Текст книги "Сквозь три строя"

Я чувствовала себя неловко в такой ситуации, не хотела жить за счет родителей и надеялась выйти из этой зависимости благодаря замужеству. Я тоже не вносила вклад в расходы по дому, так как работала в колхозе по мобилизации и не получала никакой оплаты. В конце лета я вновь забеременела.

Атмосфера в доме была напряженной. Было ясно, что общий прогноз, будто папа «повлияет на Яшу и сделает его серьезным», не осуществится. Если бы люди нашего села были знакомы с современной психологией, они знали бы, что нельзя рассчитывать на изменение характера человека, которому двадцать восемь лет. У меня еще были иллюзии. Я надеялась, что если мы будем жить отдельно от родителей, он почувствует ответственность за нашу семью и изменит свое поведение.

Я обратилась к свекрови с просьбой повлиять на него, но это был напрасный труд. Жизненная философия семейства Мейлах, суть которой – не заботиться ни о чем и жить сегодняшним днем, оказалась сильнее трудолюбия и целеустремленности, царивших в семье Рабинович. Ходая Мейлах не учила своих детей стремиться к какой-либо цели. Вдобавок ко всему она считала, что ее сын должен жить припеваючи, ведь он женился на «дочке богачей». Она высмеивала экономный образ жизни в нашем доме и, подобно Яше, осуждала моих родителей за скупость. Я была поражена. По какому праву она и Яша выдвигают требования о повышении уровня жизни в нашем доме, если он сам ничего не делает для этого?

Свекровь очень разочаровала меня, так как до этой беседы я питала к ней симпатию. Я думала, что она будет для меня «второй матерью». Мне нравился ее легкий, веселый нрав. Я рассчитывала на поддержку моих усилий построить жизнь молодой семьи на здоровых основах, не за счет других. Оказалось, что за ее улыбкой и приветливостью в обращении с людьми не стоит ничего. Эта оценка в будущем неоднократно подтверждалась.

Я не ссорилась с ней. Бессмысленно пытаться «перевоспитывать» пожилую женщину, обладающую сложившимся отношением к жизни. Наши отношения остались «политически корректными». Между моими родителями и ею тоже не царила большая дружба, но соблюдалась взаимная вежливость.

В октябре у меня было много заказов на лозунги к главному государственному празднику – 7 ноября. Я неплохо заработала и все деньги отдала маме, но она вернула мне половину и сказала, чтобы я израсходовала эту сумму на свои личные нужды.

Я начала всерьез думать о месте для жилья. Не было шансов на то, чтобы снять целую комнату, у владельцев домов не было пустых комнат для сдачи квартирантам. Было принято снимать «кроватное место» – угол в комнате, где живут хозяева. Как ни странно, находились люди, особенно ссыльные, которые были готовы за плату в несколько рублей сдавать углы в домах, и без того тесных. Такая форма съема жилья не сулила никакого уединения, но это было единственное возможное решение, если нет денег на покупку дома.

Я нашла такое место у одинокой женщины, еврейки, ссыльной из Молдавии. Звали ее г-жа Розенберг, имени ее я не знала. Ее дочь получила разрешение поехать в Томск для поступления в консерваторию. Мать очень скучала после отъезда дочки и хотела впустить квартирантов: хотя бы будет с кем поговорить.

Мама умоляла нас не покидать дом до моих родов и до того, как я научусь ухаживать за младенцем. Правду говоря, мысль об уходе за младенцем действительно пугала меня, ведь у меня не было в этом никакого опыта. Даже попытки приблизиться к малышам из семей моих школьных подруг не удавались. Есть люди с естественным подходом к маленьким детям; я не раз видела, как малыши встречают их широкой улыбкой. Когда же я брала младенца на руки, то чаще всего он начинал кричать. Это как спортивные занятия: не получается – и все. Я боялась, что так будет и с моими собственными детьми.

