Текст книги "Сквозь три строя"

Глава 35. «Пока еще сердце будет биться…»

Попытки властей вновь заморозить общественную жизнь после короткой оттепели не привели к ожидаемым результатам. Хотя оттепель была короткой и ограниченной, хотя режим ни на шаг не приблизился к демократии, все же процессы, начавшиеся после знаменитого доклада Хрущева и разоблачения преступлений Сталина, уже невозможно было остановить.

Голоса критики и сопротивления режиму звучали все громче. «Виновных» преследовали и даже отдавали под суд. Правда, расстрелов уже не было, но власти умели превращать жизнь «непокорных» в ад иными средствами. Был изобретен новый вид наказания: противники режима объявлялись «душевнобольными» и заточались в психиатрические больницы. Там их одурманивали сильнодействующими лекарствами, чтобы сломить их дух.

Среди еврейских жителей прибалтийских республик процессы отчуждения от правящего строя были особенно сильны. Евреи не забыли «кампанию против космополитов», которую Хрущев не осудил ни единым словом. Евреи составляли значительную часть в движении диссидентов, но что еще важнее – отчуждение от власти охватило широкие массы, не только активистов.

Транзисторные приемники, производимые на заводах Риги, позволяли ловить передачи «Голоса Израиля» на русском языке, и все евреи, за исключением разве что ортодоксальных коммунистов, слушали их постоянно. И мы тоже, разумеется. В нашей семье инициатором слушания «Голоса Израиля» был мой муж. Я была занята своими писательскими делами, кроме начатого романа я писала также стихи, и некоторые из них были опубликованы в литературном журнале. Все это отдаляло меня от других проблем. Сначала я с трудом понимала содержание передач, потому что речь в них шла о событиях из не знакомого мне мира. Больше всего мне нравилось, что в конце передачи исполнялась «Ха-Тиква». Я ждала с нетерпением, когда раздадутся звуки, знакомые мне с детства.

Постепенно я тоже втянулась в слушание радиопередач и почувствовала любопытство к политическому положению в Израиле и отношению других государств к нему. В передачах о многих событиях говорилось очень коротко, в предположении, что слушатели о них уже знают. Из сообщений советской печати невозможно было извлечь объективную информацию о происходящем в Израиле.

Многолетний опыт чтения советских газет научил нас читать между строк. В сообщениях о Ближнем Востоке господствовал льстивый до приторности тон по отношению к арабским странам, особенно Египту. Власти превозносили до небес Гамаля Абделя Насера, «великого вождя арабской нации», и даже присвоили ему звание героя Советского Союза, несмотря на то, что он для Советского Союза ничего не сделал. Израиль же был объектом злобных нападок, граничивших с истерией. Израильских руководителей именовали не иначе чем «израильскими агрессорами», или «тель-авивской военщиной». Советские военные специалисты работали в Египте, чтобы помочь братскому египетскому народу «защищаться от злодейских замыслов израильских агрессоров против арабской нации».

Если власти рассчитывали, что путем очернения Израиля они создадут отрицательное отношение к нему со стороны советских евреев, то результат был обратным: они тем самым уничтожили последние остатки солидарности еврейской общественности с государством, в котором они живут. Сотни тысяч евреев чувствовали, что их выталкивают наружу, ставят вне общества.

Мы слушали также передачи «Голоса Америки»; это были объективные передачи, сообщавшие о событиях, которых советская печать не касалась ни словом – таких, например, как террористические акты против Израиля.

Постепенно Израиль вошел в наш дом как реальность, а не как далекий мираж. Письма от мамы, разумеется, тоже способствовали этому. Тон первых писем был довольно мрачным. Мама писала, что их поселили во временном лагере, носящем название «маабара», в маленьком отдельном домике, который считается бараком, но оснащен всеми удобствами. Она прислала фотографию: оба на фоне домика, похожего на колхозную избу. Папа борется за признание его права собственности на половину дома, приобретенного в начале 30-х годов.

Папа и мама возле своего барака в маабаре

Через некоторое время мама написала, что папа сумел доказать свое право владельца и что они получили небольшую компенсацию за годы, когда домом управлял генеральный опекун государства, взимавший с жильцов квартплату. По ее словам, сумма компенсации их очень разочаровала. Жить в своем доме они не могут, так как все квартиры заселены и у них нет права выселить кого-либо из жильцов.

