Текст книги "Сквозь три строя"

В самолете, летевшем в Ригу, меня охватило ощущение счастья. Я рада была покинуть суровую столицу державы, верное отражение строя, который она олицетворяет. Мне придется побывать в ней еще раз перед вылетом в Вену, но только на несколько часов. Тосковать о ней я не буду.

Когда я вернулась домой, все уже было готово к отъезду. Я пригласила моих подруг на прощальную встречу. Ира и Айна принесли мне подарки, мы выпили и пели наши любимые песни. Я немножко поплакала. Думала, что больше их не увижу.

За день перед вылетом в Москву Иосиф попросил меня выйти и погулять с ним по улице. Я поняла, что он хочет сказать мне что-то важное. Мы вышли из нашего переулка на главную улицу предместья. Он сказал мне:

– Когда прибудешь, к тебе подойдет сотрудник Шин-Бета (службы безопасности). Я скажу тебе две фразы, которые ты должна передать ему, в точности, слово в слово. Заучи эти фразы хорошенько, записывать их нельзя.

Память у меня была хорошая, не было никакой трудности в заучивании двух фраз, которые казались мне лишенными особого значения. Само поручение привело меня в замешательство. Я не знала, что думать. Когда он сказал мне с уверенностью, что я получу разрешение на выезд, я подумала, что он имеет особые связи с советскими властями. Новое поручение намекало на особые связи с израильскими властями… Это предположение было для меня гораздо приятнее первого. Он, по своему обыкновению, ничего мне не объяснил.

Он сказал также, что в самолете «Аэрофлота» во время полета в Вену я должна вести себя осторожно и не вступать в разговоры с другими пассажирами, так как самолет считается советской территорией и возможны провокации. «Только в самолете израильской авиакомпании «Эл-Ал» ты можешь чувствовать себя свободно», – добавил он.

Ранним утром следующего дня приехал мой двоюродный брат на своей машине, в которую мы погрузили наш ручной багаж. Я попрощалась с соседями, и мы вместе сфотографировались перед старым домом. Затем мы поехали на железнодорожный вокзал. Пришлось ехать в Москву поездом, потому что на внутренних рейсах приняты жесткие ограничения на вес багажа, а у нас было несколько тяжелых чемоданов.

На вокзале была суматоха, сопровождающая каждый выезд олим в Израиль. Рижане уже знали: если возле какого-то вагона собирается толпа, значит, кто-то уезжает в Израиль. Я не ожидала, что столько людей придет провожать меня. Люди совали в руки подарки, цветы. Это были волнующие минуты.

Три гудка – и поезд трогается с места. Через несколько минут Рига исчезнет из виду, и вместе с ней исчезнет все, чем я жила до сих пор.

Иосиф, Зоя и Лиля ехали с нами, чтобы проститься в Москве и лететь оттуда домой, в Новосибирск.

Билеты на самолет я получила в голландском посольстве вместе с визами. Когда подошло время, мы взяли такси и поехали в аэропорт Шереметьево. Сдали чемоданы и простились с Иосифом и Зоей. Нам нужно было подняться на второй этаж; оттуда, после проверки документов, уже нет пути назад.

Прощай, Советский Союз! На твоей земле мы перенесли много страданий, но выжили вопреки всему. Встречали на жизненном пути прекрасных людей, которых невозможно забыть. Мои учителя, мои подруги… Память о вас я беру с собой. Прощайте!

Часть вторая
«Вернуться на землю праотцев наших…»

Глава 38. Транзитный лагерь

В советском самолете, который должен был доставить нас в столицу Австрии Вену, нам не достались места в одном ряду. Дети сидели вместе, а я оказалась рядом с симпатичным австрийцем, лет пятидесяти с лишним, возвращавшимся из туристической поездки. Человек общительный, не скованный страхами, он сразу хотел вступить в беседу со мной. Я же держалась отчужденно, помня предостережения Иосифа. Говорил он по-английски. Когда он подверг резкой критике советский туристический сервис, я подумала: «Вот и начинается провокация. Он пытается вызвать меня на разговор о жизни и нравах в Советском Союзе, и меня задержат за клевету на государство!»