Из этих и других соображений я согласилась на то, что мы пока останемся. Яша как будто стал помягче, сделал с папой несколько «левых» работ, даже приносил зарплату (часть уходила на алименты сыну от первой жены). И он, и мои родители старались не обострять отношения.

Папа, как я уже упоминала, ненавидел алкоголь. Когда он уговаривал Яшу оставить привычку пить водку с товарищами после работы, Яша отвечал, что «так делают все», и если он откажется участвовать, то все будут относиться к нему враждебно. Он всегда придавал большую важность отношению людей к нему, любил считаться компанейским, слышать комплименты типа «ты умеешь пить» – это высоко ценилось среди рабочих как главное качество «настоящего мужчины». Ведь никаких других достижений, которыми они могли бы похвалиться, у них не было.

Русские женщины осознавали такое положение и мирились с ним. «Мужчина есть мужчина, – говаривали они, – у него свои нужды». В дни, когда мужья получали зарплату, многие жены ждали их возле конторы, чтобы забрать деньги и не дать им пропить все. С учетом «особых нужд» они оставляли мужьям несколько рублей на водку. В шутку это называли «естественным отбором».

Зима тянулась медленно, казалось, ей не будет конца. Я чувствовала себя плохо, меня все время тошнило – может быть, ввиду недостатка в организме питательных веществ, нужных для развития плода. От работ с дровами меня освободили: это делали папа и Яша. Но таскать воду с колодца на коромысле я продолжала. Было тяжело, но мама говорила: «Все беременные женщины в селе носят воду, ты тоже можешь!» Никаких нежностей она не признавала.

Глава 24. Смерть тирана и рождение дочери

Немного странно ставить два этих события в один ряд. Но что поделаешь, если историческое событие, всколыхнувшее всю страну, и мое частное событие произошли в один и тот же год, с разрывом во времени в два месяца.

Невозможно говорить о весне 1953 года, не упоминая о смерти Сталина 5 марта. Народ был в смятении, не знал, чего ожидать. Сталин был постоянным фактором в нашей жизни, подобно восходу и закату солнца. Казалось, что порядок мироздания поколебался.

Один из официальных лозунгов пропаганды гласил: «Ленин всегда с нами». Хотя этот лозунг можно было видеть везде, даже в классах школы, присутствие Ленина мы не ощущали, он лежал в мавзолее и никому не мешал. В противоположность этому Сталин действительно был всегда с нами. Народ привык к тому, что все делается по указаниям «сверху». На каждом уровне свой «верх» – сельский, районный, областной, республиканский, всесоюзный. А всесоюзный верх – это Сталин. Такова структура власти. И вдруг верха этой структуры больше нет. Кто же будет управлять страной? Неизвестность внушала страх.

Граждане боялись скатывания страны в состояние хаоса. Как обычно во время страха перед переменами, сотни тысяч людей бросились закупать керосин, мыло, соль и спички. На всякий случай.

Смерть Сталина спасла арестованных врачей от показательных процессов и публичных казней, а массы евреев – от депортации на Дальний Восток. Если можно говорить о ком-то, что он «умер вовремя», то это как раз такой случай.

В нашей глуши ничего не изменилось. В начале апреля, как всегда перед праздником 1 мая, ЦК партии опубликовал «призывы» – список лозунгов к празднику. Не было лозунгов, восхваляющих Сталина; но были лозунги, призывавшие «продолжать его великое дело – строительство коммунизма».

Как всегда перед праздниками, я получила массу заказов на лозунги. Было тяжело, живот мешал наклоняться над алыми полотнищами, но я старалась заработать как можно больше, чтобы купить все нужное для будущего ребенка.

Еще одна проблема беспокоила меня перед родами – выбор имени для ребенка. Мой муж заявил, что если родится мальчик, ему нужно дать имя в честь его покойного отца – Аба. Таков обычай – давать новорожденным имена покойных дедов и бабушек. Трудно было спорить с этим, формально он был прав. Ходая, никогда не говорившая о своем муже, поддержала выбор сына.