С течением времени тон писем стал оптимистичнее. Мама писала, что один из жильцов, одинокий человек, скоропостижно скончался, в результате чего освободилась двухкомнатная квартира. Сначала они не могли вселиться в нее, потому что совладелица дома, вдова папиного друга, с которым дом был куплен на половинных началах, требует для себя одну комнату в освободившейся квартире. Дело дошло до суда. Судья постановил, что две семьи не могут жить в одной квартире: «Мы не в России, не будем создавать здесь коммуналки». Вместе с тем он признал право совладелицы дома на часть квартиры и постановил, что родители должны выплатить ей компенсацию за отказ от реализации этого права. Родители были счастливы: они смогут покинуть барак во временном лагере и жить в нормальной квартире в центре города. Я порадовалась за них.

Папа остался верен своему принципу, что не нужно брать деньги от государства. Он отказался от пособия национального страхования по старости и заявил, что доходов от дома им хватает на жизнь. Доходы, правда, были невелики, так как квартиры были сданы жильцам «под ключевые» – специфическая форма сдачи, дающая жильцам право постоянного проживания за низкую квартплату. Это похоже на советскую прописку, с той разницей, что здесь речь шла о частных домах и что за право вселения нужно было уплатить определенную сумму, называемую «ключевыми».

Заселение домов «под ключевые» происходило в 40-х и 50-х годах, когда большинства владельцев домов еще не было в стране, и вместо них деньги взимала казна. Домовладельцы, прибывшие в страну позже, оказались перед лицом свершившегося факта: их недвижимость, приобретенная задолго до основания государства, почти не приносила доходов, квартплаты едва хватало на самое скромное существование.

Не знаю, существует ли в других странах система сдачи квартир «под ключевые»; думаю, что это оригинальное израильское изобретение. Я не стала бы останавливаться на этом, если бы проблема касалась только моих родителей. Но в свое время это была общая проблема: такой порядок сдачи квартир оказался смертным приговором для центра Тель-Авива. Владельцы домов, получавшие грошовые доходы от своего имущества, не могли выделять нужные суммы на ремонт и поддержание домов в приличном состоянии. В результате исторический центр Тель-Авива, города относительно молодого, выглядит старым и запущенным и превратился в большой район бедноты.

Мои родители не знали о таком положении вещей до их прибытия в страну. Но они не жаловались и даже старались сэкономить немножко денег, чтобы раза два в год посылать нам небольшие посылочки, особенно вещи для детей.

Вернемся, однако, к рижским делам. Рига была одним из первых городов в Советском Союзе, где «еврейство молчания» пробудилось. Евреи вдруг стали очень заметны, они были всюду. Если раньше они старались не говорить на идише в публичных местах, теперь стали говорить громко, словно бросая вызов окружающим. Концерты еврейских песен в исполнении певиц Нехамы Лифшиц и Сиди Таль шли при переполненных залах, люди сидели даже в проходах. На гастрольные концерты Рики Зарай, певицы из Израиля, невозможно было достать билеты. Люди в концертных залах смотрели друг на друга с немым вопросом в глазах: и вы тоже еврей? И он? Кто бы подумал! Оказалось, что нас много, и у нас тоже есть свой язык и культура. Где мы были до сих пор, где прятались? Почему мы инстинктивно старались не бросаться в глаза, походить на русских или латышей? Теперь мы перестали бояться подчеркивать свое еврейство, исчезла неловкость, гнездившаяся глубоко в нашем подсознании и оттеснявшая нас в тень.

Изменение произошло и во мне. Я спрашивала себя: что случилось с моим интернациональным мировоззрением? Ведь я всегда думала, что национальная принадлежность человека не имеет никакого значения, ведь все люди равны! В течение всей жизни, начиная с девятилетнего возраста, меня воспитывали в таком духе. Я думала, что национальные чувства – это пережиток прошлого, чуждый прогрессивному человеку. Я в душе осуждала латышей за их преданность своим национальным корням, за их ненависть к русским и к процессу русификации их страны, за упорное стремление сохранить свой язык и культуру. Что же происходит со мной теперь, почему я плачу на концертах Нехамы Лифшиц, почему еврейская народная песня возбуждает во мне такие острые чувства, каких я раньше не знала?

