «воскресает» и вновь способен работать.

Наша типография называлась «специальной»: в ней печатались не книги, журналы и ежедневные газеты, а особые материалы, в том числе много секретных. Среди них были правительственные и партийные документы, техническая документация так называемых «почтовых ящиков» – секретных предприятий, названия которых даже нельзя произносить вслух. Немало было сопроводительной документации к экспорту военной продукции в другие страны. Каждый из нас должен был подписать обязательство о «неразглашении государственной тайны». Удивительно, что меня приняли на такое предприятие, несмотря на мое сомнительное прошлое «социально опасной». На мое счастье, «большой брат» не был достаточно бдителен.

Еще одна особенность нашей типографии – она была «еврейской». Все начальство, начиная с директора Сарры Гуревич, состояло из евреев: начальники цехов, начальник производства (он же парторг), да и среди рядовых работников было немало евреев. Гуревич, по прозвищу «Мама», была убежденной коммунисткой, трудно было заподозрить ее в национальных чувствах; но, с другой стороны, такой состав коллектива не мог быть случайным. Может быть, что-то еврейское все же пробуждалось в ее партийной душе, когда безработный еврей стучался в ворота ее владений…

Наши работы большей частью были скучны, а скука – злейший враг корректора. В то время как корректора других типографий читали интересные книги, мы корпели над материалами, в которых не понимали ничего. Труднее всего было читать документацию на иностранных языках, чаще всего на испанском, с длинными столбцами технических данных. Трудно сохранять концентрацию внимания при чтении текста, который не понимаешь. Только черный кофе, наш верный друг, спасал нас от притупления внимания.

Интереснее было читать секретные протоколы съездов латвийской компартии и постановления правительства. Эти документы позволяли узнать многое о внутренних аппаратах власти: как они действуют, какими побуждениями руководствуются, чего боятся. Советская власть, даже после смерти Сталина, всегда была охвачена паранойей, хотя и демонстрировала перед гражданами уверенность в себе и грубую силу. Власти боялись народа больше, чем народ боялся их. Во внутренних документах говорилось об опасностях всякого рода, о врагах, которые якобы скрываются всюду и вынашивают злодейские замыслы. Велись дискуссии по вопросу, как ублаготворить латышский народ, который не любил ни советскую власть, ни русских.

Для меня годы работы в этой типографии были хорошим периодом. Я уже не чувствовала себя в Риге отверженной, подружилась с коллегами, одна из них стала самой близкой моей подругой. Она с мужем бывала у нас, мы ходили к ним. Ночную смену упразднили на втором году моей работы, и работа в две смены протекала спокойно. Только один раз я допустила очень неприятную ошибку в важном документе – приглашении на заседание ЦК латвийской компартии.

Такие приглашения печатались на дорогой бумаге позолоченными буквами. Когда весь тираж был напечатан, кто-то заметил ошибку в адресе места заседания. Хотя всем было известно, где находится здание ЦК, невозможно было сдать заказчику билеты с ошибкой в адресе. Короткая проверка показала, что я виновата в этой ошибке.

Не заметить эту ошибку было легко, потому что речь шла о перестановке двух букв: вместо названия улицы «Сколас» («Школьная») было напечатано «Слокас». В Риге существуют улицы и под тем, и под другим названием. Слокас называлась главная улица нашего предместья, по этой улице я ездила на работу, и мои глаза не восприняли это название как ошибку. В отличие от нее улица Сколас находилась в центре города, в фешенебельном районе, где концентрировались органы власти.

Начальство типографии было в панике. Из ЦК звонят, а передать им билеты невозможно. «Мама» кипела гневом. Она приказала организовать специальную ночную смену для перепечатки исправленных билетов.

В тот месяц я потеряла премию, но стыд мучил меня больше денежного ущерба. Все работники типографии знали, что по моей вине возникло чрезвычайное положение. Директриса упомянула об этом случае на общем собрании.

Собрания у нас проводились в конце каждого месяца. «Мама» выступала с коротким докладом, сообщала, какой цех победил в социалистическом соревновании, каковы задачи на следующий месяц. В заключение она зачитывала список получателей премии в этом месяце.

Я давно обратила внимание на странное явление, повторяющееся каждый раз при чтении списка: все работники в нем именовались по фамилии, имени и отчеству, как принято, но с одним исключением. Этим исключением был начальник производства З., который всегда упоминался только по фамилии. Почему? Потому что имя и отчество его были Абрам Хаймович. Сарра Гуревич, еврейка, не в состоянии была произнести перед коллективом работников такое чисто еврейское имя и отчество. Как будто в этом имени есть что-то постыдное. И в частных разговорах между ним и работниками никто не называл его по имени, только по фамилии – кстати, тоже типично еврейской.

Это была как будто общая договоренность, о которой никто не говорил. Мне это было очень неприятно. Именно на этом предприятии, где внешне царила дружба народов, это было единственное проявление антисемитизма. Антисемитизма? Нет, это определение здесь не подходит. Стыд за еврейство, попытка затушевать его, не подчеркивать? Смешно, ведь все отлично знали, что он еврей, все знали его имя и отчество. Размышляя об этом, я пришла к выводу, что в отношении к евреям есть «категории». Если еврея зовут Михаилом, Борисом или Ефимом, то это «терпимая» категория. Но Абрам Хаймович? Это уже «слишком по-еврейски», даже еврейка затрудняется произнести вслух такое имя.

Я никогда не меняла своего имени, хотя оно определенно может быть названо «слишком еврейским», и не сталкивалась с проявлениями антисемитизма на этой почве. Я не националистка, напротив, я интернационалистка по своим убеждениям; именно поэтому не вижу ничего постыдного в национальной принадлежности человека, каково бы оно ни было. Я убеждена, что из-за национальности преследуют именно тех, кто стыдится ее и пытается скрыть, подобно тому, как собаки нападают на тех, кто убегает от них. Кто с достоинством несет свое еврейское имя, того и другие уважают.