Меня же этот выбор ужасал. Сегодня, живя в Израиле, я не имею ничего против имени Аба – но мы жили среди гоев. У советских евреев был набор имен, принятых также среди русских. Большинство давало своим детям имена из этого набора: Яков, Михаил, Илья, Ефим, Мирон, Марк, Борис. Имя «Аба» не входило в этот набор, и я опасалась, что мальчик с таким именем будет страдать от насмешек товарищей. Да и мне лично это имя не нравилось.

Можно сказать, что еврей должен гордо нести свое особое имя среди других народов – но ребенок не уполномочил своих родителей демонстрировать национальную гордость за его счет.

Что делать? Мой муж был упрям. Хотя сам он пользовался популярным именем Яша вместо своего настоящего имени Ерухам, сыну он хотел демонстративно дать чисто еврейское имя.

Я надеялась, что у меня родится дочь. Мама тоже сказала, что она молится за рождение девочки.

У мамы была еще одна причина желать рождения девочки: в Парабели не было никого, кто мог бы совершить обряд обрезания. Мысль, что у нее будет необрезанный внук, была для нее нестерпимой.

За месяц до меня моя золовка Берта родила сына. Ему почему-то не дали имя в честь ее отца. Муля настоял на том, что сын будет носить имя его покойного отца – Ицхак, в русском произношении Исаак. В семье мальчика называли Изя.

После рождения Изи я обнаружила еще одно свойство характера моей свекрови – преклонение перед мужским полом. Теперь я знаю, что это соответствует еврейским традициям. В ее глазах сын стоит на вершине, а дочь – на низшей ступеньке лестницы. Она любила давать мне советы, как я должна «оказывать почтение» мужу. Глядя на мой живот, она говорила с легким пренебрежением в голосе: «Ну, ты, вероятно, родишь дочь». Дай-то Бог, думала я про себя.

Когда я раздумывала о культе мальчиков, мне пришлось признать, что этот культ существует и в нашей семье. Разве моя мама не относится к Иосифу как к «принцу», тогда как я «просто девочка»? Но в тот период, перед родами, мама была на моей стороне, брат жил далеко, в Колпашево, и не происходило ничего такого, что подчеркивало бы его привилегированное положение в семье.

Папа нашел на складе пожарной станции шелковый красный флаг и принес его домой. Моя золовка Паша сделала из него стеганое одеяльце для детской кроватки. Мы смеялись: кто бы у меня ни родился, одно бесспорно – он будет расти под красным флагом.

Прошел месяц – и настал мой час. За день до того я была у врача – женщины, которая, как водится в сельских больницах, была мастером на все руки – и терапевтом, и хирургом, и гинекологом. Осмотрев меня, она заявила: «Ты родишь на будущей неделе!» Вопреки ее категорическому утверждению, на следующее утро у меня начались схватки.

Яша ушел на работу как обычно – не пропускать же рабочий день из-за такой мелочи, как роды жены! Папа был на дежурстве. Мы с мамой оделись и медленно пошли к больнице, которая находилась на расстоянии полутора километров от нашего дома, рядом с пристанью, на берегу Оби. Идти было нелегко, но никакого транспорта для подвозки больных или рожениц в больницу не существовало. Все ходили пешком.

Меня приняли, переодели в больничный халат, и я простилась с мамой. Родственникам нельзя было находиться вместе с роженицами. Мне отвели место в предродовой палате, но не обязали лежать, и я расхаживала по всему отделению. Почему-то так мне было легче.

Женщина-врач, у которой я была на приеме днем раньше, пришла на утренний обход. Увидев меня, она бросила: «Что, ты уже здесь?» Обращаясь к акушерке, она добавила: «Эта родит только завтра утром!»

Родильное отделение действовало без врача. Главным лицом в нем была акушерка, которая заведовала также хозяйством отделения. Только в экстренных случаях вызывали дежурного врача из поликлиники, «мастера на все руки».