Это было похоже на беременность, в конце которой должна родиться новая Ривка. Не Рива, как меня называли русские, а именно Ривка, как написано в моем свидетельстве о рождении. Ривка – имя из Торы, имя одной из четырех матерей – прародительниц еврейского народа. Человек, прошедший коммунистическую промывку мозгов, умирает, а новый человек выходит на белый свет.

Я пыталась навести порядок в своей внутренней борьбе между разумом и сердцем. Как человек рациональный, я искала идейную базу, на которую могла бы опереться. Вывод оказался простым: каждый человек имеет свои характерные особенности, определяющие его индивидуальность. В одном ряду с такими признаками, как рост, возраст, пол, цвет глаз и т. п., стоит и его национальная принадлежность. Невозможно быть «просто человеком»; каждый человек является англичанином, французом, поляком, русским, евреем. Это часть его идентичности. Ведь и я, независимо от моих убеждений, не была в сибирском селе «такой, как все», хотя и старалась. Всегда отличалась от русского окружения.

Уже задолго до того, а точнее – с 1949 года, когда в разгаре была «кампания против космополитов», в моем отношении к советской идеологии появились глубокие трещины. Разоблачения Хрущева о преступлениях Сталина разбили костяк идейной платформы на куски, за которые я еще держалась, не желая быть совсем безыдейной. К середине 60-х годов мне было уже ясно, что реальная действительность в Советском Союзе полярно противоположна официальной идеологии. Взять, к примеру, национальную политику. Если национальная принадлежность человека не имеет значения, то почему в паспортах имеется статья «Национальность»? Этот знаменитый «пятый пункт» – сколько страданий он причинил евреям, сколько анекдотов, связанных с ним, курсировало в обществе! «Жених красив, умен, приветлив, но вот беда – пятый пункт у него кривой!»

К определению национальности гражданина власти подходили с показным либерализмом, на деле весьма тенденциозным. Любой гражданин, достигший шестнадцати лет и пришедший получать свой первый паспорт, может объявить себя русским – и его без возражений запишут русским. Моя подруга рассказывала мне со смехом, что отец ее был поляком, мать – немкой, а сама она русская. Как же это возможно? «Я сказала так служащему в паспортном отделе!» Многие евреи тоже записывались русскими, особенно дети из смешанных семей. Но не было случаев, чтобы русский, или наполовину русский, избирал себе нерусскую национальность. Если бы избрал, его стали бы переубеждать. Тенденция была ясна: желательно, чтобы было как можно больше русских и как можно меньше «нацменов», особенно евреев. Быть русским – это почетно, и самое лучшее – влиться в состав великого русского народа. Правда, все нации равны, но некоторые «равнее».

1966 год подходил к концу. С начала 1967 года, на фоне обострившегося положения на Ближнем Востоке, мы были охвачены тревогой и страхом за судьбу еврейского государства. Нападки на Израиль в прессе стали беспрецедентными по своей резкости. Нередко публиковались речи Насера, который хвалился мощью своей армии и обещал своим московским покровителям «в ближайшем будущем уничтожить форпост американского империализма на Ближнем Востоке». Покровители отвечали на это комментариями, полными злорадства по поводу предстоящей гибели Израиля. Центральная власть в Москве была убеждена, что опасное пробуждение советского еврейства – следствие существования Израиля. Москва с нетерпением ожидала момента, когда «подстрекающий фактор» исчезнет с мировой карты. Все это сочеталось, нелепым образом, с дипломатическими отношениями и присутствием советского посла в Тель-Авиве.

Было ясно, что приближается война. Члены Лиги арабских государств обещали Насеру полную поддержку. Простая логика подсказывала, что крохотное молодое государство не сможет выстоять против объединенных сил арабского лагеря, пользующегося советской поддержкой. С душевной болью мы думали, что Израиль обречен.

В мае мама написала нам, что один из американских племянников, сын ее покойной старшей сестры, пригласил ее и папу в гости и прислал им авиабилеты. В ближайшие дни они вылетят в Балтимор, где проживает большинство родственников – люди второго поколения, уроженцы Америки.