Мой австрийский сосед увидел испуганное выражение моего лица и громко расхохотался: страхи советских граждан были ему знакомы. «Вы, советские, всегда боитесь собственной тени. Чего вы опасаетесь? Я турист, возвращаюсь домой, чем я могу быть опасен? Расслабьтесь, вы летите на свободу! Хватит бояться!»

Он был настолько доброжелателен и приветлив, что мои страхи стали постепенно рассеиваться, и я включилась в беседу. Когда я сказала, что ему не нужно стараться говорить на английском, так как я владею немецким, он так обрадовался, будто нашел клад. В полете всегда бывает очень скучно, и я была рада возможности скоротать эти часы в приятной беседе. Он рассказал мне о своем доме, окруженном большим садом, на окраине Вены, показал фотографии членов семьи и своего любимца – большого и вальяжного красавца-кота.

Самолет время от времени попадал в воздушные ямы, и от болтанки поташнивало. Стюардесса раздавала кисло-сладкие конфеты, это немного помогало.

Мой австрийский сосед не скупился на слова критики в адрес советских самолетов и летчиков, и это меня немного пугало. Ведь мы пока еще находимся на советской территории! Но он, человек свободного мира, не знал никаких страхов. «Когда вы сядете в израильский самолет, «Боинг» американского производства, то почувствуете разницу», – сказал он.

Меня беспокоила мысль о том, что произойдет после приземления самолета. Как мы узнаем, к кому обратиться, как найдем самолет, который доставит нас в Израиль? Я задавала эти вопросы в голландском посольстве при получении билетов, и ответ показался мне странным: «Вам не придется ничего искать, они сами найдут вас!» Они? Кто они такие? Как они узнают меня и я их?

Я рассказала своему соседу о моих тревогах, и он стал уверять меня: «Не беспокойтесь, израильтяне всегда приходят собрать своих людей!» Его слова успокоили меня лишь частично. Мне трудно было поверить, что мы, я и мои дети, настолько важны для кого-то, что он придет встречать нас. Для меня привычным было ощущение, что человек ничего не стоит – ощущение, которое впиталось на протяжении всей жизни.

Самолет пошел на снижение. Сосед-австриец пожелал нам удачи. Я ответила ему тем же. Простились. Вот мы уже стоим на австрийской земле.

Не успел включиться аппарат моих привычных тревог, как я услышала призыв по громкоговорителю на русском языке:

– Всех тех, кто едет в Израиль, прошу подойти ко мне!

Оказалось, что мы не были единственными пассажирами самолета, направляющимися в Израиль. К человеку с громкоговорителем подошли еще несколько семей, всего нас было человек десять. Встретивший нас человек, представитель Еврейского агентства (Сохнута), попросил сдать ему билеты, перебросился несколькими фразами с офицером австрийского пограничного контроля и повел всю группу к микроавтобусу, стоявшему тут же на летном поле. Все вместе мы направились на транзитный пункт – в усадьбу Шенау, расположенную за городом.

Это была большая усадьба, окруженная высокой каменной оградой с башенками, которые когда-то, видимо, служили постами для вооруженных стражников. Мы въехали через тяжелые металлические ворота, у которых дежурил охранник. После нашего въезда ворота сразу же были заперты. Это показалось мне странным и производило неприятное впечатление – как будто мы прибыли в тюрьму. Я понятия не имела об опасностях, повсюду подстерегающих евреев: ведь советская пресса ничего не сообщала об арабском терроре. Я подумала, что нас сторожат, чтобы мы не сбежали; мне и в голову не приходило, что нас охраняют от нападений.

Усадьба Шенау представляла собой средневековую крепость, в которой когда-то проживала семья аристократов. Их потомки, люди современного склада, переехали в Вену, и усадьба осталась заброшенной. Еврейское агентство арендовало ее и превратило в транзитный лагерь для олим из Восточной Европы на их пути в Израиль. Лагерь был открыт в 60-х годах и действовал более десяти лет, а затем был закрыт по решению канцлера Австрии Бруно Крайского в сентябре 1973 года, после нападения палестинских террористов на автобус с репатриантами на пути в лагерь. После переговоров между Крайским и главой правительства Израиля Голдой Меир, специально для этого приехавшей в Австрию, был открыт новый транзитный лагерь под названием Виллерсдорф, который был, по мнению Крайского, безопаснее прежнего.