Я переходила из палаты в коридор и обратно, пыталась лежать и вновь вставала, боли разрывали тело, но никто не обращал на меня внимания. Акушерка поверила словам врача о том, что я рожу только утром. До начала родов ей нечем помочь роженице, а родовые схватки – дело обычное.

После полудня я почувствовала, что не могу больше, что-то разрывает меня изнутри. Я вошла в родильную палату и стала умолять акушерку осмотреть меня. Ходила вокруг родильного стола, согнувшись, как горбунья. Акушерка сказала: «Подожди немножко, я должна закончить заявку на продукты. Ты ведь не хочешь, чтобы мы завтра остались без еды!» Я не могла ответить, только мычала, как раненое животное. Через какое-то время она сказала: «Ну ладно, залезай на стол, осмотрю тебя!» Едва я успела взобраться на стол и лечь, как она вскричала: «Ой, головка уже выходит!» Минута промедления – и я родила бы на ходу.

Моя дочка встретила свет дня громким криком, и акушерка сказала, что это признак здоровья. И вес был соответствующим – 3,6 килограмма. Девочка – какая радость! Я так хотела девочку!

Акушерка велела мне слезть со стола и идти в палату родильниц. Я посмотрела на нее с удивлением, уверенная, что не могу даже пошевелиться.

– Что значит – не можешь? Все могут! – сказала акушерка. – Обними меня за шею, помогу тебе. Села? Ну и прекрасно. Теперь спусти ноги. Подвигайся на край стола, сейчас встанешь.

Она подтолкнула меня вперед, я соскользнула со стола и оказалась на ногах. Мы прошли по коридору до палаты. Я буквально висела на ее плече.

Муж не пришел навестить меня в этот день. Для мужчины его склада нет более удобного случая для времяпрепровождения с дружками за бутылкой водки, чем день, когда жены, с ее вечным укором в глазах, нет дома.

Принято было держать родильниц в больнице целую неделю. Я была довольна: койка удобна, а питание, при всей его скудности, лучше, чем дома. Родных в отделение не впускали, чтобы не вносили инфекцию. Можно было разговаривать через окно.

На следующее утро дочку принесли для первого кормления. Говорят, что новорожденные младенцы некрасивы – моя дочка была красива с первого дня. Черты крохотного личика словно нарисованы; никаких пятен на лице, никакой отечности. Материнское чувство проснулось во мне сразу, несмотря на юный возраст – двадцать один год. Из палаты младенцев все время доносился плач, и я безошибочно узнавала плач моей дочки. В моем восприятии даже плач ее был другим, мелодичным, в отличие от визгливого крика других младенцев.

Так женщина становится матерью. По-моему, те женщины, которые избирают кесарево сечение, лишают себя значительной части этого процесса. Им подносят, после наркоза, «готового» младенца, как пакет из магазина, тогда как другие «создают» его своим телом, платя за материнство полную цену – иногда цену своей жизни.

Мама влюбилась в свою внучку с первого взгляда. Вторая бабушка, Ходая, встретила весть о рождении внучки «крылатой фразой» на идиш: «Когда рождается мальчик, все углы в доме смеются, а когда рождается девочка, все углы плачут». Я ничего не сказала, но не простила ей эти слова.

Не помню, кому принадлежала гениальная мысль назвать девочку Адой. Кажется, это была мама. Мне всегда нравилось это имя, а в нашем случае мы одним выстрелом убили двух зайцев: с одной стороны, имена «Аба» и «Ада» отличаются только одной буквой, поэтому семья Мейлах могла считать, что тем самым увековечено имя покойного главы семьи; с другой стороны, девочка получила красивое имя.

К сожалению, предсказание акушерки о крепком здоровье новорожденной не сбылось: моя девочка была болезненной, ее рвало после кормлений, особенно днем. Мое молоко тут же изливалось обратно. Поскольку от дневных кормлений ничего в ней не оставалось, я кормила ее три раза в ночь: почему-то ночью она была спокойнее, и случаев рвоты почти не было. Она была худенькая, через месяц после рождения весила меньше, чем при рождении. Медсестра успокаивала меня: многие младенцы теряют в весе в первый месяц. Явление рвоты, по ее словам, указывает на «нервный желудок». Со временем это пройдет.