Из трех сестер и двух братьев мамы, эмигрировавших в Америку в молодом возрасте, к тому времени оставался в живых только младший брат Яков, тот самый дядя Яков, который много помогал нашей семье во время войны и в первые годы после нее. Мама мечтала о встрече с ним, но к тому времени с дядей произошло много непонятных вещей. После того, как мои родители поселились в Израиле, он прислал им одно или два письма – и затем оборвал переписку. Мама умоляла его объяснить, что случилось, но не удостоилась ответа. Не думаю, что мама могла в письме чем-то обидеть его; проблема была в нем самом.

За несколько лет до визита моих родителей в США он совершил ряд странных и необъяснимых поступков: покинул Балтимор, переехал в город Чарльстон в штате Индиана, порвал отношения со всеми родственниками, за исключением того племянника, который пригласил родителей, да и с тем переписывался недолго и затем перестал отвечать на письма. Это было тем более странно, что они были ровесниками и очень дружили в молодости. Он даже оставил профессию врача, которой так добивался, и стал составителем словарей медицинской терминологии. На новом поприще он очень преуспел, разбогател и прославился.

Мама надеялась помириться с ним, в этом для нее заключалась главная цель полета в Америку. Родные в Балтиморе сказали ей, что шансов на это мало, но она отказывалась верить им.

Выяснилось, что они были правы. Когда мама позвонила своему брату из дома племянника, его ответ был краток: «Я не могу приехать к вам, и вы не можете приехать ко мне». Он всегда был, что называется, «человеком не от мира сего». По-видимому, у него были душевные проблемы, которые с течением времени обострились и превратились в болезнь. В редких письмах племяннику он писал о себе в третьем лице и именовал себя «мистер Икс».

Я разделяла боль и разочарование мамы; она поняла, что потеряла брата, последнего, кто еще оставался в живых из многодетной семьи ее родителей. Но главные мои заботы были отданы в те дни другой проблеме. С тех пор, как силы ООН, дислоцированные в Синае и служившие «перегородкой» между Египтом и Израилем, были выведены оттуда по требованию Насера, стало ясно, что война стоит на пороге.

В ответном письме маме я умоляла, чтобы родители не возвращались в Израиль: «У вас в Америке столько родных, невероятно, что никто из них не может дать вам место в его доме, в качестве убежища от войны! Разве не достаточно тех страданий, которые вы перенесли во время другой войны? Доходы от дома можно переводить вам туда, вы не будете ни от кого зависеть материально!» Я послала несколько писем такого рода; мама не ответила ни словом на мои предложения.

Я тогда еще была, несмотря на мой интерес к Израилю, еврейкой из диаспоры. Человек диаспоры с легкостью может переехать из одной страны в другую: ни та, ни другая – не его страна. Мои родители изменились, стали израильтянами – это я поняла позднее. Честь своей принадлежности к еврейскому государству они не променяли бы не только на комнату – даже на целый дом в чужой стране.

И вот она вспыхнула – война, вся цель которой, с точки зрения врага, состояла в уничтожении крохотного еврейского государства. Неужели двухтысячелетняя надежда народа будет разрушена? Мы душевно приготовились к самому худшему. Шансы Израиля выстоять казались нам ничтожными.

В течение первых двух дней войны радио и газеты были полны воинственных сообщений о «мужественных арабских силах, которые бьют израильских агрессоров». В этих сообщениях не было никаких конкретных подробностей – ни о местах сражений, ни о глубине проникновения арабских армий на территорию противника, ни о потерях. Только лозунги о близкой победе арабов, которые звучали, при отсутствии подробностей, истерично и фальшиво.

На второй или третий день войны, когда ситуация еще оставалась туманной, к нам в корректорскую вошел по привычке начальник производства З. выпить чашку кофе. В смене работали в тот день еще одна еврейка по имени Фрида, одна латышка и я. Радио было включено, и мы следили за новостями. Трудно было понять, что происходит, но торжествующий тон сообщений сменился сухим и лаконичным.

– Новости слушаете? – спросил З., и в его голосе мне послышалась ироничная нотка. – Смотрите, не пропустите ошибки в корректуре!

– С чего бы нам пропускать ошибки? – спросила я как бы между прочим.

– Ну, вероятно, вы будете взволнованы, когда услышите, что ваше государство пало! – сказал он небрежно, будто речь идет о вещи, упавшей со стола.