Усадьба Шенау производила впечатление своей величиной, но была в крайне запущенном состоянии. Посреди сада стоял большой дом. Еврейское агентство отремонтировало часть дома, главным образом нижний этаж; там были оборудованы комнаты для размещения олим, кухня, столовая и даже небольшая синагога. Меблировка была скромна, без претензий на роскошь, но все было чисто и аккуратно.

Огромный дом был почти пуст. Алия из СССР сочилась по капельке, еще не превратилась в поток. Нас задержали в усадьбе на неделю, потому что работники агентства, ответственные за нашу отправку, хотели собрать большую группу репатриантов для вылета одним рейсом.

Мне казалось странным, что мы живем и питаемся, ничего не платя за это. Я была уверена, что все получаемое нами записывается, и позднее нам предъявят к уплате большой счет, который мне трудно будет оплатить. Жизненный опыт научил меня, что ничего не дается бесплатно. Ведь даже по дороге в сибирскую ссылку с нас требовали плату за убогую кашу, которую разносили по вагонам.

Многое меня удивляло. Например, шоколад. Тот простой шоколад, в Израиле называемый, с оттенком пренебрежения, «коровкой», потому что фирма «Элит», корни которой, кстати, ведут из Риги, продает его в фирменной обертке с рисунком коровы. Ведь шоколад – это лакомство, которое покупаешь для детей. А тут он лежит в изобилии на столе, можно брать сколько угодно, даже уговаривают брать. Никогда в жизни я не ела такой вкусный шоколад, как в транзитном лагере Шенау.

Еще одна вещь, которая вас рассмешит – рулоны туалетной бумаги. За двенадцать лет, прожитых в такой европейской столице, как Рига, не говоря уже о Сибири, я не видела рулонов туалетной бумаги. Мы для гигиенических целей нарезали газетную бумагу. Между прочим, даже ваты, необходимой для женской гигиены, часто не было в продаже.

И вот в Шенау меня охватила странная тревога: что будет, когда бумага в рулоне кончится? Однажды я не сдержалась и задала этот вопрос одной из работниц дома. Она расхохоталась и открыла передо мной дверь кладовки, полной рулонов туалетной бумаги.

К усадьбе прилегал небольшой поселок, и нам иногда разрешали гулять в нем – в сопровождении одного из сотрудников лагеря. Было там несколько маленьких магазинчиков, и товары в них нам очень нравились. Люди Сохнута умоляли нас:

– Не покупайте ничего, не тратьте здесь ваши доллары! Вы увидите в Израиле изобилие товаров лучшего качества, чем эти!

Нам, воспитанникам дефицита, трудно было удержаться. Каждый купил несколько мелочей.

Очень хотелось побывать в Вене, и после долгих упрашиваний нам устроили экскурсию в город. Мы выехали в автобусе усадьбы, побывали в президентской резиденции, погуляли в прекрасном парке и в заключение зашли в небольшую закусочную. Не помню, что я там ела, но одно врезалось в память – первое знакомство с кока-колой. Советская пропаганда при описании «капиталистического образа жизни» всегда упоминала кока-колу как символ порочности и безнравственности. Я думала, что это алкогольный напиток, буквально валящий человека с ног, вызывающий галлюцинации… И вот я, из любопытства, заказываю кока-колу, мне приносят стакан этого «символа испорченности», и я делаю первый глоток. Безобидный газированный напиток, похожий на лимонад, только коричневый и чуть более пикантный. Я спрашиваю официанта:

– Это действительно кока-кола? Вы уверены?

Он удивленно посмотрел на меня и ответил озабоченно:

– Да, госпожа. Что-нибудь не в порядке?

Мне стало неловко. Ведь мы во многих отношениях были подобны инопланетянам.

Глава 39. Новые олим

Настал день нашего вылета к конечной цели. Я очень волновалась. Неужели через несколько часов мы будем в Тель-Авиве? Из городов Израиля я знала только два названия – Тель-Авив и Хайфа. В Тель-Авиве живет мама, а о Хайфе я слышала от папы. Иерусалим? Согласно советской пропаганде, Иерусалим не принадлежит Израилю. Поэтому я удивилась, когда получила вызов: на верху официального документа было написано «Государство Израиль, Иерусалим». Советская печать даже кнессет и министерства переместила в Тель-Авив; если верить ее публикациям, правительство Израиля заседает в Тель-Авиве, «гнезде израильского милитаризма».