Я винила себя. Думала, что, возможно, в моем организме не хватало нужных веществ, которые беременная женщина должна поставлять развивающемуся плоду. Я и сама стала худой, как палка, потому что не спала ни днем, ни ночью.

Проблема обострилась, когда женщина – детский врач велела давать ребенку воду, овощные соки и даже пюре из овощей и каши. Из моих попыток ничего не получилось: на все, что не было грудным молоком, Ада реагировала рвотой. Мы пытались давать ей воду с помощью капельницы. Я рассказала врачу, что мне не удается кормить ее ничем, кроме грудного молока, что она просто не умеет глотать. Соску она отвергла с самого начала, поэтому невозможно кормить ее из бутылочки.

– Не может быть, – сказала врачиха. – Принесите ее в больницу, я сама накормлю ее, и вы увидите, как это просто.

Мы принесли ребенка в больницу, и меня госпитализировали вместе с ней.

Врачиха велела сестре сварить жидкую манную кашу. Когда кашу принесли, она энергичным движением взяла девочку из моих рук, села на кровать и начала кормить ее чайной ложечкой. Сначала Ада как будто поддалась и старалась проглатывать кашу, и врачиха повернулась ко мне и сказала тоном победительницы: «Ну, вы видите…» Она не успела закончить фразу: что-то сжалось в желудке малышки, и приступ рвоты окатил платье врача. Та вскочила, кипя гневом, и побежала переодеваться. Я понимала ее возмущение, чувствовала себя пристыженной – но что я могла сделать? Она не поверила мне и в доказательство правоты моих слов получила свою «порцию», которая обычно достается мне несколько раз в день.

Через четверть часа врачиха вернулась, одетая в другое платье и чистый халат, и сказала мне:

– Можете идти домой, нет смысла оставлять вас в больнице.

– Я думала, что здесь обследуют ребенка, чтобы определить причину рвоты, – ответила я. И тогда она произнесла слова, хлестнувшие меня, как удар кнутом:

– Нечего тут обследовать. Этот ребенок нежизнеспособен, у него врожденный дефект. Может быть, в большом городе этот дефект сумели бы устранить, но не здесь, в сельской больнице. Она будет жить, пока вы кормите ее грудью, а потом умрет.

Я вернулась домой подавленная, но не сломленная. Словам врача я не поверила. Моя малышка развивается, улыбается, пытается сидеть, даже лепечет отдельные слоги наподобие «ма-ма-ма» и «па-па-па». Она не умрет. Правда, вес ее меньше указанного в таблице развития – так что же? Есть младенцы с избыточным весом, есть другие – с недостающим. Взрослые тоже бывают худыми или полными. Это еще ни о чем не говорит.

Мои родители, особенно мама, полюбили маленькую Аду всей душой. Я была поражена силой их любви к внучке: ведь я помнила, какими прохладным было их отношение к нам во времена моего детства. Они играли с ней, смешили ее, мама напевала ей старинные русские романсы.

Я изнемогала под бременем повседневных работ. Нужно было таскать воду из колодца, находившегося далеко от нашего дома. Каждую минуту, когда ребенок спал, я использовала для создания запаса воды и стирки пеленок. Поясницу ломило от того, что я часами гнулась над тазом со стиркой. Ночью я вставала для кормления не менее трех раз. Иногда засыпала, сидя с ребенком на руках. Боялась, что уроню дочку, но этого не произошло: в чутком сне я чувствовала каждое ее движение.

Отношения между моими родителями и мужем сильно ухудшились. Он вел себя в доме как царек: не участвовал в домашних работах, разве что иногда попилит дрова с папой. А ведь у нас была корова, был большой огород, всем этим нужно было заниматься. Родителям было нелегко. Он же часто приходил с работы поздно, в нетрезвом виде. Денег от его заработка мы почти не видели.