– Мое государство? Ведь оно и ваше государство, не так ли? Наше государство!

– С какой стати? Мое государство – советская Латвия!

Не помню, бывал ли у меня когда-либо раньше такой приступ гнева. Обычно я человек уравновешенный, владеющий собой. Но слышать, что еврей говорит в таком тоне о возможном падении еврейского государства! Не случайно, видимо, на собраниях не произносят его имя и отчество – он отрекается от своего еврейства! Теперь я была уверена в этом. Вся кровь бросилась мне в голову. Я встала.

– Мое государство не падет! – закричала я. Неудержимый порыв заставил меня запеть:

 
Пока внутри, в сердце
Душа еврея бьется…
 

Фрида, моя коллега по смене, тоже поднялась с места. Это уже было слишком для парторга типографии. Еще донесут, что он участвовал в сионистской демонстрации!

– Прекратите! – бросил он мне и шагнул к двери.

Но я допела «Ха-Тикву» до конца, в старом варианте, как ее пели в диаспоре до создания государства:

 
Еще не погибла наша надежда
Та, что веками в нас горит –
Вернуться в землю праотцев наших,
В город, где стоял Давид.
 

Только закончив, я села на место, и Фрида тоже. Наша коллега, латышка, смотрела на нас с уважением.

На четвертый день войны тон сообщений прессы и радио изменился коренным образом. Место победных реляций заняла паника. Главной темой новостей было обращение советского правительства в Совет Безопасности с требованием о немедленном прекращении огня. Москва обратилась также к правительству США и просила присоединиться к ее обращению. Сообщалось также, что Ирак прислал подкрепления в помощь «мужественным арабским силам».

Требование о прекращении огня говорило само за себя. Русские не выступили бы с таким требованием на фоне блестящих побед той стороны, которую они поддерживают.

Краска вернулась на побледневшие лица евреев.

Мы старались узнать как можно больше подробностей из передач «Голоса Израиля» и «Голоса Америки». Это было нелегко, так как власти привели в действие сильные глушители. Они и прежде старались глушить передачи, особенно «Голоса Америки», но с меньшей мощностью. Все же нам удалось уловить кое-какие подробности о занятии Синая, Западного побережья Иордана и Восточного Иерусалима. Мы знали, что бои продолжаются на сирийском фронте.

Мы уже не тревожились за судьбу Израиля и с нетерпением ожидали сообщения об окончательных результатах войны. Нам стало известно, что силы Израиля заняли Сирийское плато, которое было переименовано в Голанские высоты, и гору Хермон.

Возмущению Москвы не было предела. Советский Союз объявил о разрыве дипломатических отношений с Израилем. Понятно, что его примеру последовали все марионетки, государства «восточного блока», а также большая часть государств так называемого «блока неприсоединившихся», который на деле был очень даже присоединившимся – к Советскому Союзу, разумеется. Виданное ли дело – эти наглые евреи не только не дали себя уничтожить, но еще посмели занять арабские территории и увеличить площадь своего агрессивного государства в несколько раз!

Мы откровенно торжествовали. Латыши были на нашей стороне. Не то чтобы они вдруг полюбили евреев, но они настолько ненавидели русских, что руководствовались правилом «враг моего врага – мой друг». Более того, они видели в победе Израиля подтверждение реальности их мечты о восстановлении независимости их страны. Оказывается, и маленький народ может выстоять против коалиции, поддерживаемой великой державой, – и победить.

Евреи в Латвии вдруг стали очень популярны. В ресторанах Риги и Юрмалы исполнялись модные еврейские песни «Хава нагила» и «Тумбалалайка». В день Симхат-Тора массы евреев столпились в единственной уцелевшей после Холокоста синагоге, заполнили прилегающие переулки, молодежь пела и танцевала на улицах. Я видела много людей, о которых никогда бы не подумала, что они евреи.

Бранные и оскорбительные слова, которые власти обрушили на Израиль и на сионизм, только усилили нашу гордость. Более того, враждебность властей к Израилю породила в нас настоящую ненависть к государству, в котором мы жили.

Понятно, что не все евреи испытывали такие чувства. Были приближенные к власти, были идеологические противники идеи сионизма, были просто равнодушные. Но я говорю об атмосфере в широких кругах общества.