Когда самолет стал приземляться, из рупоров в пассажирском салоне полились звуки знакомой песни «Хевейну шалом алейхем» («Мы принесли вам мир»), и все зааплодировали.

Нас провели в большой зал в здании аэропорта. Среди встречавших я увидела маму, и мы побежали навстречу ей. Она изменилась, похудела, но была энергична и хорошо одета.

Нас призывали не расходиться и терпеливо ждать регистрации, получения документов и затем организованной развозки по центрам абсорбции.

Регистрация прошла быстро, потому что число прибывших репатриантов было невелико. Когда я уже держала в руках новые документы и направление в центр абсорбции в городе Афуле, мама решительно заявила:

– С какой стати вы поедете в Афулу? Только встретились – и сразу расстанемся? Нет, вы пойдете ко мне. Отдохнете, а там посмотрим, может быть, центр абсорбции вам вообще не понадобится. Ульпан[5]5
  Слово “ульпан” в переводе означает “училище” или “студия”. В данном контексте имеются в виду курсы по изучению иврита для репатриантов.


[Закрыть] для изучения иврита можно найти и в Тель-Авиве!

Я была в растерянности. С одной стороны, организованная отправка людей в какие-то места, выбранные для них чиновниками, не спрашивая их мнения – это казалось мне странным. В этом действительно было что-то милитаристское, напомнившее мне даже высылку в Сибирь. С другой стороны, надо бы делать то, что все делают, не быть исключением.

Пока я размышляла об этом, к нам подошел незнакомый мужчина; я сразу поняла, что это тот человек, о котором говорил Иосиф. Он отвел меня в сторону и спросил, поручил ли мне Иосиф что-то передать. Он показал мне свое удостоверение, а я передала ему фразы, выученные наизусть по просьбе брата. Он казался разочарованным. «Это все?» – переспросил он несколько раз.

Затем он спросил, куда мы направляемся, и мама ответила вместо меня: «Ко мне, домой». Оказалось, что адрес ему известен. Он предложил подвезти нас из аэропорта в городе Лоде в центр Тель-Авива и спросил у мамы, нет ли у нее возражений против того, чтобы он зашел и еще немного поговорил со мной. «Чашку чаю смогу получить?» – спросил он в шутливом тоне.

Мы вышли из зала, в котором все ждали дальнейших указаний, и поехали в Тель-Авив. Что еще я могу рассказать ему? Все, что Иосиф велел сказать, я сказала. Сотрудник Шин-Бета был любезен и не внушал страха, но все же я опасалась беседы с ним. Выяснилось, однако, что опасаться нечего. Мы сидели и пили чай, и он не задавал мне вопросов, на которые я не нашла бы ответов. Его интересовало, собирается ли Иосиф приехать. Я рассказала о несогласии его жены и об особенностях места его работы.

– Что касается его работы, – сказал мой собеседник, – мы бы как-нибудь договорились и нашли выход. С женой – это уже сложнее. Я знаю о его положении и сожалею.

Он поинтересовался настроениями среди евреев Риги и других городов. Я рассказала ему о пробуждении национальных чувств евреев Риги и других прибалтийских республик и добавила, что эта волна докатилась даже до далекого Новосибирска. О положении в Москве он был осведомлен лучше меня.

Сердечно прощаясь с нами, он сказал, что, возможно, мы еще встретимся, меня пригласят в главное бюро в Хайфе. «Не волнуйтесь, это обычная процедура», – добавил он, увидев испуганное выражение моего лица.

Уже стоя у двери, где никого рядом с нами не было, он произнес незабываемые слова:

– Знайте, что ваш брат, Иосиф, большой и важный человек для государства Израиль.

Эти слова поразили меня. Тайну, стоявшую за ними, я так и не узнала. Даже когда Иосиф уже был в стране, я не расспрашивала его об этом. Много лет спустя я очень жалела, что не спросила. Но тогда я думала, что есть вещи, которые лучше не знать.