Не припомню ни одного раза, когда мой муж встал бы и подошел к плачущему ребенку. О том, чтобы перепеленать, и речи не было. Сходить за водой? Это не мужская работа. Стирка? Смешно даже говорить. Это было характерно не только для него, таковы были обычаи. Я никогда не видела мужчину с коромыслом на плечах.

По характеру Яша был гордецом. Правда, гордиться ему было нечем, кроме того, что он мужчина. Быть мужчиной – это звучало в его устах так, будто он король. После ссор он никогда не делал первый шаг к примирению, никогда и ни в чем не извинялся.

Было видно, что папа его просто не выносит. После одной словесной стычки с родителями он ушел из дому и сказал мне, что если я хочу сохранить целостность семьи, то мы должны немедленно переехать в дом мадам Розенберг. В дом моих родителей он не вернется.

Развод страшил меня. Я собрала наше нехитрое имущество – два чемодана и детскую кроватку. Свою кровать мы не взяли: у г-жи Розенберг нашлась кровать для нас. Ведь мы снимали у нее «кроватное место» в общей комнате.

Это был мой первый уход из родительского дома. Правда, я давно об этом мечтала, но когда наступил «момент истины», меня охватил мистический страх перед неизвестностью. Я знала, что мой муж – непрочная опора. Была надежда, что теперь, когда нельзя уже рассчитывать на помощь моих родителей, он остепенится и посвятит свое время семье. Но надежды, как известно, не всегда сбываются.

В доме г-жи Розенберг меня ожидал сюрприз: оказалось, что там живет еще одна квартирантка. Во время первого посещения квартиры я ее не заметила. В доме была большая кухня, и в ней, за плитой, темная ниша. В нише стояла кровать старой женщины, матери главного ветеринара района. Этот состоятельный человек, живший в просторном казенном доме, не нашел места для своей престарелой матери и поселил ее в темном углу чужой квартиры. Он не навещал ее, только посылал свою домработницу, приносившую для нее продукты.

Старушка была очень симпатична. Беда в том, что она страдала недержанием мочи; ее постель издавала резкий запах, ударявший в нос каждому входившему в дом. Как я не почувствовала этот запах во время первого посещения квартиры? Может быть, старуха тогда еще не проживала в ней?

В дни, когда старуха чувствовала себя хорошо, она вставала с кровати, садилась за кухонный стол и вынимала из картонной коробки старые альбомы. На пожелтевших фотографиях можно было видеть красивую и элегантно одетую девушку на фоне дворцов Петербурга царских времен – иногда одну, иногда в окружении подруг. Было ясно, что она не из семьи простолюдинов. Я смотрела на фотографии, пораженная красотой девушки. Она рассказала, что происходит из дворянской семьи, бежавшей в Сибирь сразу после октябрьской революции. Ее отец предчувствовал, что новая власть уничтожит всех дворян. Это был разумный шаг: в Сибири никто не стал их искать, они скрыли свое происхождение, и благодаря этому ее сын смог поступить в Томский университет и приобрести хорошую профессию. Людей из их круга, оставшихся в центральных городах, постигла жестокая судьба.

Ветеринар платил г-же Розенберг приличную сумму за жилье и элементарный уход за его матерью. Иногда г-жа Розенберг ходила к нему и ругала его за плохое отношение к матери. После таких визитов приходил кто-нибудь из его домашних, приносил белье и сменную одежду. Иногда ее даже возили в баню.