Если бы Советский Союз занимал нейтральную позицию в конфликте между Израилем и его соседями, наши чувства, возможно, были бы иными. Но в создавшейся ситуации мы превратились в сторону в конфликте, в котором советское государство было на противоположной стороне. Мы чувствовали себя как пленные в руках врага. Каково главное желание пленного? Бежать! Вырваться из плена! Но власти не разжимали свою железную хватку.

После Шестидневной войны в Москве и в прибалтийских республиках возникли группы борцов за свободу выезда. Вначале они действовали в рамках движения диссидентов, требовавших общей демократизации, но в конце 60-х годов выделились в отдельное движение. В Советском Союзе живут многие народы, в том числе русский народ, и их дело – бороться за демократизацию у себя дома. Борцы за свободу выезда больше не считали Советский Союз своим домом.

В тот период я впервые услышала слова «Let my people go!» («Отпусти мой народ!»), взятые из Торы. Эти слова были на устах у всех, их повторяли на многих языках, песни с этими словами стали шлягерами и исполнялись знаменитыми певцами мира. Повсюду, куда прибывали советские делегации или художественные ансамбли и коллективы театров, они сталкивались с демонстрантами, которые несли плакаты со словами «Let my people go!». Иногда советские представители и артисты попадали в неловкое положение и оказывались вынужденными отменить свои выступления.

Советские руководители испугались этого нажима, поддержанного мировой общественностью, и утратили уверенность в себе. Раньше они были уверены, что под их тяжелой рукой национальные меньшинства «приручены» и не посмеют требовать свои права. В панике они начали фабриковать «письма знатных евреев», якобы осуждающих проявления «националистического сепаратизма». Представители власти обращались к именитым евреям из области науки и культуры и требовали, чтобы они поставили свои подписи под текстами, заготовленными заранее. Это превратилось в тяжелое испытание для знаменитых евреев: они были поставлены перед выбором между личной порядочностью и потерей своего положения, дела своей жизни и источника заработка. Все знали, что власть умеет с молниеносной быстротой сбрасывать людей с вершины успеха в яму бедности и забвения. Многие предпочли подписать и обойти эту опасность. Но были также люди, сильные духом, которые отказывались подписывать эти фальшивки.

Мы не осуждали тех, кто подписывал эти письма. Скорее, мы жалели их за позорную роль, которую им пришлось сыграть. Мы – те, которые были полны решимости уехать, – знали, какой горькой может быть судьба человека, оказавшегося в опале. Ни прошлые заслуги, ни простое сочувствие им не помогут. Этим людям было что терять.

А главное – эти письма ни на кого не влияли. Они только усиливали в людях ненависть к режиму.

Другим видом пропагандистских произведений были «письма из Израиля», в которых описывались ужасающие трудности жизни в еврейском государстве. Мнимые авторы выражали желание вернуться в теплые объятия советской родины.

Однажды директор Сарра Гуревич вызвала меня в свой кабинет, предложила сесть и начала задавать вопросы о моих родителях.

– Я слышала, что ваши родители уехали в Израиль, – сказала она со своей слащавой улыбкой, за которую ее удостоили иронического прозвища «Мама». – Расскажите, что они пишут.

Ничего не подозревая, я ответила, что у них есть трудности, как у всякого, кто пытается устроиться на новом месте.

Ее улыбка сделалась еще слаще.

– Да, – сказала она, – многие уезжают, оставляют все, что имели, думают, что там рай, а вместо этого сталкиваются с трудностями.

Мы обменялись еще несколькими ничего не значащими фразами, после чего она прямо приступила к делу:

– Вы уже знаете из их писем, что жизнь в Израиле очень тяжела. Поэтому я прошу вас помочь нам объяснить людям, что они совершают ошибку, покидая советскую родину!

Я поняла, каково ее намерение, и испугалась.

– Когда вы говорите «помочь нам», кого вы имеете в виду? – спросила я. – Кому именно я должна помочь?

– Вы ведь знаете, что среди евреев Риги в последнее время распространились националистические и даже сионистские идеи. Мы, коммунисты, боремся против этой волны, которая только делает людей несчастными. Если вы поможете нам, это пойдет на пользу таким людям и всему государству.