Когда наш гость ушел, я успокоилась и могла осмотреть квартиру мамы и дом, половина которого принадлежит ей. Дом был расположен в самом оживленном месте исторического центра города, на углу улиц Дизенгофа и Фришмана. Теперь есть другие центры, но тогда, в 1970 году, это был «центр центра». Дом выглядел старым; дома в городах Израиля быстро стареют. Он был построен в известном стиле Баухауз; как единственный город, целиком построенный в этом стиле, Тель-Авив удостоился звания исторического объекта, охраняемого ЮНЕСКО. Фасад его был выкрашен в белый цвет, отличительный признак стиля Баухауз; благодаря этому Тель-Авив был прозван «белым городом»; другие признаки стиля – строгие прямые линии и длинные балконы вдоль фасадов. С течением лет белый цвет домов стал грязновато-серым, а неуемное стремление жителей увеличить площадь своих квартир привело к закрытию балконов жалюзи всевозможных форм и цветов. Все это очень повредило красоте города и затушевало особенности стиля, в котором он был построен.

Партер дома занимали магазины и кафе, известное в городе как место встреч интеллектуалов, в большинстве выходцев из Германии. Над коммерческим этажом высились четыре жилых этажа; лифта в доме не было. Квартира мамы находилась на втором этаже, то есть, считая партер, на третьем. Окна ее выходили не на улицу, а во двор; и здесь был балкон, закрытый крышей из ребристой пластмассы и жалюзи. Образовавшаяся в результате этого маленькая комната служила столовой.

Двухкомнатная квартира мамы была спланирована в старом стиле: очень высокие потолки, прихожая, из которой исходил коридор, разделявший комнаты, приблизительно одинаковые по величине. В отличие от стиля, принятого в Израиле ныне, в ней не было большой гостиной и ряда маленьких спален; комнаты были одинакового размера и совершенно обособленны, у каждой своя входная дверь из коридора. Возможно, такая планировка была пережитком «периода экономии» 30-х годов, когда в одной квартире нередко жило две семьи ввиду острой нехватки жилья. Сегодня мы сказали бы, что коридор – это напрасная трата площади; но тогда он был нужен, чтобы ни одна из семей не жила в проходной комнате.

Квартира была обставлена скромно, почти бедно. Мне, привыкшей видеть нужду, поначалу все понравилось: большой старый шкаф, который нельзя было передвигать, так как он мог при этом развалиться; простые диваны из материала, которым уже давно не пользуются. Мой минималистский подход ко всему сильно повредил мне в дальнейшем: у меня не было развитого вкуса при выборе вещей, все казалось мне хорошим и красивым.

Мама предоставила нам во временное пользование одну из комнат. Она немного опасалась, что власти не захотят дать мне квартиру, если узнают, что у нее есть комната для нас. Эти опасения оказались необоснованными: власти не возлагали на родственников олим, прибывающих в страну, обязанность устраивать их и обеспечивать жильем. Это была обязанность государства, и совершенно не важно, богаты ли их родственники-старожилы и сколько у них комнат в домах.

Поскольку мы не ждали в аэропорту указаний по нашему устройству и просто «сбежали», мне нужно было теперь самой искать пути своего дальнейшего устройства. Двоюродный брат, приехавший раньше меня и владевший ивритом, сопровождал меня в первом посещении тель-авивского филиала министерства абсорбции. Мне дали направление в ульпан, который помещался в здании ВИЦО – организации сионистских женщин. Что касается квартиры, мне было сказано, что если я хочу жить в центре Тель-Авива, близко к маме, то должна сама найти квартиру в одном из старых домов. «Когда найдете подходящую квартиру, сообщите нам, и мы ее купим для вас», – сказала сотрудница филиала.

Я была потрясена такой щедростью, но очень быстро обнаружила, что этот порядок – сидеть в квартире мамы и самой заботиться об элементарных нуждах абсорбции – ошибочен и никуда меня не приведет. У мамы усилилось душевное расстройство, которое психологи называют негативизмом. Что бы я ни хотела сделать, куда бы ни хотела пойти, ее неизменный ответ был: «не ходи», «не делай этого, отдохни», «некуда спешить». Я чувствовала, что это убивает мою энергию, что я превращаюсь в пенсионерку. Дни и недели проходят, но ничто не движется с места.