Человек может привыкнуть ко всему, это я знала по собственному опыту. Через несколько дней я перестала чувствовать запах. Старуха вызывала во мне симпатию. Она плакала и многократно извинялась всякий раз, когда случалась очередная утечка мочи. Я любила листать ее альбомы, видеть ее молодой и цветущей. Трудно было узнавать в старухе, одетой в обноски, красавицу в кокетливой каракулевой шапочке, снятую на фоне Зимнего дворца. Правда, у нее сохранились высокий рост и осанка, но главное, что в ней осталось от прошлого – это врожденное благородство. Она никогда не жаловалась на жалкие условия своей жизни, не плакала при воспоминаниях о прекрасном прошлом. Не обвиняла сына в отчужденном отношении к ней. Основа ее личности осталась несломленной, и это вызывало почтение.

Меня одолевали грустные мысли о судьбе всеми оставленной старухи. Эта женщина вырастила детей (был у нее еще один сын, живший в другом городе), ее дети получили образование и хорошо устроены, но ни один из них не обеспечил ей достойную старость. Что же еще может сделать человек, чтобы удостоиться нормальной жизни на склоне лет?

Мама пришла навестить нас в новом жилище, и запах мочи привел ее в ужас. Она стала кричать на меня: «В этой вони ты собираешься растить ребенка?» Я сказала, что в комнате, где стоит кроватка Ады, запах не чувствуется, к тому же г-жа Розенберг все время проветривает квартиру. Помимо этого, какой выход был у меня? «Был выход», – бросила она. Намек был понятен: по ее мнению, я должна была дать Яше уйти и остаться с ними. Без семьи, в вечной зависимости от родителей. Я не стала говорить ей о другом возможном выходе: они с папой могли приобрести для меня какое-нибудь жилье.

Я не сожалела о том, что мы переехали. Подобно тому, как младенца отнимают от груди, и для взрослого человека наступает момент выхода из-под опеки родителей. В доме г-жи Розенберг я впервые почувствовала себя «большой», замужней женщиной, у которой своя семья. Мой муж стал вести себя гораздо лучше. Атмосфера в доме была приятна, не было той постоянной напряженности, которая царила в доме родителей. Г-жа Розенберг была человеком теплым и жизнерадостным, несмотря на свою нелегкую жизнь. У нее была экзотичная внешность: черные блестящие волосы и смуглый цвет лица делали ее похожей на цыганку. В общине ссыльных к ней пристало прозвище «ди шварце идене» («черная еврейка» – на идиш). Вопреки представлению о ней как беззаботной женщине, она не была легкомысленна и вела борьбу за выживание настойчиво и мужественно.

Когда Яша приходил домой навеселе, она не подстрекала меня против него, как делали мои родители. Напротив. Она говаривала: «Что ты хочешь, он работает с русскими, все они пьют, он не может быть исключением».

Самое главное – перемена места пошла на пользу Аде. У нее прекратилась рвота, и она даже научилась есть легкую пищу. Ее кормление превратилось в своеобразное представление, в котором г-жа Розенберг играла главную роль. Она брала крышки от кастрюль, колотила их одна о другую, прыгала и танцевала, это было очень забавное зрелище. Девочка смотрела на это представление, широко открыв рот, а я тем временем всовывала ей несколько ложек каши. Это превратилось у нее в условный рефлекс: без «концерта» она отказывалась есть. Г-жа Розенберг баловала ее, пела и танцевала, держа ее на руках, целовала ее без конца.

Ада оставалась худенькой, с тонкими ручками и ножками, и я очень завидовала мамам, у которых толстые малыши. Но я верила, что суровый прогноз детского врача не осуществится, что я сумею благополучно отнять ее от груди и перевести на обычную пищу. Сделаю это, когда ей исполнится год.

Несмотря на свою худобу, Ада начала ходить в возрасте десяти с половиной месяцев. Сначала она держалась за лавку, за ножки стола. Мама сказала: «Купи ей кожаные ботиночки с жесткой подошвой – увидишь, она сразу начнет ходить». Так оно и было. Она качалась, падала и вставала, но не боялась и шагала дальше.

Тем временем умерла старая квартирантка, мать ветеринара. Я сожалела об ее кончине, так как питала к ней теплые чувства. Воздух в квартире, правда, стал чище, но что это значит по сравнению с жизнью человека?