– Я не знаменитая личность, пользующаяся влиянием, – пыталась я уклониться. – Какого рода помощь вы имеете в виду?

– О, это очень просто. Вы можете написать письмо или несколько писем от имени ваших родителей, описать в них, с какими трудностями они столкнулись в Израиле, и в заключение подчеркнуть, что они сожалеют о своем отъезде. Если вы затрудняетесь составить такой текст, вам помогут.

Я встала и сказала:

– Мои родители не сожалеют, что уехали. Большую часть трудностей, связанных с устройством на новом месте, они уже преодолели. Если бы я написала такое письмо, это была бы прямая ложь, да еще от их имени. Они не простили бы мне злоупотребление их именем. Нет никакой причины, которая заставила бы меня написать такое письмо.

Улыбка сползла с ее лица, как надпись мелом, стертая со школьной доски. Сухим и деловитым тоном она выразила надежду, что я еще изменю свое мнение. Я сказала, что подумаю. Я не хотела быть резкой, ведь она директор типографии, где я работаю, и мне не хотелось терять место работы. Но обе мы чувствовали, что это только слова и что вопрос решен.

Гражданин, желающий покинуть пределы СССР, должен обратиться в ОВИР (аббревиатура слов «Отдел виз и регистраций»). Потенциальный эмигрант должен представить приглашение от граждан государства, в которое он собирается уехать, желательно от родных первой степени – так называемый «вызов». Без вызова никто в ОВИРе с ним и говорить не станет. После предъявления вызова желающий уехать получает множество анкет и список документов, которые он должен представить: биографию, характеристику с места работы или учебы и еще ряд справок. Когда досье со всеми бумагами готово, ОВИР отсылает в его Москву, и остается ждать ответа – положительного или отрицательного.

Мы хотели подать прошение о разрешении на выезд, но у нас не было вызова. Многие евреи подавали прошения; большинство их получило отказ, но важно было создать давление, показать властям, что роман между ними и евреями пришел к концу.

Мои родители не хотели посылать нас вызов. Они полагали, что по приезде мы вновь «сядем им на головы». Жить в одной квартире со мной, моим мужем и детьми – это последнее, чего они желали для себя. С них достаточно было нашего вторжения в их квартиру в Риге; они не хотели оказаться вновь в таком же положении. Кроме того, они почему-то считали, что мы не приспособлены ни к какому виду работы в Израиле и что им придется нас содержать.

Протесты в мире и внутри страны против насильственного удерживания евреев нарастали, и под двойным нажимом ворота железного занавеса закачались. Они не отворились настежь, но в 1969 году евреев по капельке начали выпускать. В основном это касалось Москвы и Прибалтики. Моя свекровь Ходая вместе с двумя дочерьми, зятем и внуком получили разрешение и уехали. В числе получивших разрешение была и одна из моих подруг со времен Парабели, Ита; она уехала вместе с матерью и семьей брата.

Именно Ита сумела убедить моих родителей послать нам вызов. Она сказала им, что каждая семья иммигрантов получает квартиру за очень низкую квартплату; поэтому нет никакой «опасности», что мы захотим занять комнату в их квартире. Она писала и мне об этом, и ее письма убедили меня: я очень боялась оказаться вновь бездомной и зависимой от родителей. Благодаря вмешательству подруги мы получили желанный вызов.

Замечу, что иммигрантов в Израиле называют «олим», что означает «восходящие»: приезжая из стран диаспоры в Израиль, люди как бы совершают восхождение, поднимаются на более высокую ступень, и сам процесс называется «алия» (восхождение). Среди русскоязычных олим имеет хождение также термин «репатрианты».

Как все потенциальные олим, мы прошли изнурительный процесс подготовки документов для подачи в ОВИР. Чиновник, принявший наше досье, был полон сарказма.

– Вы неблагодарные люди. Мы спасли вас от рук немцев, – сказал он. – А теперь ваш сын будет воевать против нас!

Я ответила:

– Во-первых, нас выслали не с целью спасти от немцев. Просто так сложились обстоятельства. Что же касается второго вашего утверждения – неужели вы думаете, что Советский Союз собирается начать войну против Израиля? Ведь совершенно нелепо предполагать, что Израиль нападет на Советский Союз!