Осознав это, я пошла одна в отделение министерства абсорбции и попросила отменить все договоренности и вернуться к тому устройству, которое было подготовлено для меня с самого начала в аэропорту, с направлением в центр абсорбции. Сотрудница поморщилась, но все же нашла и выдала мне первоначальное направление. Она сказала, что те, которые поехали в центры абсорбции прямо из аэропорта, были доставлены туда организованным транспортом; мне же теперь придется добираться до места своими силами.

Я вернулась к маме с документами в руках. Вопреки моим опасениям, мама приняла мое решение спокойно: видимо, и для нее совместное проживание с нами создавало трудности. Что касается транспорта, сказала она, не нужно беспокоиться: у нее есть семья знакомых, где муж – водитель такси, он доставит нас на место и возвратит ее домой.

– Не хочу, чтобы вы тащились по автобусам с чемоданами, – сказала она.

Она договорилась со своим знакомым водителем такси о дне и часе – и мы выехали.

Хотя мама прожила в Израиле уже шесть лет, она не знала иврита, разве что отдельные слова. В те времена в районе, прилегающем к улице Дизенгофа, можно было обойтись идишем, немецким и русским языками. Я тем более не знала иврит, даже буквы не знала. Поэтому мы не читали документы, которые я получила, и не видели, что на них указан срок, в течение которого они действительны. Этот срок уже миновал. И вот мы прибываем с детьми и всеми своими вещами в центр абсорбции в Афуле – и нас отказываются принимать: срок действия направления истек.

Я была в шоке. Что делать теперь? Водитель такси предложил отвезти нас обратно, но мама проявила воинственный дух, сохранившийся в ней со времени нашей войны за выживание в Сибири. На идише – языке, которым она владела в совершенстве – она заявила сотрудникам правления:

– Никуда мы отсюда не поедем. Если понадобится, будем сидеть всю ночь возле двери вашей конторы. Так вы принимаете недавно прибывших олим? Мы пожалуемся министру абсорбции на такой прием!

Сотрудники центра абсорбции собрались в кабинете директора, чтобы решить, как быть с нами. Через несколько минут директор вышел и объявил:

– Вам повезло, у нас есть свободная квартира. В порядке исключения примем вас и постараемся получить задним числом утверждение от министерства. Наша сотрудница Мали проводит вас в квартиру и все объяснит.

Я вздохнула с облегчением. Мы простились с мамой и ее другом-таксистом и пошли за сотрудницей Мали знакомиться с нашим временным жильем.

Центр абсорбции располагался в поселке, который формально является частью города Афулы, но фактически стоит совсем отдельно и носит название Гиват ха-Море. Местность там холмистая, и большая часть домов встроена буквально в склоны холмов. Таким же был и дом, к которому привела нас Мали: с одной стороны – четыре этажа, а с другой – восемь. Я никогда не видела таких домов. Лифт в доме вел из фойе на четыре этажа вверх и на четыре этажа вниз. Нижние квартиры не были подвальными, как можно было бы подумать; их окна выходили на параллельную улицу, находившуюся намного ниже, у подножья холма.

Нам досталась квартира на втором этаже сверху: две комнаты, одна из них спальня, а вторая – «салон», понятие, не известное мне до тех пор. Разумеется, все санитарные удобства. Мебель проста, но содержит все нужное для временного проживания: большой шкаф, двуспальная кровать с постельными принадлежностями, а в салоне софа, небольшой столик и несколько простых кресел. «Мальчик будет спать в салоне», – сказала Мали и пошла на склад, чтобы принести постельное белье для него.

В душевой был электрический бойлер – вещь, привычная для каждого израильтянина, но я видела такое приспособление для нагрева воды впервые. Мали сказала, что бойлер должен быть включен все время, чтобы у нас всегда была горячая вода. Она сказала также, что принимать душ нужно каждый день. Это тоже удивило меня: мы привыкли ходить в баню раз в неделю. Я поняла, что в дальнейшем нас ожидает много новых открытий.