Г-жа Розенберг потеряла значительную часть своих доходов, которые базировались в основном на уходе за старухой. В трудную минуту она приняла смелое решение – стать портнихой, хотя никогда не училась шитью. Была у нее швейная машинка, она умела строчить на ней швы, и этим ее умение шить почти ограничивалось. Она объявила себя портнихой и сразу начала получать заказы. Я видела, как она мучилась с каждым новым заказом, особенно вначале. Она распарывала свои платья и делала по ним выкройки, училась строить плечо и подгонять к нему рукав. И вот к ней приходит жена большого начальника с главной улицы и заказывает нарядное платье. Бедняжка просто не знала, как за это взяться. Руки у нее тряслись, когда она начала раскраивать ткань. Не спала ночами, пока платье не было готово. Это казалось невероятным, но из-под ее рук выходили неплохие изделия, и клиентки были довольны.

Я была поражена ее мужеством. На что только не способна женщина, которой нужно посылать деньги дочке в Томск и содержать себя здесь! Вместе с ней я переживала при каждом новом заказе, чтобы удался, подобно тому, как она помогала мне с кормлением моей дочки.

За сравнительно короткое время она приобрела опыт, и дело пошло на лад. Наше село не отличалось обилием людей, занятых обслуживанием; в селе заговорили о новой портнихе. И как раз в этот период, когда укрепилась ее репутация, произошел инцидент, прямо связанный с моей маленькой дочкой.

Как всякий маленький ребенок, начавший ходить, Ада тянула за скатерть и роняла на пол разные вещи. Когда мы не хотели давать ей бродить по всему дому, то переворачивали табуретку сиденьем вниз и ставили ее в образовавшийся маленький манежик (о существовании настоящих манежей для малышей мы и не слыхивали). Понятно, что она не хотела долго стоять запертой в табуретке и через несколько минут поднимала крик, и приходилось ее выпускать. Поскольку нынешних всасывающих жидкость пеленок и в помине не было, она, бродя по квартире, оставляла за собой лужицы, а иногда и «памятки» похуже.

И вот однажды, когда мы обе, г-жа Розенберг и я, были чем-то заняты и не следили за малышкой, Ада стащила с рабочего стола портнихи кусок розовой ткани, предназначенный для пошива элегантной блузки – и уронила его не просто на пол, а прямо в лужицу мочи. Когда г-жа Розенберг пришла на «место преступления» и увидела, что случилось, она впала в шок – и я вместе с ней. Что теперь делать? Как рассказать клиентке, что ткань, купленная не в селе, а привезенная откуда-то, испорчена? Мы обе сидели в полной растерянности, в то время как маленькая «преступница» спокойно играла с тряпочной куклой.

Если бы такую материю можно было найти в одном из парабельских магазинов, я бы ее купила. Любым путем достала бы на это деньги. Я чувствовала себя ужасно виноватой. Но такой материи в магазинах не было.

Способность г-жи Розенберг находить выход из безвыходных ситуаций проявилась и в этом случае. Она решила постирать ткань – всю, не только запачканный кусок. Но стираная ткань по виду отличается от новой. Когда клиентка пришла на примерку, г-жа Розенберг сказала ей, что эта ткань сильно садится при стирке, поэтому нужно стирать ее перед пошивом, иначе после первой стирки клиентка не сможет надеть блузку. Весь этот эпизод она сыграла с мастерством подлинной актрисы, и клиентка полностью ей поверила. Блузка, между прочим, получилась очень красивой.

Наша жизнь была монотонна. Иногда, в субботу или в воскресенье, мы с Яшей ходили в кино. Изредка устраивались молодежные вечеринки с угощеньем и танцами. Мой муж очень любил такие вечеринки; он был хорошим танцором. В будние дни, когда он был на работе, я вместе с Адой навещала свою подругу Иту. И библиотеку я не забывала, у меня всегда имелась книга для чтения.