Вошла еще одна сотрудница центра и принесла лист с распорядком дня. Были указаны часы трапез и часы занятий, а также кое-какие объяснения о внутреннем распорядке в центре абсорбции. Все это, разумеется, на иврите. Затем мы вышли из квартиры, и они показали нам здание общей столовой и ульпан для изучения иврита.

По распорядку дня ужинать нужно было в 17.00, что показалось мне странным – так рано! Сотрудницы увидели, что я удивлена, и объяснили, что есть поздно вечером вредно. В конце улицы есть небольшой магазинчик, и тот, у кого есть деньги, может купить себе какое-нибудь лакомство для вечера.

В столовой мы увидели остальных обитателей центра. Самой многочисленной была группа из Румынии; кроме них были группы олим из Польши, США и Латинской Америки. Было несколько семей из Франции и одна из СССР, женщина с двумя детьми, как и я. Эта семья уже провела в центре абсорбции четыре месяца и через месяц должна была выехать.

Новая знакомая перевела мне непонятные пункты на листе, который я получила и не могла прочесть. В них говорилось о порядке сдачи белья в стирку и его получении после стирки; говорилось также о том, что три раза в неделю будет приходить женщина и делать уборку в квартире. Были указаны часы приема социального работника, к которому можно обратиться по поводу возможных проблем и попросить денежную ссуду.

Мама дала мне немного денег, поэтому ссуда мне не понадобилась. Я не уставала удивляться заботе о нуждах олим. Даже квартиру придут убирать! Только одна мысль беспокоила меня: не может быть, чтобы все это давалось даром. Не влезаем ли мы в долги, которые не в силах будем погасить?

На следующее утро меня вызвали к социальному работнику. Он спросил, есть ли у меня особые нужды, и я сказала, что никаких нужд нет. Он был удивлен этим: оказалось, большинство олим приходят к нему с массой жалоб и претензий. Он записал моего сына в местную школу. Я спросила, как он будет заниматься, ведь он не знает иврита. Социальный работник ответил, что дети его возраста быстро схватывают язык и месяца через два уже разговаривают свободно. Меня это не очень убедило, и я подивилась тому, что нет вспомогательных уроков для детей олим. Мои опасения оправдались: в дополнение к незнанию языка возник также разрыв между уровнем знаний, потому что в Израиле дети начинают учиться с шестилетнего возраста, а в Советском Союзе – с восьми лет. В Израиле преподавание английского языка начинается с первого класса, а в Союзе – с пятого.

После беседы с социальным работником директор центра абсорбции вызвал меня в свой кабинет. Там меня ожидал удар: он сказал, что центр абсорбции – неподходящее место для Ады. По его словам, для подростков ее возраста есть специальные школы-интернаты. Он уже нашел для Ады такое место, интернат под названием «Алоней Ицхак», и она должна поехать туда. Увидев, что я потрясена, он добавил:

– Она будет чувствовать себя хорошо в обществе сверстников, здесь ей было бы скучно. У нее появятся друзья, и она быстро овладеет ивритом. У нас учатся люди не моложе восемнадцати лет.

Но я знала свою дочь: она очень привязана ко мне после длительных периодов, проведенных в больницах и санатории; она очень замкнута и стеснительна. Но привычка слушаться, вторая природа советского человека, подвела меня: я не стала энергично возражать. Ведь мы привыкли к тому, что власти могут делать с человеком что захотят, а директор центра абсорбции был в моих глазах представителем власти. Я промолчала, но душа кипела от сдержанного возмущения. Вернувшись в квартиру, я сообщила Аде эту неприятную весть.

На следующее утро мы вместе поехали в молодежный лагерь «Алоней Ицхак»[6]6
  «Дубы Исаака» (перевод с иврита)


[Закрыть]. Ландшафт был красив, но интернат мне не понравился: воспитанники там жили в бараках, показавшихся жалкими даже мне, привыкшей к видам тяжелой нужды. По саду бегали девушки, которые громко переговаривались на различных языках, но русского языка я не слышала. В отличие от этих девушек, бойких и самоуверенных, Ада казалась потерянной. Я оставила ее с тяжелым сердцем и слабой надеждой, что она, может быть, привыкнет и станет более общительной.